Дяденька между тем ездил к нам чаще и чаще. Страсть к картам произвела в нем переворот: он сделался рассеян, реже наказывал своего племянника, он даже начал видеть сны, в которых главную роль играли карты, - чего с ним прежде решительно не случалось… Церемониться с племянницами он не любил; поздоровавшись обыкновенным своим способом, посидев и поговорив единственно для собственного удовольствия, потому что никто другой не обладал тайною находить его слова остроумными и даже понятными, дядюшка вставал, брал со стола свечу и мерными шагами удалялся. Возвратившись минут через пять, он с тою же спокойной важностью ставил свечу на стол, потирал руками и, обращаясь к которой-нибудь из нас, говорил: "дас ис кальт", {Холодно (ред.).} - выражение, которым ограничивались познания его в иностранных языках… В залу он входил глубокомысленно.
- Здравствуйте, Кирила Кирилыч! Здравствуй, сестра!
- Здравствуй, Семен! - холодно отвечала маменька.
- Ну, сестра! как я сегодня высек Федора!
И дяденька чмокал, приложив к губам пальцы свои без ногтей…
- Чудо! Если не подействует, так уж я, право, не знаю!
Он просиживал за картами часов до трех ночи, а по утрам мрачно ходил по комнате, бормоча себе под нос: "Ах я, дурак, дурак! Мне бы пойти с десятки", или бранил домашних…
Раз, подходя к дому, мы увидели дедушку, как всегда, в фризовой шинели с бесчисленным множеством воротников и в высокой четвероугольной шапке с таким козырьком, который в длине не уступал его носу. Дедушка на улице и не в праздник - такое явление нас удивило. Мы подбежали к нему.
- Здравствуйте, дедушка!
Дедушка шел скоро и что-то говорил сам с собою; наше неожиданное приветствие испугало его.
- А! Кто меня зовет? - закричал он, вздрогнув, но, увидав нас, прибавил: - А, вы! Ну, здравствуйте!
- Вы к нам, дедушка? - спросила я.
- Куда ж больше? Сын родной выгнал… чуть не ударил… а бабка ваша чуть тоже не прибила… Ах, господи ты мой! Недаром сказано: родившемуся под планетою Сатурна в рассуждении душевных качеств - злость и негодная жизнь, любят нечистоту; словом, имеют все негодные качества душевные и телесные.
И дедушка кашлял.
- Пойдемте, дедушка! На нас смотрят.
- Пусть смотрят! Я всем скажу, что меня родной сын выгнал… Фу! Как устал! Бежал как угорелый. Такой разбойник! А та и рада, что ее родной сын буянит. Да какой сын - он антихрист какой-то!
И дедушка качал головой и махал руками, как сумасшедший…
Мы пришли домой. Дедушка настоятельно пожелал тотчас же видеть маменьку. Ее уже предупредили о ссоре отца с сыном; она поздоровалась с дедушкой очень холодно и прямо спросила:
- Что у вас опять там?
- Ах! - И слезы мешали дедушке продолжать.
- Да говорите же, батюшка, что у вас с Семеном?
- Да что! Сын родной чуть не ударил отца - вот какие времена пришли! Такой разбойник… а вашего сына до смерти засечет!
- Ну и хорошо сделает!
Маменька посмотрела на нас.
- Уж, ей-богу, не знаешь, что делать, что говорить: сын выгоняет отца, жена ругает мужа, мать радуется, как сына мучат!
Дедушка зажал себе уши и в каком-то исступлении начал ходить по комнате…
- Да скажите, что же я буду делать? Ну, вы поссорились с своим сыном?..
- Поссорился?..
И дедушка весь задрожал.
- Нет! Он меня чуть не ударил! Я жаловаться пойду!
И он заплакал.
- Полноте вздор-то городить!
Маменька хотела уйти, но дедушка удержал ее, закричав:
- Да погодите! Выслушайте отца, которого сын родной…
Маменька перебила его:
- Чего же вы хотите?
- Я не могу жить с женой; она мотовка! Как в кураже, с ней не сладишь, так и лезет драться…
- Где же вы хотите жить?
- Где-нибудь, только не с женой! Тридцать лет жили вместе: все шло хорошо! Вдруг как белены объелась: каждый день давай денег, ругается, зачем мало даешь, грозится все деньги отнять… А какие у меня деньги? Откуда? А все, я вам скажу, проклятое вино: баба дура, выпила и пошла беситься!
- Ну, знаю, знаю!.. - перебила маменька. - Хорошо, я вам дам комнату, платите мне тридцать пять рублей в месяц; обедать будете в детской… Хотите, так оставайтесь…
И она ушла, не дождавшись ответа.
Дедушка задумался: тридцать пять рублей его поразили, но страх победил скупость.
- Лучше буду последнее отдавать, да не жить с ними! - воскликнул он решительно и, только теперь заметив, что маменька уже ушла, прибавил в отчаянии: - Вот до чего дожил: сын буянит, жена ругается, дочь не хочет слушать. Господи!
Чтоб успокоить дедушку, ему предложили водочки. Выпив, он стал говорить складнее.
- Сегодня я встал, вижу, жена так и шипит, словно змея, пьяна уж третий день сряду! Входит сын, я ему поклон, да и говорю: "Уйми свою мать, Семен, она меня прибьет". А он, разбойник, держит в зубах трубку и молчит, точно без языка! Жена ну кричать и ругаться, так и лезет ко мне. Я плюнул и прочь от греха… Известно, баба дура: умрет, а на своем поставит, в реке тонет, а два пальца выставила, да и показывает, что стриженый, стриженый…
Дедушка всегда приводил в пример женского упрямства знаменитую басню о бритом и стриженом.
- Да за что же вы с дяденькой поссорились? - спросил кто-то из нас.
- Отцу старые кости погреть не дадут!.. Расхорохорился, начал кричать на отца: "Не закрывать рано трубу: угар будет!" (Тут дедушка передразнил голосом своего сына.) Я ему говорю: "Так, по-вашему, дрова даром, что ли, жечь? На воздух топить?.." А он на меня как закричит, а жена-то, мотовка, стоит в дверях, зубы скалит да приговаривает: "Так и надо, хорошенько его, Семен!" Ну, ей-богу, он ударил бы, не убеги я из дому: думаю, пропадай себе добро, уйти от беды, да поскорей и навострил лыжи…
- Полноте, дедушка.
- Нет, я уж давно заметил, что они как-то странно на меня поглядывают, у них глаза-то точно у злодеев…
Наконец нам надоело слушать дедушку, мы понемногу разошлись, и он остался один. Облокотись локтем на стол, он поддерживал рукой свою голову, скрипел зубами, прихлебывал пунш и по временам повторял:
- Разбойник! Отца гнать… Тридцать лет жили вместе… недаром сказано…
И в сотый раз повторив то, что недаром сказано, он сразу допил стакан и улегся…
От сидячей, затворнической жизни, от болезни, от старости дедушка с каждым годом становился трусливей и легковерней. Брат Иван в несколько дней совершенно завладел им: он так его понял, что угадывал его желания, и только ответами брата удовлетворялся любопытный дедушка. Иван спал в одной с ним комнате. То-то раздолье дедушке! Надев белый вязаный колпак, старик вытягивался во весь рост на кровати, покрывался истертым шерстяным одеялом, выставив одно худое лицо свое с длинным, немного кривым носом, и пускался в бесконечные рассказы о том, как родной сын хотел выгнать его из дому, как тридцать лет жил он с мотовкой, женой своей, как в несчастный день ничего не должно предпринимать… Брат давно спал, но дедушка все еще говорил, говорил, пока шевелился язык… Но особенную деятельность обнаруживал дедушка по утрам, когда топили печь. Едва огонь охватывал дрова, он вооружался длинной кочергой, садился против печки и сладострастно следил за возрастающим пламенем, прислушивался к треску дров, которому вторил поскрипыванием зубов. Дрова пищали, свистели, иногда стреляли, причем старик вскрикивал и сердился, зачем сыры дрова и зачем дорого куплены. Клетка дров разрушалась, падала в беспорядке; дедушка с любовью подталкивал головешку в пламя, постукивал ее и радовался, когда она опять загоралась. Наконец, когда дрова превращались в огненную гору, а дедушка в розовый уголь, он загребал уголья к одной стороне, подозрительно оглядывался, не следят ли за ним, и если в комнате никого не было, поспешно закрывал трубу и становился к печке, чтоб отвлечь от нее внимание… Его сожаление, что не позволяют ему заведовать печками целого дома, не имело границ!
По воскресеньям, когда собирались братья, дедушка никогда не мог высидеть обед до конца. Наш беспрерывный говор, мешавший ему говорить, называл он своеволием и восхвалял старое время, когда говорили по старшинству… Если мм рассказывали друг другу что-нибудь любопытное, дедушка хотел непременно знать: за что? почему? как? кого? а между тем был туг на ухо.
- А? Что? Не слышу! - И дедушка чистил себе мизинцем ухо и подставлял его к самому рту рассказчика.
- Кто, а?
- Маменька проиграла в карты.
- Слышу, слышу… Вишь как кричит, точно дом загорелся! Ну, он приехал, мать выиграла?..
Ваня мигом избавлял нас от докучливого соседа, и вот каким способом. Дедушка, вычитав в Брюсовом календаре, что между 15 февраля и 15 марта должно опасаться покушения на жизнь, очень боялся насильственной смерти. Брат объявил ему, что в лунные ночи на него находит какое-то бешенство - все хочется душить и резать. Дедушка заглянул в календарь: так точно! "Отроче, родившийся под такой-то планетою, подвержен припадкам безумия, ему очень вредна говядина".
А брат нарочно протягивал тарелку во второй раз:
- Тетушка, пожалуйте еще говядины!
Дедушка вертелся на стуле, охал и говорил:
- Господи! Взбесится! Взбесится! Посмотрите: у него уж и так глаза налились кровью!..
Брат делал: "брр!", мотал головой и таращил глаза на дедушку… Старик в ужасе вскакивал из-за стола, махал руками и кричал:
- Нашло! Нашло!..
Вечером часов пять сряду он доказывал тетушке вред говядины, ссылаясь на свой календарь; но на брата долго сердиться не мог, а тотчас опять подчинялся его влиянию и даже ничему не верил, чего не подтверждал брат. Если брату хотелось пряников и сухарей, он отправлялся к дедушке.
Старик лежал, растянувшись на своей кровати, и поскрипывал зубами.
- Дедушка, - говорил брат.
- Что тебе, Ванюша?
- Да что-то болит голова.
- А зачем давеча орал на весь дом? До сей поры в ушах звенит!
- Ах, дедушка! Поневоле станешь кричать, взгляните на месяц: сегодня полнолуние… Нашло, так говядины и хочется,- пойду съем!
Но дедушка быстро вскакивал с кровати, шарил в ней и вытаскивал далеко запрятанный пряник.
- На, только бога ради не ешь говядины!
Довольный внук убегал, а старик потихоньку высовывал голову в детскую и, уверившись, что внука тут нет, таинственно говорил тетушке:
- Дайте вы Ванюше к чаю сухарей!
Тетушка пыталась его образумить: напрасно! Он ссылался на календарь, потом переходил к сыну разбойнику, к жене мотовке и заключал басней о бритом и стриженом…
Дедушка сердился, что ему редко доводилось видеть зятя и дочь, но жаловаться не смел. Случалось, отец наш приходил завтракать в детскую, тогда дедушка выходил из своей комнаты, низко кланялся ему и говорил иронически:
- Наконец увидел вас! Кажется, недели две не видались. Как ваше здоровье?
- Здоров, батюшка. А ваше?
- Что мое… плохо-с! (Дедушка кашлял.) Проклятый кашель душит.
- Да вы бы пошли прогуляться, погода хорошая.
- Прогуляться? Нет, покорно благодарю.
- Отчего же, батюшка?
- А вот месяцев шесть тому вышел я погулять, да чуть жив домой пришел: шум, крик, суета! Улицу хочешь перейти, не дают, разбойники, так и едут на тебя, будто не видят, что человек идет. А как гаркнут: "пади!" - ноги подкосятся от страху! На тротуаре толкотня. "Ну, не видишь, что ли? Важная птица! Давай дорогу!.." - Дедушка плевал в сторону и махал рукой. - Бывало, каждый давал дорогу друг другу, а нынче так и лезут на тебя, точно задавить хотят!
- Вы устарели, всё дома сидите, вот вам так и кажется.
- Нет-с, извините, нынче времена такие. Сказано, что настанет время, когда брат будет брату злодей, - где море, там земля будет, - исчезнут целые города, и на их месте дремучие леса вырастут, лютыми зверями обильные…
- А скоро будет такое время, батюшка? - смеясь, спрашивал отец.
- Смейтесь! Вам все смешно, а вот Ванюша… он намедни мне предсказал, говорит: к худу… Так и вышло!.. А все северное сияние…
- Какое северное сияние?
- А вот какое: сижу вечером без свечки - вижу: на небе северное сияние, так и играет… Я за Ванюшей; указал ему на небо: "Видишь, Ванюша?" - "Вижу, дедушка". - "Ну, к худу или к добру?" - "К худу, к худу, дедушка". И что ж бы вы думали? Разбил чашку! Сам не знаю, как выскочила из рук!
- А вот я вашего пророка высеку.
- Так! Знал, что не поверят! Только бы сечь да бить! Вот и сын родной такой же злодей…
Дедушка сердился, упрекал, грозил, припоминал сына злодея, жену мотовку и, наконец, в отчаянии убегал из детской, крича:
- Господи, господи, какие времена!..
Раз, чтоб сколько-нибудь рассеять дедушку, отец принес ему какой-то старый журнал:
- Вот вам, батюшка, почитайте, получше вашего календаря…
Дедушка с сожалением улыбнулся, взял книгу и читал ее ровно год, потому что, если ему замешают, он уж никак не мог найти, где остановился, и опять начинал с первой страницы. Удивляясь умной голове издателя, который, по его мнению, один сочинил такую огромную книгу, он разделял свое удивление с нашим человеком Лукой, когда тот стоял с огромным подносом, пока тетушка поставит ему стаканы с чаем. Дедушка, кажется, считал унизительным поверять слуге свои семейные тайны, и потому разговор их вертелся всегда около литературы и политики. Лука был очень добрый человек, малорослый, с гладкой лысиной и сморщенным лицом, напоминавшим мерзлое оттаявшее яблоко. Прежде он служил денщиком, был в турецкой кампании и, рассказывая братьям свои походы, всегда говорил: "мы взяли крепость, мы побили турку". Дедушка, завидуя, что его слушают, старался сбить и сконфузить его, озадачивал его вопросами из календаря и злобно смеялся его невежеству. Но братья, назло дедушке, заставляли Луку рассказывать про старого барина и походы.
- Вот-с мы отправились в поход, идем-с… мороз страшный… кто нос, кто ухо, кто ноги… Вошли в тепло, хвать - уж и поздно! Фельдшера за бока: резать!
При слове резать дедушка менялся в лице и поскорей перебивал Луку:
- А хитер турка, даром что у них пасха бывает в пятницу… а вот у жидов так в субботу.
- Да-с, видал и жидовок.
И глаза Луки, пристрастного к жидовкам, принимали нежнейшее выражение.
- А что, хороши?
- Кажись, нет их лучше, даром что нехристь: глаза черные, черные, нос длинный, бровь дугой - черная, черная… Раз барин увез жидовку к себе: плачет, болтает на своем проклятом языке, размахивает руками… смотришь, ничего не понимаешь, - язык показывать начнет! Барина-то дразнить не смела, так меня, - чудная такая! Жид, отец ее, приехал - ноги, - а барин мой молодец: глаза черные, волосы черные, а уж сила просто чертовская: хватит, так дня три ухом не слышишь - шумит! Вот-с, - продолжал Лука, подвигаясь к столу, чтоб принять стаканы: - начал он жида-то таскать да приговаривать - такой шутник: "Вот тебе, жид проклятый, вот тебе дочь!"
- Смотри, уронишь стаканы! - кричал дедушка.
- Нет-с, не уроню, мы в походах и раненых таскивали на плечах, да не роняли!
- Чаю! - раздалось восклицание маменьки, которая отличалась удивительно звонким голосом, заменявшим ей колокольчик. Все засуетилось, и смущенный воин, вместо раненого собрата, потащил в залу огромный поднос.
Как только он ушел, дедушка начал уверять братьев, что он все лжет, ничего не знает, а по возвращении Луки с язвительной насмешкой спросил его:
- Ну, ты бывал в походах, а знаешь ли, что такое Сатурн?
- Как же-с, мы штурмом и крепости брали.
- Ну, так угадал! Сатурн - планета, планета! Родившиеся под ее влиянием бывают: скупы, хитры, нелюдимы!
- Дедушка, так вы, верно, под ее влиянием родились?
- Постой, не перебивай!.. Нелюдимы, нелюбимы, памятозлобны, но трудолюбивы… В сии годы примечать должно, какие перемены бывают: весна холодная, лето холодное, с ветром, но июль теплый. Осень холодная, но ноябрь теплый. Жнивы мокрые, яровые худы, вина мало, прибыточно закупать. Молния и гром редко, рыбы мало. Младенцы весною страдают оспой, корью, кашлем и…
- Знаем, все знаем, дедушка! Лучше пусть Лука рассказывает про жидовку!
Но дедушка без запинки продолжал, стараясь перекричать братьев:
- Великие перемены в некотором государстве; новый образ правления в некоей республике; славное побоище, великий государь воцарится; а всего такого должно ожидать в тысяча восемьсот сорок первом или тысяча восемьсот шестьдесят девятом, а не то в тысяча девятьсот двадцать пятом году.
- Ай, дедушка! Да уж вас тогда и на свете не будет… сгниете!..
Дедушка с ужасом вскакивал, хватал себя за голову и кричал:
- Ну, дети! Слова старшему сказать не дадут!
А братья топали, выли волками, свистели, и он, наконец, убегал в свою комнату, оставляя ораторствовать одного Луку, который сопровождал бегство своего соперника победоносным взглядом.
- Ну, Лука, скажи нам теперь о жидовке.
- Ну, вот-с, мы живем; жидовка наша плакала, плакала, да и перестала, только бледная, знаете, такая стала. Барин все ее держит, ему говорили товарищи: "Брось ее, вишь какие у нее глаза-то", нет, говорит, вышколю! Раз говорит ей: поцелуй руку, а она смотреть начала, точно не понимает. А ведь я наверно знал, понимала по-нашему! Барин показывает ей руку: поцелуй! - качает головой. А он, царство ему небесное, был горяч, раз лошадь не послушалась, он соскочил с нее да как порснет саблей в живот, так и хлопнулась! А после сам говаривал, что он ее страх как любил, да, знаете, час такой…
- Ну, а жидовка?
- Ах! - и Лука тяжело вздохнул. - Не поцеловала, дура. Хоть кого злость возьмет, барин как вскочит да хлоп ее в лицо, та и покатилась, я вам говорю, точно муха, и лежит… Мы ее тереть тем, другим - все лежит, только, знаете, вздрагивает. Барин ушел, а мне не велел уходить: сижу. Она, как вы изволите думать? встала да бух мне в ноги. Дай я, вишь, ей ножик. Нет, говорю, не дам. Она плакала, плакала, а потом принесла мне денег, много денег; всё барин ей надавал, уж чего он ей не дарил? Я говорю ей: боюсь! Сами изволите знать, дай ей нож - пожалуй, и самого зарежет. Легла на кровать. Слышу, копошится, глядь, а она и висит да ногами подергивает. Я так и обмер, бегу вон, ну кричать: сюда, сюда! Собрались, развязали: еле дышит. Барин пришел бледный как смерть, - за фельдшером, за доктором! Пустили кровь, наша жидовка открыла глаза и так чудно смотрит… С тех пор стала тихая такая, даже весела бывала, - вино с барином пила… Вот пили они да пили, вдруг раз прихожу домой: жидовки нет, а барин лежит на полу весь в крови: горло бритвой перерезано!..
В ту ночь мы долго не могли заснуть, и нам снились страшные сны.