Дождь и дождь. Уж нам не плыть сегодня.
Подгребаем к дебаркадеру под сходни –
Всё же крыша, хоть и брызжет из щелей –
И идём в черёд порыскать чаю.
Новодевичье в лаптях тебя встречает
И в азямах рваных Сенгилей.
Райпартпрос, Райком и Райкомол,
Райуполминзаг и Райзаготконтора.
И районный юродивый, полугол,
Смуглогрудый, клянчит у забора.
Чаю мне! – продрог на сумрачной воде.
Раймилиция. Райплан. И РайНКВД.
Мокнет "Правда" на витринке. С тёмно-хмурых
Сеет мелкий-мелкий дождь с небес.
Райтюрьма, Райсуд и Райпрокуратура,
Райсоцстрах, Райздрав и Райсобес.
Там, где, дети горя и отваги,
Бурлаки под бичевой тянулись в напряге, –
Закрывая полки голые, в Раймаге
Продают физическую карту… Африки…
На столбах бубнят колхозные частушки
Близ Райклуба громкоговорители,
Под забором рубят головы косушкам
Жители.
Нет теперь ни кабаков на Волге,
Ни Николки нет, ни монополки,{12}
Ни в церквях колен не гнёт никто, –
"Эй, молодка!
Литру водки!
Два по двести!.. Три по сто!"
Пар одежд сырых и сизый дым махры,
Окна мутные, спиртовые пары.
Густо-густо вкруг некрашеных столов –
"Нам салатику! – вопят, рыдают, – огурцов!"
Вот охотник смяк, склонясь к дробовику,
Ловит блох борзая под столом.
"Будьте так любезны! Дайте мне чайку!"
– "Ча-ай?? Не подаём!"
Над столами русский чин трисловьями порхает,
Лица смотрят масляно, слепо.
И ревут "Златые горы", оглашая
Чайную Райпо.
И лохматый грузчик, мой сосед,
Дядя Миша, мужичина-глыба:
"Чаю зря ты, малый, просишь. Чаю нет.
На сто грамм перцовки".
– "Я не пью. Спасибо".
– "Ах, культуриш руссиш!.. Ну, кажи свой ум.
Ну, скажи, что водка – это а-пи-ум…"
– "Хвастать тоже нечем. Лёгкие и печень…"
– "Хо! Ты – тюря! Печень! Этим душу лечим!
К-комсомолец! Пожалел!.. А дать тебе винтовку,
Да – на вышку?..{13} Ну, не зявься, выпей
стограммовку.
И мои б такие были… Пей, не брезгуй".
– "Где ж они?"
– "Сопрели. Под сосной карельской".
– "Отчего ж?"
– "А это очень просто мы:
В тундру высадили голыми да босыми,
Ну, а в тундре и волкам не рай.
Рыбу пальцами словить сумеешь – ешь.
Ягоду найдёшь дикую – собирай!
Хочешь если, так друг дружку режь.
Хочешь – помирай…"
– "Но простите, но за что же вас?"
– "Ты – с луны? В тридцатом-то?
Не знаешь, что да как?
Потому что был сочтён кулак,
Ну и… Ликвидировать. Как класс.
…Я за землю, парень, да за волю,
Да за эту грёбаную власть
Шёл на Колчака…
Землю дали – тёр, дурак, мозоли,
А они меня – ша-расть
В кулака!
Да кого ж она, земля, не богатит,
Если только вкалывать здоров?
Государство! Что ему претит,
Если у крестьян да по три пары лошадёв?"
–
Юность верит. И она права.
…Но прошло-то года, слушай, двадцать два!
До каких же пор мы будем зря
Сваливать на бедного царя?
Зафиксируем: в раймаге – ни черта?
Это – нищета?
Тише! Тише! Склонность к выводам
поспешным.
Никакой прогресс не может быть безгрешным.
Отклоненья, исключенья – кто же говорит?
Ведь писал Истории законы не Эвклид!{14}
Роют трудно, роют по-кротовьи,
А оглянешься – и мир уже не тот.
Жестоко? Приходится и кровью
Заплатить за тяжкий путь вперёд.
Мы не только что не против –
мы оправдываем даже:
Ликвидировать? Конкретно – как? Куда ж их?
В тундру. В дикий лес.
Dura lex, sed lex.
Трудно мы живём. Дай время, будет лучше.
Внуки примут жизнь, не зная, как далась…
–
Вот и солнце прорвалось сквозь тучи,
И покорно Волга улеглась.
Так за вёсла твёрдою рукою!
Поплыли,
Где на двести вёрст Самарскою лукою
Волгу отшвырнули Жигули{15}.
Сладость есть и в малом и в великом.
Между сосен, вперегонку, с перекриком
Вымахнуть, запыхавшись, на кручу! –
Тут раскинуться на выгретой, пахучей
И никем ещё не топтанной траве;
Отдаваясь тишине дремучей,
В небо жмуриться без мыслей в голове,
Никому и ничего не должен…
Жи-гу-ли!.. Какая-то в вас правда!..
Раздробилось зеркало в Заволжьи
И застыло в озерках-бакалдах.
Нет теченья! Плёсы недвижимы.
Близко дальнее, а крупное –
мало непостижимо.
С коробок от спичек – баржа на подчале.
Замерла ли? Тянут её таском?
Хоть заплачь от этой веющей печали!
Хоть христосуйся – такая в сердце Пасха!..
Мирный бор овершьями колышет,
Запахом смолы и солнца пышет.
Жёлто тлеют иглы в медном сосняке.
К югу, поверх сосен
Облачко относит
Медленно, в покойном высоке.
Под травой краснеет земляника,
И грибы столпились возле пней.
Разве в малом меньше, чем в великом,
Веской мудрости коротких наших дней?..
–
Через день взгляни на правый берег –
Сланец, скалами пластованный, белесый,
Стук стволов паденья, пил железный верезг,
Люди серые с лопатами, кирками
Горы облепили муравьями.
Экскаваторы, лебёдки, вагонетки,
Грохот, скрежет, и столбится едко
В лёгкие и в небо каменная мгла…
Это будет чудо Третьей Пятилетки –
Перемычка Волжского Узла.
О, грядущее переустройство мира!
Мы войдём в тебя наукой и уменьем!
…А кому кирку?.. Не из-под наших кирок
Пусть разбрызгиваются каменья!
Привезут, найдут неученную рать, –
Что над этим голову ломать!
…Так мы плыли в гладком беззаботьи,
И, наверно б, нам на ум не вспало:
Что за люди там кишат в лохмотьях?
Что за люди бьют вручную скалы,
Катят тачки в гору по тропинкам? –
Сам, как глина, побуреет человек…В невесёлом месте, в Красной Глинке{16},
Мы однажды стали на ночлег.
Правый берег вскопан, взбугрен, бурый.
Штабелями досок и бревён,
Мусором, щебёнкой – левый завалён.
Перекатом Волга мчится хмуро.
Мы причалили, да плох нам выпал сон:
Выстрел. – Новый. – Очередь. – И ржавый
Звон от рельс на нашем берегу.
С фонарями в зарослях облава
Заплясала, заметалась на лугу.
Засветились пристань и бараки,
Шли моторки, воду Волги пеня…
Из моторок прыгали собаки,
Заливаясь в ярости и пене,
За собой вожатых мчали в темень,
Хрипло лаяли и обрывали привязь,
Кто-то выволок на берег пулемёт.
Словно в бой, с винтовками навывес,
Пробежал запыхавшийся взвод.
Не понять – война или охота?
Ладно, греемся; не трогают – и рады.
Вдруг у нас над самым ухом кто-то:
"Вот они! А ну, вставайте, гады!
Подымайтесь! Застрелю, заразы!"
Шутки плохи, тут не отлежаться.
Из-под одеяла высунулись разом –
Вислоухие испуганные зайцы:
– "Мы – туристы. Что вы к нам, товарищ?"
Но товарищ плюнул от обиды.
– "Хто? Туристы?? Шляются здесь, твари…
Чтобы я на Волге больше вас не видел!"
Перекошенный, разгорячённый,
Освещён недоброй дрожью света,
Пляшущую руку с пистолетом
Долго опускал он, огорчённый.
–
Их всю ночь ловили. С места заклятого
Мы ушли под утро, торопясь уплыть,
Чтоб не рвать, что в сердце дорогого.
Чтоб не думать. Чтобы позабыть.
Подымалось солнце над лугами.
Красное, в торжественной игре,
Жигули оно зажгло, как пламя,
Озарило мёртвые машины на горе,
Раздробилось радугой росяной через лес,
Багряницей разостлало водной глади скатерть, –
И вот тут-то вывернулся нам наперерез
Арестантский катер!
Он скользнул, едва нам нос не срезав,
И послал короткий частобой,
Он прошёл, как будто гром железа
Кандалов рассыпал за собой.
Бугорками волн взбелели волоконца,
Закипела, забурлила полоса реки –
Эти лица! лица, обернувшиеся к солнцу!
И с бортов – конвойные штыки.
Вот они, кто там кирками машут! –
Только нескольких и рассмотрели мы.
Кто они?.. За что их?.. Не расскажут…
Тихие, стояли у кормы.
Что-то было в лицах их заросших,
В складках, не черствеющих у глаз,
От чего пахнуло всем хорошим,
С детских лет несбывшимся повеяло на нас.
Оба без отцов, ведь мы и шли бродяжить
По краям родной неведомой земли,
Чтоб мужскую взвесить эту тяжесть,
От которой матери, солгав, уберегли.
Нас заметили. Переглянулись.
Может, вспомнили своих мальчишек-сыновей.
Чуть заметно
Вслед нам
Улыбнулись,
И у каждого по-своему взметнулось у бровей.И – промчало катер. И Андрей в сомненьи
Протянул: "А что, сейчас бы к Самому
Молодой, второй явись бы Ленин, –
Он бы – не попал в тюрьму?.."{17}
Глава вторая. Медовый месяц
Несу я сознание мира.
Боюсь, что не в силах донесть.
В. Гофман
До опушки – один переклик без малого.
В сени яблонь при тлеющем самоваре
Вечерами чаюют московские баре:
Слева в садике спорят о Ваське Качалове,
На террасе направо читают сценарий.
За кустами белеют мужские фигуры,
Праздных женщин движения – не легки, –
От самих же себя, от своей же культуры
Убегают на лето сюда толстяки –
От редакций и секций, премьер театральных,
От квартирных теснот, телефонной судьбы, –
Убегают сюда, в край ремёсл вышивальных,
Безпривозных базаров, прилавков печальных,
Где сельпо продаёт лишь сухие грибы.
Оттрубивши своё песнословие веку,
Отнеся гонорар к Елисееву{18},
За сто вёрст сюда сахар везут по рассеянью,
Чемоданами сало и бэкон,
Для хозяйки сговоренной – ситчику в дар,
Для работы полуночной – пачки сигар,
Кофе в зёрнах, вино и запас керосина.
…Над Тарусою сумерки звёздные сини,
Слышен блюдечек позвон и пенье гитар.
Ждут их осенью кассы столицы грешной
И страницы журнальной хвальбы.
В ряд их дач, не по чину – бревёнки потешной,
Кругляши нашей маленькой тихой избы{19}.
Нет в саду у нас кресел и столика чайного,
Нет огней и гостей под навесом крыльца, –
Всё вдвоём… И на пальце твоём – обручального
Золотой отлив кольца.
Нет у нас нагружённого доверху ледника,
Порожнём мы с базара приходим нередко,
Но как мило хлопочешь ты в белом переднике,
Увильнув: "Подгорит", убегаешь к загнетке.
…Драгоценного света дневного крупицы
Вот-вот-вот разойдутся меж теней вечерних, –
Дальше-дальше в окно, ближе-ближе к странице
Я слеплю себя строк неразборчивой чернью.
И уж всё отшвырнуть бы давно мне пора,
Встать, схватить тебя за плечи, закружить, –
Не могу, не додумавши, отложить
Годы царствования Петра.
Всё понятно – прогресс! А сидит во мне ересь:
Всю страну на дыбы – по какому праву?
Запишу! Назову его – "шведский тезис",
Оправдала ли цену свою Полтава?
Двести лет всё победы, победы, победы,
От разора к разору, к войне от войны, –
А разбитые нами на Ворксле шведы
Разжирели, как каплуны.
Рок зловещий российские полчища водит.
Славы мало!
Земли недостало! –
Да…
Видно, слово "победа" не зря происходит
От слова "беда".
Погоди ж, дорогая, окончу, дочту,
Тени вечера выйдут из-за леса –
Мы пойдём, обнявшись, и на нашу чету
Будут встречные взглядывать с завистью.
Вот не думал, что буду на даче
Жить, как дачник исправный живёт…
Есть у каждого годы удачи,
И таким обернулся мне минувший год{20} –
Словно звёздным дождём мне дороги усыпало,
Словно горы верстались мне по плечу,
Словно есть это счастье, и мне оно выпало:
Всё могу, чего захочу!
Под ногами любая наука стлалась,
Быстромудрые бесы вселились, казалось,
В грудь мою – и толкал меня каждый бес,
Одержимый мгновенными планами,
Томы будущих лет взросли до небес
Краснокрылыми великанами,
И вползла ядовитая слава. О славе
Где те юноши, что не чахли?
Незнакомые девушки письма мне слали,
И таинственно письма их пахли.
Содрогалась Европа надменная, отдана
Шагу армий, невиданных раньше,
Чёрным гневом возмездия небо над Лондоном
Застилалось из-за Ла-Манша,
Воды пенились, судна роились,
Напрягались десанты, готовясь к прыжку… –
В это лето мы поженились
И поехали на Оку{21}.
–
Мы привыкли к южным степям –
Золотая в сто вёрст ладонь,
Ни единого взгорка там
На бегу не встречает конь,
И нигде ни единый лесок
Не вклиняется в звень пшеницы,
И, едва только вспыхнет восток, –
Степь до запада озарится.
Здесь же – падей прохлада, здесь – синяя тень,
Ямку каждую дождь наливает всклень,
Позарос, весь в отрожках изрезан овраг,
Там спустился в него, там поднялся большак.
Сосны стройные веют на взлобке,
Между ними – дубы вперемес,
Там – ольха, там – берёза. Подымемся. Робко
Вступим в бело-зелёный лес.
Это счастье
Даётся не часто,
А не каждый его оценит –
Забрести вот в такую чащу,
Где листов прошлогодних олово,
Положить к тебе на колени
Голову.
Солнце еле пробрызнет сюда,
Небо еле сюда просветит,
Разве только, беспутный чудак,
Забредёт, заблудившись, ветер
И доносит, как где-то аукают
И хохочут девчёнки-грибовницы,
Помавая ветвями, баюкает:
"Всё достигнется… всё исполнится…"
Жалоба
"А чему исполняться? Чему?
Я о большем и не мечтала.
Всё исполнилось. Почему
Тебе этого счастья мало?
Мало нравлюсь тебе? Плетеницей
Из цветов себе лоб украшу.
Хочешь думать? Какую страницу
Распахнуть тебе в книге нашей?..
…Как бежал молодой дворянин
Со знаменем,
Как очнулся он навзничь, раненым,
С небесами один на один –
И увидел, какой
Покой
Был по небу высокому разлит.
В суматохе большого боя,
Когда к славе рвалась рука,
Разве
Мог увидеть он над собою
Эти медленные облака?..{22}
Но ведь мы-то, ведь мы-то можем!
Посмотри – и сейчас плывут.
Что же ищешь ты, что же?
Я не верю, что люди на свете живут
Кроме нас и ещё там где-то,
Когда ты меня обнимаешь…
Повторяй мне, что любишь меня, только это,
Понимаешь?..
Ты настойчиво, ты упорно
Что-то хмуришься о своём.
Не легко тебе, не просторно
Со мной вдвоём?
Выпить, вытянуть сердце из груди,
Чтобы мой был, чтоб мой был весь!
Я не знаю, что завтра будет, –
Я люблю, что сегодня есть.
Только ты ведь обманешь: кольцо
Моих рук на заре разомкнёшь –
Почужевший, холодный, уйдёшь
Карла Маркса читать на крыльцо.
Станет звонкий пастуший рожок
По заре собирать своё стадо,
Я проснусь и увижу, что рядом
Нет тебя, что опять уволок
Тебя жребий твой, выбор жестокий.
Я неделю всего как жена,
А опять просыпаюсь одна
И полдня провожу одинокой.
Милый, славный, ты брови не хмурь
И не бойся – я не заплачу.
Значит, надо забыть мою девичью дурь, –
Мне ведь всё представлялось иначе.
Не мужчина я. Жалобу слабости
Ты прости мне на этот раз…"
И украдкою влажные заблесты
Она пальцем снимает с глаз.
Вот оно!.. Я кошусь с опаскою
На лицо неразгаданно женское…
–
Вспоминаю: акации спуска Крещенского,
Седину оснежённого Новочеркасска…
Мы проходим вокзал, за вокзалом крыльцо,
В сто одёжек окутаны, ждут лихачи, –
И у каждого жёлто манит копьецо
Недрожаще-горящей свечи.
Полусонного мальчика взяв из вагона,
Высоко подсадив, меня взвозят покачливо
В город, на гору, – фаэтоном
Меж сугробов, огромных взгляду ребячьему.
Фаэтон проплывает спокойно, как лебедь,
Лёд цветится огнями в оконных рамах,
И сияет луна в завороженном небе,
Отражаясь в крестах и на куполах храмов.
Позади пятиглавой громады собора –
Попирающий камень строптивый Ермак,
Что ни дом – за твердыней ворот и забора
Взаперти от Советов упрямый казак,
Сберегая теченье обычья богатого,
Своедомно живёт, как живали отцы.
Двудорожным широким проспектом Платова
Заливаются лёгких саней бубенцы:
– Эх ты, удаль-тоска, раскружить тебя не на что!
Хеп-па-па-берегись застоялых зверей!! –
Богомольный народ, разбредаясь от всенощной,
Подаёт милостыню калечным и немощным
На изглаженных папертях стройных церквей.
Их степенному шествию дерзко не в лад,
Хохоча и толкаясь, студенты валят,
Неуёмные, жадные жить, несытые,
В институтской столовой свой ужин выстояв, –
На свиданья, в читальни, в кино, в общежития
Тротуарами улицы Декабристов{23}.
И гудят до полуночи лаборатории,
Ослепительный свет над столами чертёжников,
В клубе – диспут любителей Новой Истории
И Союза Воинствующих Безбожников.
А за ставнями тихих домов затаивший
Неушедших, непойманных, белых, бывших –
Что за город такой? Всё кипит, но ни слова
Не сойдёт у прохожего с замкнутых губ, –
Стольный город разбитого Войска Донского, –
Антиквар, книгочей, книголюб.
Слишком мал понимать, только щурю глазёнки,
Как на сбруе звенящей играет луна,
И не знаю, что в доме, – вот в этом, – ребёнком,
Моя будущая растёт жена.Семилетье российской лихой безвременщины!
Свист и дым по стране от конца до конца! –
Скольких нас воспитали пониклые женщины,
Сколько нас не знавало руки отца!
Пятилетнею девочкой в кружевцах
Ты отведала первых учений тернии,
Изъяснялась в учтивых французских словах
И разыгрывала этюды Черни.
Ни за дверь, ни в толпу! (Наберётся, ma chère,
Этих выходок, этих манер!)
Тем охотней узнала ты книгам цену,
А в семейном кругу, в воскресенье,
Дверь из комнаты в комнату делала сцену
Для домашнего представленья.
И когда собирались по сходству подружки,
Повелитель был обществу вашему нервному
Реже – добрый весёлый Пушкин,
Чаще – жёлчный презрительный Лермонтов.
Лет в четырнадцать сердца отчётливей стук,
Что-то смутно томит, что-то поймано понаслышке,
Но посмотришь с холодным вниманьем вокруг,{24}
А вокруг – маль-чишки!..
Так пускай литераторша мажет тетрадки,
Пусть галдит, что герой ваш – одни недостатки, –
Разве это в его фосфорическом взоре?
Бледном лбу? сжатьи губ? и в усах завитых?
Через всё полюбился девчёнке Печорин!
А Печорина нет давно в живых.
Ждёшь, что жизнью тебе уготовано диво,
Но проходит юность, в меру счастливо,
В меру ровно, – а дива нет.
Выпускные экзамены сдав торопливо,
Поступаешь в Универс’тет.