ГЛАВА VIII
Народонаселение детской неожиданно увеличилось. В одно утро маменька возвратилась с похорон сослуживца своего мужа вся в слезах, с дочерью покойника - девочкой лет четырех. Покойник был вдовец; дочь лишилась в нем единственной опоры, даже родных у нее не было. Долго толковали, что делать с сиротой, но никто не решался взять ее. Тогда маменька выступила вперед, взяла у няньки девочку и, поцеловав ее, сказала:
- Бедная сирота, я заменю тебе мать!
Она прижала ребенка к сердцу и заплакала, ребенок также заплакал и закричал:
- Няня, няня!
Гости пришли в умиление, но, удивляясь великодушию маменьки, говорили ей:
- Мало вам своих - еще чужого берете! - на что маменька отвечала с достоинством:
- Так, по-вашему, ребенка оставить без пристанища, на руках няньки? Нет, это бесчеловечно! - И она зарыдала и еще раз поцеловала ребенка, который занялся рассматриванием ее серег и деятельно вертел ей ухо.
Она очень сердилась, что кормилица, прощаясь с ребенком, плакала, и запретила ей приходить к нему… Отец, заметив прибыль в доме, сказал жене:
- Вот охота возиться, мало своих, что ли?.. - и больше уж никогда не интересовался судьбой сироты.
Наигравшись в куклы, к вечеру ребенок захотел спать, звал свою няню, плакал и злился. Маменька сдала его в детскую и приказала уложить. Множество чужих лиц еще сильней напугало девочку, она кричала: "Хочу домой! Няня! Няня!", и крики ее были страшны; она как будто предчувствовала свою участь и хотела от нее избавиться. Маменька, утомленная криками своей воспитанницы, сама пришла ее утешать, но девочка не унималась. Потеряв терпение, благодетельница погрозилась высечь сироту и ушла за карты, а гостям объявила, что ребенок плачет по ней, и очень удивлялась инстинкту детей, которых довольно раз приласкать, чтоб привязать к себе навсегда… Мы совершенно измучились с девочкой, которую звали Лизой. У ней сделался жар. Она уже не могла ни плакать, ни кричать, а только стонала. Наконец брат Иван ухитрился утешить ее разными рассказами и уверениями, что няня сейчас придет. Лиза крепко обхватила его своими ручонками, положила ему на шею свою головку, всю в огне, и заснула…
С того времени брат Иван сделался ее второй няней. Она бежала под его защиту, если за ней с угрозой гнался меньшой брат. Если ей хотелось есть, Иван тотчас чувствовал припадок бешенства, и дедушкины сухари утоляли голод Лизы. Игрушки брата перешли в ее владение; гостинцы он тоже отдавал ей; когда ей хотелось что-нибудь видеть, а другие заслоняли, он брал ее на руки…
Дедушка также полюбил Лизу. Она охотно его слушала, охотно отвечала на его бесконечные расспросы: что делается в детской, в кухне? где сколько горит свечей, как печи закрывают?.. С своей стороны, он рассказал ей, как родной сын хотел выгнать его из дому, какая у него жена, и объявил ей, что отроковица, родившаяся между 15-м июня и 15-м июля (время рождения Лизы) будет "нрава веселого, толста, много потерпит стыда от разных наговоров, а в замужстве будет иметь странные сновидения…"
Словом, с появлением Лизы жизнь дедушки одушевилась, стала полней н шире.
А жизнь самой Лизы скоро сделалась одинакова с нашей. Маменька сначала брала ее к себе, но девочка сердила ее своими капризами. Наконец, раз она просыпала нечаянно табакерку и получила удар, причем имела случай удостовериться, что не всегда легка рука благодетельницы… И с той поры сирота совсем затерялась между нами, и маменька забыла о ее существовании. У нее не было ни своей подушки, ни одеяла; ее платье износилось. Мы дали ей свои обноски, из разноцветных лоскутков сшили передник… благодетельница не замечала, что пора прикрыть наготу своей воспитанницы. Ей напомнили, она с гневом отвечала:
- Мало мне своих, еще о чужих думай! Спала же прежде, отчего ж теперь вдруг все понадобилось?
Тетенька Александра Семеновна переделала сироте свои старые рубашки и платья и еще защищала маменьку. Выпросив у нее какой-нибудь лоскуток, она уверяла, что маменька сама догадалась подарить его Лизе. Воспитанница не могла видеть своей благодетельницы без ужасу. Заслышав ее шаги, - а у маменьки была такая походка, что ее шаги напоминали командора в "Дон Жуане", - сиротка, дрожа и бледнея, пряталась за наши платья, за комод, куда попало, а чаще всего убегала к дедушке, куда маменька никогда не заглядывала… При виде маменьки кукла выпадала из ее рук, кусок останавливался в горле, и она смотрела на нас так жалобно, как будто просила защиты. Но ее страх был напрасен: маменька отдавала приказание тетеньке, бранила нас и уходила, не бросив даже взгляда на испуганное существо, обязанное ей столькими благодеяниями…
Скоро семейство пошло на убыль… Брат Миша являлся домой от своего учителя очень редко. Он вырос и похорошел; ему было лет шестнадцать, но на лицо он казался восемнадцати. Он был высок и широкоплеч. У него лицо было смугло-бледное, с черными, как уголь, глазами, с необыкновенно густыми и длинными ресницами, с бровями удивительно красивой формы. Волосы его, черные и волнистые, вечно в беспорядке, придавали ему какой-то отважный и строгий вид. Зубы, рот - все в нем было удивительно хорошо, одно отталкивало: вечно серьезный, Даже мрачный взгляд и жесткость в манерах. Он походил немного на отца, который, кажется, питал к нему что-то вроде любви: он больнее его наказывал и чаще с ним говорил. Раз как-то Миша не был у нас с месяц и вдруг явился запыхавшись, бледный и взволнованный. Он объявил тетеньке Александре Меновне, что убежал от учителя, который хотел его наказать.
- Я решился уехать на Кавказ, - сказал он, - и пришел просить о том отца и мать…
Тетенька залилась слезами и начала его упрашивать:
- Миша, что ты делаешь? Отец тебя засечет, поди назад.
- Нет уж, извините! Не боюсь я сеченья и все-таки уйду на Кавказ!
И он пошел прямо в залу…
Маменька дремала на диване в ожидании Кирила Кирилыча и других гостей; стол для карт был уже готов. Увидя своего сына, она вскочила и грозно спросила:
- Каким образом? Зачем ты пришел?
- Мне нужно, - отвечал брат твердым голосом.
- Что!.. Как?.. - И маменька, полная величия, поднялась с дивана и хотела подойти к брату, но снова села, потому что он предупредил ее и подошел к ней. Она смутилась от такой дерзости, но скоро пришла в себя и спросила:
- Чего ты хочешь?
- Я хочу ехать на Кавказ и пришел просить вас и отца отпустить меня.
- На Кавказ!.. Да я тебя, щенка, засеку!
- Хоть убейте, а я все-таки буду говорить: хочу на Кавказ! Не вы ли сами попрекали меня, что я, мерзавец, все ленюсь, что отец с матерью разоряются на меня, - вот я теперь и избавлю вас от расходов!
Маменька не верила своим ушам (она думала, что хорошо приготовила детей своих к повиновению) и до того смешалась, что с минуту молчала… Наконец она сказала язвительно:
- Хорошо!.. Ступай, я скажу отцу.
Но брат стоял на том же месте и не двигался. Изумленная, она закричала:
- Я тебе говорю: иди!
- Я пойду… не кричите… только дайте мне дождаться отца, пока он встанет, а то вы, пожалуй, наскажете ему бог знает чего!
- Да ты с ума сошел! Ты пьян! Я велю тебя выгнать вон из дому! - закричала мать.
- Сам уйду, нога моя… - дико начал брат, но, увидав бледного отца, появившегося в дверях, смешался и не договорил…
Заметив мужа, маменька заплакала, пересказала ему все с разными прибавлениями и в заключение объявила, что с нагрубил ей.
- Я не грубил вам, маменька, - заметил брат.
- Слышишь, Андрей?.. Да он пьян, мерзавец!
- Замолчи! - сердито сказал ей отец и сел на стул у карточного стола… Взглянув на него, она притихла и уже не сводила глаз с своего мужа, который как-то странно сжимал губы…
- Зачем ты ушел от учителя? - строго спросил он своего сына.
Тот замялся и ничего не отвечал.
- Ну, говори же!
И отец еще больше побледнел.
- Я хочу ехать на Кавказ, - робко сказал брат.
Отец нахмурил брови и молчал… Он сжал колоду нераспечатанных карт, лежавшую на столе, и карты, жалобно крякнув, вырвались на свободу… Он спросил глухим голосом:
- Разве тебе худо у отца и матери?
- Нет-с… но маменька все попрекает…
- Слышишь, Андрей? - жалобно начала маменька.
- Да замолчишь ли ты? - закричал отец и с гневом отбросил измятые карты, которые рассыпались по столу и мучительно выгибались, освободившись из его рук. Маменька, посмотрев на них с состраданием, возвела глаза к потолку и шевелила губами, будто читая молитву.
- Зачем ты ленишься? - спросил брата отец.
- Я не ленюсь, папенька… Я просто хочу ехать на Кавказ служить… Маменька все бранится… даже сапогов не дает…
- Гм! - сказал отец, и лицо его изменилось. Даже маменька не смела оскорбиться замечанием сына и молча смотрела на мужа.
- Ну, а если я тебя не пущу на Кавказ, а заставлю учиться… а?
Миша молчал и смотрел вниз…
- Я тебя спрашиваю! - сказал отец, и знакомые нам признаки бешенства начали ясней показываться на его лице: глаза его налились кровью, а губы посинели; весь дрожа, он немного поднялся со стула… Взгляд его, казалось, жег сына, и он тихо и нерешительно отвечал:
- Я не хочу учиться, я уеду на Кавказ.
- Не хочешь? - спросил отец таким голосом, что сын побледнел, но, как будто решившись на отчаянный поступок, он, наконец, посмотрел на отца и твердо произнес:
- Нет!
Мы стояли за дверьми и едва дышали; я готова была кинуться к ногам брата и умолять его сказать: "да"… Но сил у меня недостало двинуться с места: так страшно казалось нам лицо отца… Маменька слушала их разговор с каким-то напряженным вниманием, и когда брат вызвал отца на безрассудный бой, она невольно вскрикнула:
- Ах!
Брат, прежде стоявший с поникшей головой, теперь гордо выпрямился и прямо смотрел на бледное и угрюмое лицо своего отца, будто желая прочесть на нем свою участь… Тишина подавляющая длилась несколько минут. Отец первый прервал ее, встав со стула и сказав сыну:
- Пойдем ко мне в кабинет, там переговорим.
И брат твердо пошел за ним…
Мы с ужасом отхлынули от двери. Тетенька Александра Семеновна навзрыд плакала о своем племяннике, которого она очень любила и больше всех баловала. Отец запер кабинет изнутри: как узнать, что там говорят? Я кинулась к дедушке, комната которого была подле кабинета: авось там слышнее будет. Войдя к дедушке, я увидела его на коленях в углу. Бледный и дрожащий, он то простирал руки к образу, то зажимал себе уши и шептал, задыхаясь: "Господи… господи!.. он убьет его… родного сына… Господи, не попусти ему…"
И дедушка упал навзничь… Сначала я не могла понять, что сделалось с дедушкой, но вдруг знакомый звук длинного арапника поразил мой слух… Удары медленно следовали один за другим с шипеньем и взвизгиваньем, и каждый сопровождался коротким вопросом отца, - но другого голоса не было, не слышалось ни слова, ни звука в ответ, - за стеной наступила глубокая тишина, как будто удары и вопросы не относились к живому существу… И я уж начала думать, что отец один в кабинете и разговаривает сам с собой… Но вдруг погашался слабый, мучительный стон… и скоро стоны начали явственней повторяться за каждым ударом; не было уже никакого сомнения, что стонал брат!.. С ужасом взглянула я на дедушку, который уже потерял способность говорить и только пальцами показывал мне на дверь кабинета… Я бросилась к тетеньке Александре Семеновне и со слезами рассказала ей все; она побежала в кабинет, но столкнулась в дверях с братом… Бледный и искаженный, он дрожал как в лихорадке, лицо его немного припухло и судорожно подергивалось, редкое и тяжелое дыхание с трудом выходило из его груди… Мы все молчали, не решаясь расспрашивать его; он схватил свою фуражку, поглядел на нас насмешливо, сказал: "Прощайте, я еду на Кавказ", и вышел… Тетенька Александра Семеновна побежала за ним, но он уж исчез…
С того дня он почти не жил дома; тетенька слегла в постель, а отец, убедившись, что ему трудно переломить упрямство сына, согласился на его отъезд… Брат поспешил надеть юнкерскую шинель и решительно ни о чем больше не говорил, как о Кавказе. Отец начал посещать нашу детскую и все рассуждал с ним о Кавказе и о стрельбе, в которой брат дошел до совершенства. Мать очень огорчилась и сердилась на отца, что он своею слабостью поощряет детей к неповиновению. Один знакомый отцу полковник ехал на Кавказ и взялся довезти туда брата.
Наконец настал день отъезда. С утра начались хлопоты и слезы: я плакала, но втайне завидовала брату, что он уезжает из родительского дома. Наступил час прощанья. Маменька потребовала к себе сына и долго оставалась наедине с ним; когда он возвратился в детскую, мы стали спрашивать, что она с ним говорила? Он отвечал:
- Она теперь поет другое, да уж поздно.
Дедушка мрачно ходил по детской и все охал, как можно "такую картину" посылать на Кавказ: там какой-нибудь изверг черкес убьет его или изувечит… Отец был очень мрачен и все что-то толковал с полковником. Он ехал их провожать и поминутно торопил, чтоб скорей прощались. Наконец подали лошадей. Все хлынули в залу, а больную тетеньку почти внесли туда на руках и посадили на диван. Маменька начала распоряжаться: она приказала всем сесть по местам. Уселись; настала тяжелая тишина. Она встала, и все встали за ней; ломаясь, она взяла образ, благословила им сына, со слезами поцеловала его в лоб и трагически сказала:
- Бог с тобою! Да будет над тобой всюду мое материнское благословение!..
Затем, обратись к полковнику, она просила, чтоб он смотрел за ее сыном, и рассказала ему, как сердцу матери больно отпускать родное детище в такую даль… Отец остановил ее с досадой… Он не прощался с сыном, а все торопил других, повторяя: "Скорее, пора…" Дедушка, охая, поцеловался с своим внуком и тихонько всунул ему в руку беленькую ассигнацию, шепнув со слезами:
- Вот тебе, Миша, на табак!..
- Прощайте, дедушка, благодарю вас…
Брат побледнел, когда обратился к больной тетеньке Александре Семеновне. Она задрожала и слабо взвизгнула. Брат хотел скорее покончить прощанье, но она обхватила любимого племянника слабыми своими руками и, целуя его, раздирающим голосом говорила:
- Миша… береги себя… не забывай нас…
Побледнев еще больше, отец сказал сердито:
- Полно, Саша, ему пора ехать.
Зарыдав, тетенька освободила из объятий прослезившегося племянника, который начал прощаться с нами… "Прощай, Федя… прощай, Соня… прощай, Таня…" - и чмоканье, смешанное с неровными звуками сдерживаемых рыданий, раздалось в зале… "Прощай, Миша…" - и я крепко прильнула губами к бледным щекам брата… "Прощай, Наташа…" Рыдая, я вынула из кармана передника кисет своей работы, сшитый из лоскутков, и подарила его брату, который сказал: "Спасибо, у меня теперь будет два. - Прощайте, прощайте, прощайте…" И долго еще звучало в моих ушах "прощайте", и такая тоска давила меня, что я хотела разбить себе голову об стену. Мы проводили брата до коляски… Начали садиться… и тут я вспомнила больную тетеньку, которая одна осталась в зале, - силы не позволяли ей сойти вниз… я кинулась к ней; она тоскливо поглядывала на дверь, но, увидав меня, обрадовалась и с испугом спросила:
- Уехал?
- Нет еще.
И я подвела больную к окну.
- Скоро? - спросила она, дыша тяжело и слабо.
- Сейчас поедут. Ах! Вот, вот он!
Коляска выехала из ворот и шибко промчалась мимо окон.
Я кланялась, махала брату рукой… Он нас увидел и стал тоже махать нам… Тетенька вся превратилась в зрение, и когда коляска скрылась, она пошатнулась и упала на стул; губы ее были бледны, глаза закатились, с ней сделался обморок…
ГЛАВА IX
Должно быть, маменьку очень огорчил отъезд сына; она вспоминала его всякий раз, как приходилось бранить братьев: "Пусть попробует кто попроситься на Кавказ, я и без отца слажу!.." Дяденька объявил ей, что пора Федора отдать куда-нибудь в казенное заведение.
- Вот, слава богу, - воскликнула она с гневом, - не успела одного отправить, думай о другом! Уж лучше разом всех отослать на Кавказ!..
А брат Федор ожил у дяденьки, который так пристрастился к картам, что ходил к нам играть каждый день, а по утрам раскладывал гранпасьянс; если выходило, он самодовольно потирал руками и в глубоких соображениях прохаживался по комнате, а нет, так ложился спать, - и дня как не бывало!
Бабушка отпустила своего внука из дому со слезами. Но внук радовался, что, наконец, избавился от своего дядюшки, при виде которого и потом долго еще менялся в лице…
Бабушка так привыкла к ссорам с дедушкой, что скучала своей новой жизнью и с горя удвоила свою порцию вина.
- Что моя за жизнь! - говорила она нам. - Не с кем слова сказать. Как еще Федя был, хорошо! А теперь? Семен спит как убитый, а ты сиди себе одна-одинешенька. Верите ли, есть ничего не могу: бывало, Петр Акимыч ругается, а все-таки живой человек, есть с кем слово сказать. Шутка ли, столько лет прожили вместе!
И она чаем запивала слезы.
В утешение мы описывали ей образ жизни и разные странности дедушки.
- А что, Ваня, он спит? - спрашивала она у внука.
- Нет-с, так лежит; хотите, бабушка, посмотреть на него? Я пойду к нему и не притворю дверь…
- Хорошо, поди.
Бабушка смотрела в щелку на своего мужа, который, поскрипывая зубами, недвижно лежал на кровати, точно в гробу… С горестью находила она, что он очень похудел, хоть дедушка не мог худеть, потому что весь состоял из костей и кожи. Ваня радовал бабушку, извещая, в свою очередь, старика, что его жена мотовка здесь. Он вскакивал, тоже заглядывал в дверь и шептал:
- Ишь как разрядилась! Посмотри, Ванюша! А ведь твоя бабка-то хоть куда, молодая еще лучше была!..
- Дедушка! - говорил внук.
- Что?
- Знаете сенатора, что под нами живет?
- Видывал… А что?
- Да так, он как-то встретил меня на лестнице и давай расспрашивать про бабушку… жаль, говорит, что муж есть, а то сейчас бы женился!.. Да ведь он в таком чине, пожалуй, похлопочет, и разведут…
- А где он ее видел? - спрашивал встревоженный дедушка.
- Как где? Встречаются у ворот, он всегда дает ей дорогу и кланяется…
- Ишь, выдумал жениться! Да я хоть розно с ней живу, а не разведусь!
Он горячился и стучал кулаком по столу.
- По правде сказать, я давно думал: не к добру она рядится! Недаром сказано: "снаружи духовного поведения, но внутренно заражена любовию…"
Через минуту он являлся в детскую с погашенной свечой, будто за огнем: подходя к чайному столу, где сидела бабушка, притворялся удивленным и говорил:
- Ах, я и не знал, что вы здесь! Здравствуйте, Настасья Кириловна…
Тут он насмешливо и низко кланялся жене. Она серьезно вставала со стула и отвечала ему таким же поклоном, говоря:
- Здравствуйте, Петр Акимыч!
- Как ваше здоровье?
- Слава богу, Петр Акимыч, а ваше?
- Что мое?.. Сын родной выгнал…
И он заставлял свою жену выслушать длинную историю, в которой она сама занимала важную роль.
- Полно тебе, Петр Акимыч! Не стыдно ли все старое говорить!