XXV
То, что говорил дальше Долле - было непонятно Портосу. Долле сел рядом с ним и говорил то шепотом, то порывался голосом и почти кричал. Он прерывал свою речь восклицаниями: - "ты меня понял?.. Понял?.. Они" - он делал просторный жест в сторону завода, - "они меня не хотят понять, но они мне дают все средства для этого. Это все-таки просвещенные люди… Ты знаешь - безпроволочный телеграф…. Теперь на днях и телефон будет… Маркони… да… изобретение-то Русское… Попов, ведь изобрел, ну да, опоздал немного… Волна… по воздуху… и куда угодно ее влияние… Звук… треск… может быть, голос… понял?..
- Ну да, я знаю сущность Маркониевского изобретения.
- Да - дальше…Ты знаешь лучи… Ультра-фиолетовые… Инфра-красные… Радий?..
- Откровенно скажу: о радии знаю только из фарса, который недавно смотрел - "Радий в постели"….
- Ах ты!.. - Долле схватил Портоса за плечи и потряс его. - По- старому, по-кадетскому, тебе салазки за это загнуть бы надо…. Ах ты… Ты слушай!
Он был совсем, как сумасшедший.
- Лучи… все равно, как назовут их… Долле-лучи… Я бы хотел… в его память… Я часто его тут в овраге вижу… беседую с ним… он мне советы дает…
- Кого… покойника?
- Нет покойников… Дух жив… "Панпушко-лучи" хотел бы назвать… Понял?.. Ну, пусть будет - N-лучи… Они, как волны безпроволочного телеграфа, идут от источника по сектору - пускай, скажем… на тридцать километров…. Понял?
Долле трепещущей рукой показал, как волны этих неведомых лучей идут по конусу, как лучи света прожектора и проникают сквозь каменные стены, сквозь бетон, сквозь железо и сталь.
- Понял… понял?.. Таинственная короткая волна в 4 сантиметра…. Теперь понимай дальше. Bcе теперешние машины движутся силою нефти и производных от нее - керосина, бензина, бензола, эссенции и т. д. и т. д. Понял? Поезда, морские суда, автомобили, самолеты, дирижабли - все стоит на машинах внутреннего сгорания. Bсе эти "Дизеля" - все на нефти и от нефти…
Долле не мог больше сидеть. Какой-то восторг охватил его. Он встал и быстро ходил по комнате, размахивая руками.
- А мои лучи, - захлебываясь и похохатывая восклицал он. - Мои лучи…все это… на расстоянии, скажем 30 километров взрывают… взрывают…. Я направил их сноп… И вот горит в доме лампа. Взрыв… пламя… черный дым и лампы нет… Мчится автомобиль… Попал в полосу лучей, а они невидимы… взрыв… пламя и обугленные куски железа. Летит аэроплан…. И вдруг вспыхнул и длинным языком огня упал на землю…. Ты понимаешь: вся их техника… к черту!.. Ни аэропланов, ни броневых машин, ни мотоциклеток - ничего - все взорвано моими N-лучами.
Долле подошел к Портосу, и обнял его. Он сказал нежно.
- Они уже есть, эти лучи…. Только еще очень слабые…. как дети… Недавно я в присутствии начальника завода взорвал ими жестянку керосина… на тридцать шагов. На сорок уже не берет. Рассеивание большое. Сопротивление атмосферы… Это - дети-лучи…. Они подрастут… подрастут…. - шептал Долле и вдруг порывисто вскакивая, вскрикнул громовым голосом:- На тридцать километров!.. Все… взорвано!.. - И сразу успокоившись, сказал спокойно, будничным голосом:
- Ну, пойдем обедать, Портос… А то ты меня и впрямь за полоумного примешь… Духовидца…
XXVI
Обед был простой, но хороший. Его носили Долле из заводского собрания. Была водка, было и вино - очень приличное, Удельное, - и Портос, любитель поесть и выпить, отдал всему должную честь. После обеда он рассказал Долле, не называя себя, все то, что он слышал от нигилисточки. О новом движении - "пролетарии всех стран соединяйтесь", о "диктатуpе пролетариата".
В комнату входили прекрасные, свежие Петербургские сумерки. Тихо шумел за раскрытым окном хвойный лес.
- Ты как понимаешь - пролетариат? - спросил Долле.
- Рабочие и крестьяне, - ответил Портос.
- Да… если бы так… Нет, Портос… Ни рабочий, ни крестьянин управлять государством не пойдет. Во-первых, у него есть его дело - и он считает его важнее и нужнее для себя, чем управление государством, а во-вторых…он никогда не берется за то дело, которого он не знает… Нет… пролетариат, на кого так рассчитывают те, кто пустил в мир эти зажигательные лозунги - это совсем не то… Пролетариат - это бездельники прежде всего. Люди, никогда ничего своего не имевшие, никогда ничего не заработавшие, ни во что не верящие… Это люди - без веры, без отечества, без семьи. В этом их страшная сила. У них нет никакого сдерживающого начала. А замашки иногда… Жутко сказать какие… Да вот - пример… Ты помнишь Смердякова - Карамазовского лакея.
- Ну?… Помню, конечно.
- Так вот, этот самый Смердяков четыре года тому назад служил у меня лабораторным помощником…. Как солдат местной заводской команды…. Такой же философ и богохул. Звали его Ермократ Грязев. Вот тебе типичный пролетарий… И Боже упаси, если они станут диктаторами!.. Сын сельского псаломщика Саратовской губернии. Четырехклассное церковно-приходское училище - и дальше - казалось бы - духовное училище, семинария… псаломщик, дьякон, священник… академия…. Большая карьера… Только - рылом, что называется, не вышел… Рыжая, длиннорукая обезьяна, исполосованная угрями и оспой. Отсюда озлобление на всех и прежде всего на Бога. А потом и отрицание Бога. С такими понятиями - дома оставаться было нельзя. Возле - Волга. Ушел из дома. Бродяжил, крал, Бог его знает, что делал и, наконец, - Петербург, прописка - по этапу домой, и с этапа обратно в Питер - был то, что в полиции зовут "Спиридон - поворот". Тут и захватила его воинская повинность. По росту - гвардия, но морда такая, что гвардейское начальство побоялось такого взять и попал он к нам и, как хорошо грамотный, ко мне в служители. Работа не хитрая. Перетирать колбы и реторты…. Да еще… подай то… столки… разотри… подпили… спаяй. Надо отдать справедливость - работник он был хороший, трезвый и толковый. Да ведь такие-то, Портос, - самые опасные!.. Стал я за ним примечать и, скажу откровенно, - страшно стало. Сижу я за работой. Молча… Делаю соединения… Подумаю - "надо азотной кислоты добавить". Имей в виду, Портос, хотя ты меня немного и принимаешь за сумасшедшего, но я вслух, да еще при солдате, никогда не думаю. И вот - длиннопалая его лапа, поросшая жесткой бурой шерстью, тянется ко мне с бутылью азотной кислоты… Посмотрю на него. Рожа страшная. Рот до ушей - улыбается. Огненные волосы на голове пламенем горят. Без грима черт!.. Другой раз сижу за формулами… Обдумываю… Ничего не выходит. Он сзади меня посуду перетирает. Вдруг косматый палец с длинным грязным ногтем тянется к моему уравнению и сиплый голос говорит: "Вы тут "О два" поставьте, вот у вас и выйдет. Разве не диавол?… Но я… молод был… мне это нравилось… Увлекало меня… В ту пору изобретал я новое взрывчатое вещество. Работал над воздухом… Ну и еще тогда много думал, как усилить взрывчатую силу тринитротолуола. И вот, вечером, может быть, даже и ночью, сижу над формулами, а Ермократ тут же что-то пишет. Он все мне подражал. Я посмотрел на него и говорю: "А знаешь, Ермократ, если в моем составе серную кислоту заменить пикриновой, да придумать что-нибудь более стойкое, чем хлопчатая бумага - такая штука выйдет, что, если ее забить в стальную трубу, а ту трубу закопать в землю, да и подорвать, то весь земной шар разлетится вдребезги, как гнилой орех!" - Шутя, конечно, сказал… У моего Ермократа глаза и зубы разгорелись. Пышет восторгом. "Вот", - говорит, - "это, ваше благородие, здорово было бы!.. Вы бы мне дали, а я бы подорвал! Уж и подорвал бы на славу!".. - "Дурак!" - говорю я ему, - "ведь и сам бы на воздух взлетел, да и я тоже". - "Так за то, ваше благородие, такое бы исделали!"… Вот тогда я и понял, что в Русском пролетарии не то что Герострат сидит, а целый Геростратище. Его научи только - он не то, что храм Дианы Эфесской, - он Успенский Собор, он всю Россию взорвет!
- Кто же научит? - тихо спросил Портос. Он думал о себе. Как ему самому стать во главе таких Ермократов и построить с ними великую славу cебе. Как - Наполеон.
- Жиды, конечно… Масоны… Для них такие люди - клад… Да и в Европе не очень-то любят Россию. Оттуда пришлют учителей… жидов тоже. Дадут и деньги.
- Не очень-то наш пролетариат жидов любит. Может - и по шапке.
- Ты думаешь?..
Портос ничего не ответил. Он сидел, молча, и глядел в окно, все думая о себе, о том, что с такими аморальными людьми можно весь свет покорить, и как их подчинить себе. Долле продолжал.
- Диктатуры пролетариата никогда не будет, но будет диктатура над пролетариатом. Но так как пролетариат ни на что хорошее толкнуть нельзя, - его будут толкать на разрушение. На разрушение христианской веры, государства, семьи… Им будут править враги Poccии.
- Его надо уничтожить.
- Попробуй уничтожить. Когда на поле вырастает один чертополох - его нетрудно выкорчевать, но когда все поле поростет чертополохом - он заглушит весь хлеб, а такие, как Ермократ… Да слушай дальше.
- Я слушаю. Что же Ермократ?
- "Побойся Бога, говорю я ему"… Он посмотрел на меня так сбоку, хитро и, мне показалось, презрительно. Потом совершенно серьезно и очень почтительно спросил: - "Вы, ваше благородие, в Бога-то верите?" Надо тебе сказать, что я по равнодушию и халатности икон в доме не держал. Старых, семейных икон у меня не было - мы же - кальвинисты, покупать новые для моих солдат казалось как-то странным. В церковь - занятый своей работой, ею увлеченный, я ходил очень редко. Все некогда, да некогда… - "Конечно", - сказал я - "как же, Ермократ, в Бога-то не верить?"… И вот тут - всего моего Ермократа точно перекосило, он сморщился, фыркнул, прыснул смехом и с криком: - "ой, уморили, ваше благородие", - убежал в людскую… И с этого дня - я не мог выносить его взгляда. Так презрительно, пренебрежительно смотрел он на меня. И так хорошо, что это было за месяц до его увольнения со службы… Мы расстались…
- Н-да… Я понимаю… Положение не умное… Тебе надо было… В морду!.. Исколотить его до полусмерти…
XXVII
В комнате стало темно. За окном в лесу расстилался зеленый сумрак. Тихо, по ночному стало в лесу.
- В морду?.. Может быть, ты и прав… Надо было - в морду… Но я на это не способен. Тридцать лет нас от этой привычки отучали. Офицер когда-то был псом над стадом овец. Хватал то ту, то другую зубами за гачи, водворял на место. Теперь офицер - овца. Хорошо, если среди овец… А если такие, как Ермократ?..
- Ты боялся, что сдачи даст? Убивать придется?.. Неопрятное дело.
- Такие, как Ермократ, сдачи не дают. Они кляузники… доносчики… Штабс-капитан Долле, академик, ученый артиллерист побил солдата! За что? За то, что тот улыбнулся - ведь он скажет, что хочет, - на то, что он в Бога верует. У нас, Портос, громадная свобода! Неслыханная, безкрайняя свобода… И каждый может верить, или не верить… Ты понимаешь - я ничего не мог сделать. Непочтительно обошелся со мною… Ну… пять суток ареста… Что ему арест?… А мне - скандал. Он молчать не будет. Ты пойми, Портос - они, пролетарии, - сильные. Сильные тем, что им ничего не надо, у них ничего нет, им нечего терять, у них ни чести, ни боязни боли, ни боязни смерти - нет… тогда как у всех остальных…. у нас… слишком много условностей. Портос, растет страшное племя - именно племя - международный народ - потому что ракло юга России, петербургские Спиридоны-повороты, "Вяземские" кадеты, босяки, Парижские апаши и Лондонские хулиганы друг друга понимают… Грабь награбленное… А что мы им противопоставим?… Моральное воспитание детей… Религию упразднили. Теории господина Комба из Франции ползут повсюду… Они… их дети растут по трущобам вне всякой морали - с единым лозунгом - "в борьбе обретешь ты право свое", - мы, в Гааге - этом несчастном городе утопий, готовим "лигу доброты"… Маниловская мармеладка… Шесть заповедей: - "всегда быть добрым"… "Не лгать"… "покровительствовать слабым и помогать несчастным"… "уважать старых и больных"… "быть со всеми вежливым"… "не мучить животных"… Ведь на этих заповедях мы выросли и воспитаны… Это мы перед солдатами обязаны… а они… такие, как Ермократ… Смердяковы-то… Горьковские герои - у них надо быть злым и жестоким, иначе жизнь заклюет тебя… Буревестники… волки… гиены… никогда не говорить правды, лгать, клеветать, отпираться, доносить… слабых душить. Товарищ должен был сильным… Старых и больных - угробить, чтобы не мешали. Вежливость?… не мучить животных?! А, да что говорить! Ты сам понимаешь - там растет сила… Мы воспитывали слабость. Ты говоришь - в морду?
- В морду!.. Избить… Убить его подлеца… Застрелить за его подлую улыбку! - вскакивая, вскрикнул Портос и стал ходить по комнате. - Эх, Ричард!.. На что дворянину дана шпага?
Долле печально улыбнулся.
- Где теперь шпага у дворянина? Да и где теперь дворяне?… Поверь мне… Если они станут на наше место - с Кольтом расставаться не будут, и, если я, солдат, ему, пролетарскому офицеру, скажу, что есть Бог, - он меня застрелит.
- Так что же, Ричард?.. это значит?.. Нам надо у них учиться… Нам надо стать, как они?
- Попробуй.
- Ты видал потом… своего Ермократа?..
- Как же… Он приходит ко мне… По старой дружбе… Навещает.
- И ты его?
- Ты спрашиваешь - принимаю-ли? Принимаю, Портос. Меня учили "быть вежливым"… И я вежлив.
- Где он теперь?
- Он нашел свое призвание. Он служит у профессора Тропарева. Помогает ему потрошить трупы… Наша милая Алечка его как огня боится.
- Да… да… да… Я что-то слыхал… Ермократ… да… Ермократ… Представь, ни разу не встречал его у Валентины Петровны.
- Она его к себе не пускает.
- Что же профессор?
- Очень им доволен…Ермократ ему предан, как собака. Ты знаешь - он профессора в обиду не даст. Просто - своими руками задушит всякого, кто обидит профессора.
- Вот как, - бледно улыбнулся Портос, - чем же господин профессор снискал такую преданность этого… Смердякова?
- Дерзновением над трупами. Ермократ там себя нашел… Он приходит ко мне… рассказывает кого и как они вскрывали. И, если был особенно гнилой покойник - как он рад!.. "Смерть, где твое жало?" рычит… "А вот, где… Сгнил… Вы", - говорит, - "понимаете, Ричард Васильевич… А вы - про Бога!.. Ничего нет… гниют покойнички…. и никакой то есть - души"…
- Ах, сукин сын!..
Портос посмотрел в окно. Ночные тени сгущались над лесом.
- Не пошлешь-ли, Ричард, за извозчиком…. Пора мне и домой.
Долле пошел распорядиться. Когда вернулся, он спокойно сказал:
- Да, сукин сын… Но когда такие сукины сыны в Параскеву-Пятницу верили и по святым местам ходили - лучше было… Не по ним наука.
- Ну?.. Отчего… Наука всегда полезна.
- Вот теперь готовится дело о ритуальном убийстве какого-то мальчика в Энске. И вся пресса и у нас, и заграницей разделилась на два лагеря. Одни говорят - мальчика убили жиды… Другие - это невозможно… в двадцатом веке!
- Кто же так убьет?… Источая кровь… Ты ведь читал?
- Читал… Кто?.. А вот такой же Ермократ.
- Зачем? - глухим голосом спросил Портос.
- А чтобы "такое исделать"… Герострат Российский…
- Да… может быть…
И, когда ехал Портос домой, все вспоминал свой разговор с Долле о Ермократе.
"Хорошая вещь - образование" - думал он - "но только на какие мозги?.. Ермократ - тоже - нигилисточкин божий человек… Постиг тайны бытия… Обезьяноподобный… Живая теория Дарвина… Когда-нибудь такой же идиот, Ермократу подобный, будет изобретать такую ракету - снаряд, чтобы можно было послать ее аж до самой луны и разорвать луну в дребезги… чтобы - такое исделать!
XXVIII
Скорый поезд, на котором ехала Валентина Петровна, приходил в Петербург утром. В Луге он был, едва начинало светать.
Валентина Петровна в своем щегольском дорожном taillеur'е, темно-сером с ярко-пунцовой отделкой, в пунцовом жилете, туго стягивавшем под жакеткой ее молодую красивую грудь, в маленькой серой шляпе с пунцовыми лентами, плоско торчащими сбоку, в том самом костюме, которым она удивляла, восхищала, смущала и возмущала дам Захолустного штаба, со щеками, румяными от без сна проведенной ночи и волнения, но молодо-свежими и крепкими, в шестом часу утра вышла из душного дамского отделения 1-го класса в коридор.
В окнах однообразно были опущены и туго натянуты белые занавески с вытканным вензелем дороги "С.З.Ж.Д.". Электрические лампы ярко горели в коридоре. Их свет, после сумрака купе, ослепил Валентину Петровну. В крайнем окне, где было опущено стекло - трепетала на ветpy занавеска. Колеса под вагоном ровно и монотонно гудели, точно там журчала вода и вагон шел плавно, не качаясь. В коридоре нудно, по-ночному пахло одеколоном, туалетным уксусом и уборной. Валентина Петровна подошла к раскрытому окну и подняла занавеску. Со света вагона на воздухе казалось темнее. В бледном свете проносился мимо Валентины Петровны густой, сосновый лес.
Едва занималась заря. Небо еще было cеpoе и нельзя было определить, какой будет день. Вдруг проплывет мимо лесная прогалина. По желтому песку жидко поросли овсы, голубеет полоска цветущего льна, у самого леса стоят кладки трехполенных дров и надо всем, точно кисейный полог протянут, висит белая пелена неподвижного тумана. Из леса пахнет сосною, смолою, сыростью и грибом.
Громче и гулче простучали колеса под вагоном. Из-под пути вынырнула черная речка и белый пар клубился над нею. Лес оборвался. Позлащенные первыми лучами точно бронзовые сосны веером уходили назад. Копны сена на решетках, покосившаяся избушка, пузатая лошадь и жеребенок в рыжей лохматой шерсти были на лугу.
Солнце, точно еще не проснувшееся, не стряхнувшее с себя сна, скупо лило бледные, но уже слепящие глаза лучи. Сверкал серебром пруд, наполовину заросший камышом и кувшинками, и белые цветы их так многое напомнили Валентине Петровне.
Вставало тихое северное утро и несказанно прелестная и грустная красота была в Божьем мире.
Лес ушел на задний план. Появились среди полей двухэтажные бревенчатые дачи с мокрыми от росы занавесками балконов. Желто-песчаная дорога, с осыпавшимися сухими канавами, шла вдоль домов и упиралась в лес. Шлагбаум перегородил ее. У шлагбаума будка, у будки баба в рыжем полушубке наопашь, в платке, с палкой, обмотанной зеленым, в руке.
Поезд сдержал свой бег и плавно и мягко, как умели это делать машинисты скорых поездов Николаевской и Варшавской железных дорог, стал останавливаться. Показался длинный, низкий, обложенный серым гранитом деревянный перрон, навес вдоль станции и окна большой станционной постройки.
Внизу вздохнули воздушные тормоза, и поезд остановился и затих. В вагоне не было никакого движения.
Валентина Петровна увидала на перроне начальника станции, зябко поеживавшегося в черном пальто. Он стоял за путями под навесом и красная шапка его была далеко видна. По платформе проходил рослый монументальный жандарм в серо-зеленой, чистой, тугой рубахе с алыми погонами и алым аксельбантом, с тяжелой шашкой и револьвером, в ярко начищенных высоких сапогах со складками гармоникой, со звонкими шпорами. Из соседнего вагона - еще поезд не остановился, - соскочил высокий, красивый обер-кондуктор в длинном черном кафтане с голубыми кантами, обшитом по борту и воротнику узким серебряным галуном, со свистком на серебряной цепочке. Чей-то голос у дверей станции торжественно и глухо, точно в пустую бочку, сказал:
- Луга… Десять минут остановки…
Впереди, на краю платформы у зеленого вагона третьего класса заметалась толпа баб с корзинками и увязками, торопясь сесть в вагон. Вагоны первого и второго классов спали крепким утренним сном.