Узнав поступок жениха, маменька поспешила привести дело к концу и дала сестре денег на покупку приданого. Здесь невеста оказала такое знание дела и такую предусмотрительность, которая могла ввести в заблуждение, что она уж третий и последний раз идет замуж. Ни один обычай не забыт, никакая мелочь не упущена: куплено полотно, из которого скроены простыни, до того длинные и широкие, что каждая могла служить парусом большому кораблю. Скроены и сшиты рубашки жениху, который, по приказанию невесты, принес в один вечер свою рубашку на меру. Когда он ушел, гувернантка язвительно спросила невесту:
- Как, ma chere, вы не постыдились взять у мужчины рубашку?
- Что ж тут такое? Он мой жених! - с гордостью отвечала невеста и каждый вечер шила вместе с сестрой рубашки своему жениху, нарочно обращая внимание приходящих на свою работу…
Дошло дело до меблировки; невеста отправилась с сестрой на новую квартиру, заготовленную женихом. Я попросилась с ними, и они охотно взяли меня, потому что нужно было вести узел. Мы вошли в небольшие низенькие комнаты, наполовину пустые, в которых запах лаку и дерева тотчас извещал о новой мебели… При виде двуспальной кровати невеста вскрикнула:
- Ну, так! Коротка и узка!.. Кто-нибудь да упадет! Еще в лавке я говорила, что мала, а ты с купцом уверяла: хороша!
Степанида Петровна, раздраженная свадебными приготовлениями своей младшей сестры, обиделась и, заливаясь слезами, говорила:
- Так вот как ты благодаришь сестру за все ее хлопоты!
Явился жених, красный по обыкновению, и в утешение ей сказал, улыбаясь:
- Полноте-с, не плачьте, Степанида Петровна… Ей-богу, будет хорошо!
Осушив слезы, она бросилась на кровать, растянулась на ней во весь рост и спросила невесту:
- Ну что, узка?.. Мало, что ли, тебе останется места? А?..
Успокоенная невеста пошла рассматривать другие покупки, ревниво приглашая за собой сестру. Но развернув одеяло, она опять побледнела и всплеснула руками.
- Ах он, бессовестный! Подсунул вместо односпального два маленьких одеяла!
И тут невеста, швырнув одно, потом другое одеяло, в свою очередь заплакала и начала жаловаться на свое несчастье и на людей, которые все без исключения желают ей зла. Красный жених опять улыбнулся и сказал:
- Полноте-с, не плачьте, Елена Петровна!.. Ей-богу, будет хорошо!..
Я слушала их разговор очень внимательно, обошла кругом кровать и нашла, что на ней легко будет уложить всех гостей, которые соберутся на свадьбу… Когда я воротилась домой, прачка и горничная приступили ко мне с расспросами о квартире жениха. Я подробно им все рассказала…
Накануне свадьбы невеста с прачкой и горничной отправились в баню, куда пригласили и гувернантку… Воротились они часа через четыре, и теперь уж невеста вполне приходилась под пару жениху: так же красна, как он… Вечером Степанида Петровна, завивая ей голову, шепталась и перемигивалась с гувернанткой, а невеста сердилась и по временам говорила: "Как же, позволю! Извините, ошиблись!"… Утром на другой день к ней пришла ее мать, а наша бабушка, и все что-то шептала ей, а она грубо отвечала: "Я все знаю!" Но бабушка продолжала шептать… Настал вечер; невесту пошли одевать. Тетенька и гувернантка наперерыв подавали ей шпильки и булавки… Наконец, уже совершенно одетую, в подвенечном платье, вывели ее в залу, наполненную разряженными гостями. Мать и отец невесты начали благословлять ее, и она вдруг зарыдала, к великому моему удивлению… В слезах повезли ее в церковь, а нас не взяли, хоть мы плакали не меньше ее…
Через час все засуетилось: невеста торжественно вошла в залу под руку с женихом, который походил на рака в белом галстуке. Их посадили за роскошно убранный стол, начали подавать шампанское, гости что-то прокричали, и молодые поцеловались, - мне стало так стыдно, что я убежала на антресоли и легла спать. Дикий гул разбудил меня; я сбежала вниз с сонными глазами и увидела опять целование жениха с невестой; красные гости с бокалами в руках покрывали своими криками неистовую музыку. - Встали из-за стола, и началось прощание с новобрачными. Бабушки и дедушки налицо не оказалось: их давно уже отвезли в карете домой, потому что старики, вероятно от усталости, не стояли на ногах. Маменька заступила их место: она поцеловала невесту в лоб, перекрестила и пожелала ей спокойной ночи… Потом стали прощаться гости, которые странно улыбались… Прощаниям и желаниям не было бы конца, если бы сама невеста не потащила своего жениха, который с тупым взглядом и шатаясь последовал за ней.
Проснувшись на другой день, я очень удивилась, узнав, что тетенька-невеста не ночевала дома. Явились молодые, маменька их встретила подарком, довольно дорогим; разговаривая с ней, молодая краснела, а красный молодой усилил свою всегдашнюю улыбку… Они пришли в детскую. Надменный вид молодой взволновал гувернантку; поздравив ее, она очень громко сказала:
- Вы, верно, устали, ma chere? Вы такая бледная…
Молодая посмотрела на нее с презрением и отвечала:
- Да, ma chere, я очень устала! - а потом тихо прибавила: - Вы вечно глупости говорите!
Свадьба мне дорого обошлась - я часто выбегала в сени смотреть, как горят плошки, и, верно, простудилась; к вечеру я почувствовала тягость в голове и боль во всех костях, ночь не спала и вся горела, а днем я лежала почти в каком-то забытьи. Сначала мне не верили, говорили, что притворяюсь, ленюсь, пробовали засадить за урок; но видя, что я ничего не ем, успокоились. У меня сделалась изнурительная лихорадка, которая все более и более меня расслабляла. Ни мать, ни отец не замечали, что я уж две недели не являлась им на глаза, а сказать про мою болезнь им никто не решался, потому что мать всегда бранила тетеньку Александру Семеновну, когда она просила у нее денег на лекарство. "Вы бы им больше давали есть!" - говорила она.
Как лицо среднего рода, не то девочка, не то мальчик, и никем не любимое, я была предоставлена природе. Один случай сделал перелом в моей болезни и, может быть, спас меня от смерти. Раз я лежала в жару, недалеко от брата, который сладко спал; кругом меня было тихо; дыхание спящих братьев и сестер наводило на меня ужас. Мне казалось, что они не спали, а умерли и лежали не в кроватях, а в гробах. Я закрывала глаза, но мне вдруг казалось, что не брат, а огромный черный таракан лежит подле меня и прикасается ко мне своими усами. Я садилась на постель, дико озиралась вокруг, удивлялась самой себе и будила брата, который впросонках спрашивал:
- Что тебе, Наташа?
- Я боюсь!
- Ну, закрой голову одеялом!
И, подав такой совет, брат в ту же минуту снова заснул. - Я послушалась его и долго лежала, вся дрожа от видений. Вдруг слышу какой-то стук в передней, дверь в сени с шумом раскрылась, и незнакомый задыхающийся голос кричал: "Воды, горит, горит!" Волосы зашевелились у меня на голове от ужаса. Скоро все засуетилось, начали хлопать дверьми, и все забегали по комнатам. Я была уверена, что если загорится комната, то меня забудут и оставят, а выбежать сама я была не в состоянии, и мне казалось, что я начинаю уже гореть. Я хотела кричать, но не могла… Вдруг скрипнула дверь, и явился мой отец: бледный, держа в одной руке свечу, а другою заслоняя свет, осторожно и медленно начал он обходить кровати и глядеть в лица спящим детям… Когда очередь дошла до меня, я приподнялась; я смотрела на него умоляющим взором и хотела просить взять меня и спасти, но его строгий и холодный взгляд оковал мой язык… Он спросил: "Отчего ты не спишь?" Вся дрожа, отвечала я: "Боюсь пожара!" Он нахмурил брови и страшным голосом сказал: "Если ты посмеешь разбудить кого-нибудь, тогда берегись!.." И тут он сдернул с меня одеяло и завесил окно, в котором начинал уже появляться красноватый блеск… Потом он еще раз обошел и осмотрел своих детей. Я пристально следила за ним… В ужасе я сделала к нему умоляющее движение рукой, но он погрозил мне пальцем, а потом осторожно ушел и запер за собой дверь на ключ. Через минуту раздался стук подскакавших пожарных и треск грохнувшейся стены, - я стала зажимать нос, закрывать глаза от дыму, который наполнял комнату; я задыхалась… Вдруг антресоли загорелись, я чувствовала, как огонь жег меня, видела спящих сестер и братьев в пламени, а посреди комнаты огромный черный таракан пищал и вертелся… Наконец явился отец, он страшно улыбался и грозил мне пальцем, и вдруг с громом и треском на меня рухнулись антресоли…
Когда я очнулась, был уже день; голова моя была обвязана, и Александра Семеновна сидела у моей постели. Явился доктор, а за ним и маменька. Доктор, внимательно посмотрев на меня, попробовал пульс и, наклонясь, спросил: не жарко ли мне? Я отвечала: "нет", и попросила пить. Маменька сама подала мне питье, но мне уж не хотелось пить, и я сказала, что хочу спать… Доктор попробовал мою голову и сказал маменьке:
- Жару почти нет; бреду больше не будет… Ну, благодарите бога, ваша дочь спасена! Но скажите, чем она была так потрясена и отчего ее болезнь так запущена?
- Право, не знаю, все была здорова, легла спать, а утром начала кричать, что она горит и что ее сестры и братья горят!
Доктор ушел, сказав:
- Надо ее теперь беречь!
Маменька, кажется, обиделась таким советом и, уходя вслед за ним, проворчала:
- Право, уж не знаю, как их еще беречь!
ГЛАВА V
Попечения обо мне скоро кончились; как только доктор сказал: "ваша дочь спасена", меня предоставили природе, которая и постаралась оправдать такую лестную доверенность: вскоре я попрежнему сидела за ученьем, голодала и часов по пяти сряду выстаивала на коленях. Гувернантка со дня свадьбы заметно стала худеть; вечера сделались скучны; Степанида Петровна гостила у молодых, а Александре Семеновне было не до дружеских излияний. В классе наставница наша задумывалась, вздыхала и часто принималась что-то писать; наконец в одно утро, когда мы сидели за уроками, гувернантка объявила тетенькам, что она желает ехать на отъезд, и прочла условие, наполненное такими подробностями и соображениями, которые доказывали глубокое знание практической жизни:
- "Я, нижеподписавшаяся благородная девица, имеющая аттестат, берусь учить семерых детей, девочек и мальчиков, французскому и немецкому языку, истории, географии, арифметике, закону божьему и всем другим наукам, - девиц хорошим манерам и музыке, а мальчиков приличию, вежливости, а в случае надобности, и танцам. Мне же: тысячу двести в год ассигнациями, экипаж крытый рессорный - через воскресенье, - обращаться со мной как с благородной девицей, родственники молодые люди, если есть, должны вести себя со мной как можно вежливее, а лакеи вставать, когда я буду проходить мимо, и называть меня не как-нибудь по-своему, а барышней. Обед один и тот же и за одним столом с господами, место посреди стола, а не на конце. Чай и кофей четыре раза в день. Особую комнату с приличным освещением и меблировкой; в полное распоряжение девку, умеющую чесать, одевать, шить, и девчонку лет десяти, умеющую вязать чулки. Ниток на две дюжины чулок, холста домашнего на дюжину рубашек, дюжину полотенец, дюжину Двуспальных простынь…"
- Как, ma chere, двуспальных? А зачем они вам? - перебила Степанида Петровна. - Разве вы хотите там замуж выйти?
И она язвительно засмеялась.
Гувернантка покраснела и объявила, что ей двуспальные простыни выгоднее, потому она их и написала; но видя, что тетушка продолжает подтрунивать, она, наконец, воскликнула:
- А если б и так, что ж тут странного! Если ваша сестрица вышла замуж, отчего же я не могу выйти?
- За кого? - иронически спросила тетушка.
- Боже мой, ma chere! Почему же я знаю? Ну, может быть, за какого-нибудь помещика…
Тетушка побледнела. "Хороша помещица!" - прошептала она… А гувернантка так расцвела от мысли сделаться помещицей, что позабыла неконченное условие, задумалась, наклонила набок свою рыжую голову и, улыбаясь, что-то чертила на лоскутке. Мы потом его видели весь исписанный вдоль и поперек: "помещица такого-то села", следовало имя ее и отчество, а потом несколько точек, вероятно заменявших фамилию будущей супруги, и, наконец, великолепный росчерк, или просто: "помещица, помещица"…
Радость наша была так велика, что мы не верили нашему счастию до самого дня отъезда гувернантки. Я очень сожалела о девочке, которую она требовала себе в полное распоряжение, и бедных детях, которые в невинности своей не предчувствуют, что их ждут страдания жажды и голода… С тетушкой Степанидой Петровной гувернантка простилась очень трогательно (они даже дали слово писать друг к другу как можно чаще), но маменька, недовольная, что гувернантка отходит и тем на время нарушает порядок в доме, рассталась с ней холодно. Прощаясь с нами, гувернантка прослезилась; но, увидев наши сияющие радостью лица, она так огорчилась нашей бесчувственностью, что непременно бы наказала нас, если б ее не торопили ехать.
Вечером, когда отец воротился домой, мы услышали голос маменьки вместе с именем гувернантки. Тихонько подошли мы к двери. Маменька говорила с жаром:
- Пусть попробует, никто не станет держать такую дрянь!
Отец, предвидя неприятный разговор о детях, с недовольной гримасой сказал лениво:
- Ну, найми другую!
- Нет-с, извините! Я и с одной довольно пострадала! Меня просто в гроб загонят вечные хлопоты да заботы!
И маменька залилась слезами, которые в таких случаях всегда имели полный успех: отец, сразу запуганный, не решался противоречить ничему.
- Ну, полно, делай, как знаешь и как хочешь. - И, махнув рукой, он подпер голову руками. Маменька обратилась к Кирилу Кирилычу, долго рассказывала, как ее мучат дети, и заключила так:
- Всех их пора раздать по училищам… дома только балуются. Вот Мишка опять не ходил в гимназию… Ты, Андрей, его хоть бы высек…
- На него никакое сеченье не действует, - проговорил отец и положил голову в подушку, давая знать, это он теперь совсем не расположен рассуждать о воспитании детей.
- Я их всех раздам! - горячо воскликнула маменька. - Девчонки могут бросить свои книги и заняться шитьем; я вот, слава богу, и без книг живу, дай бог им так жить; да еще увидим, кто их возьмет, даром что ученые! - Маменька усмехнулась. - Михайлу отдам к учителю, авось он его вышколит… Что же мне больше делать?.. Слышишь, Андрей?
Отец отвечал выразительным "гм". Маменька продолжала:
- Федора к брату Семену, пусть учится рисовать.
Тут она остановилась, выжидая вдохновения, куда пристроить остальных детей.
- А который год вашей Наталье? - спросил Кирило Кирилыч.
Маменька смешалась. Убавляя себе лета, она решительно потеряла счет годам своих детей.
- Кажется, десять, - отвечала она - и ошиблась: мне был уже тринадцатый…
- А Ивану?
Маменька рассердилась.
- А кто их знает, кому какой год!
Отец, подумав по внезапному возвышению голоса, что жена о чем-нибудь его спрашивает, опять промычал: "гм…"
Кирило Кирилыч присоветовал отдать меня учиться музыке.
- Прекрасно! - воскликнула маменька. - Ну, а тех двух меньших в гимназию, да на полный пансион! Так, Андрей?
Вместо ответа раздалось храпенье.
- Вот изволите видеть! - воскликнула маменька с гневом. - Все на мне лежит!
Узнав нашу участь, мы побежали к тетеньке Александре Семеновне, окружили ее и заговорили всё вдруг, куда кого отдадут.
- Мишу отдадут к учителю.
- И хорошо!.. Только вы ей скажите, тетенька, - если меня будут бить, я учиться не буду… я сам уйду в солдаты!
Миша говорил так решительно, что тетенька испугалась и начала его уговаривать.
- А Федю к дяденьке учиться рисовать…
- Ну, брат, он тебя научит писать вывески.
- А мы с Наташей будем странствующие музыканты… Надо же пособлять маменьке.
- А вас, тетушка, с Степанидой Петровной, вот погодите, она отдаст учиться танцовать… вы будете играть сильфиду…
- Перестаньте говорить глупости.
Тетенька сердилась, мы смеялись, а Миша все больше свирепел и грозился уехать на Кавказ.
- Поезжай, брат! - кричал ему будущий музыкант. - Я тебе сочиню марш, когда ты будешь полковым командиром.
Весь остаток вечера прошел в рассуждениях о нашей будущей жизни. Меньшие братья, Петр и Борис, горько плакали. Тетенька Александра Семеновна на другой день попробовала заикнуться, что они еще очень малы, но маменька отвечала с гневом:
- Балуйте их! Они малы! Да в их лета другие дети кормят уж своих родителей!..
Точно: в то время два мальчика, немного постарше моих братьев, разъезжали по Европе, давали концерты и собирали большие деньги. Они посетили и Петербург. Маменька в первый раз в жизни решилась купить ложу и забрала нас послушать их… И ни на минуту во весь концерт не переставала она напевать нам, что вот какие бывают дети: отца кормят, а вот у нее не двое, а восемь человек, да никто ни к чему не способен, а только ее огорчают…
Рассортировка наша началась и кончилась очень скоро. Миша отправился к учителю, которого маменька приискала по своему вкусу. Меньшие братья, в своих новых мундирах, горько плакали, расставаясь с игрушками, которые отдали мне на сохранение, и наказывали пораньше прислать за ними в субботу. Александра Семеновна тоже прослезилась и дала им по гривеннику. На другой день маменька сделала ей строгий выговор за баловство; она воротилась к себе вся в слезах… Мы вслух бранили и проклинали шпионов, очень хорошо зная, что на нее насплетничала Степанида Петровна, которая после такого подвига обыкновенно убегала к своей матери и возвращалась только на другой день, когда буря стихала.