9 июня
П. - образованный писатель и ученый, знаток русской и мировой литературы, обратил мое внимание на "загадку Чернышевского". Вернувшись из Сибири и поселившись в Саратове, Чернышевский не только не стал знаменем новых поколений революционеров, но полностью отказался от какой-бы то ни было общественной жизни. Его здоровье было еще вполне крепким, а ум оставался ясным до конца (1889 г.). Почему же он отказался от борьбы за идеалы, которым был верен всю свою жизнь? В трусости его не обвинишь никак. Очевидно, говорит П., произошло в нем изменение взглядов. Нет, он не возлюбил царизм. Это чуждо самому существу разночинца-интеллигента. Но он потерял веру в народ. "Рабы, сверху донизу все рабы". Человек, который постиг эту истину, не мог больше тратить свою жизнь во имя освобождения народного. Возникла какая-то внутренняя духовная перестройка, и перед нами предстал иной Чернышевский, равнодушный к общественному движению 70–80 годов.
13 июня
Еще более года назад, не от хорошей жизни, обращался я в Политиздат, в ту редакцию, которая выпускает романы о пламенных революционерах. Я предложил тогда написать для них о шлиссельбуржце Морозове. И вот редактор сообщила, что в ЦК из 150 "пламенных" утвердили список из 14, о которых можно писать. Среди прошедших через сито - мой Морозов. Теперь от меня ждут заявку на книгу, и если заявку утвердит редакция и редакционно-издатель-ский совет, то со мной заключат договор. Многие мои коллеги с вожделением ждут договора на такой роман - оплата хорошая и все-таки роман. В действительности, большинство этих заказных сочинений представляют собой очень жалкие книжонки. Когда же за это дело взялись подлинные писатели (В. Войнович, Б. Окуджава, В. Аксенов), их рукописи подверглись резкой критике, им пришлось их несколько раз переделывать. Отличную книжку Окуджавы "Ведь недаром" (о Пестеле), очевидно, вообще не выпустят. Так что я вовсе не в восторге от того, что попадаю в "почетное" издательство. Это уже проверено: то, что для одних кормушка, для других - гроб.
25 июня
В Союзе журналистов закончился симпозиум журналистов-публицистов. На сладкое была выдана речь министра культуры СССР. Как говорят в Москве: "Я не столько боюсь министра культуры, сколько культуры министра". Мадам говорила без бумажки (!) целый час, но уровень, как всегда, "у нас в месткоме". И тем не менее кое-что интересное она "открыла". С гордостью сообщила, например, министерша Фурцева о патриотизме советских актеров и музыкантов-исполнителей. Подумать только, за все последние годы, несмотря на постоянный культурный обмен, за границей осталось только восемь человек советских граждан. Да и то художественно ценных из них лишь двое: танцор Нуриев и балерина Макарова. (Достижение! Киношников и писателей Фурцева не считала. Они проходят по другому ведомству, и она за них не отвечает) Удивительно, все-таки, что не бегут. Министерша ничтоже сумняшеся признала, что одному из наших выдающихся исполнителей за концерт в США платят 4000 долларов. Но нам нужна валюта, поэтому государство оставляет исполнителю 200 долларов, а остальное отбирает. И все-таки бегут!
Говоря о достижениях советского искусства, Фурцева привела следующие цифры: за годы советской власти создано семьсот опер. Из них 120 - к 50-летию советской власти и столетию Ленина. Правда, они почему-то не удержались в репертуаре, но люди работали и это хорошо…
Из других источников узнал, что новый роман Солженицына "Август четырнадцатого" будет опубликован во Франции по-русски и по-французски. Приятное известие, глядишь и мы почитаем.
27 июня
Писатель Владимир Емельянович Максимов провел несколько лет в уголовных лагерях. Сложилась соответствующая психологическая конструкция. Стал, в частности, запойным пьяницей. Мы несколько раз встречались, и я понял, что он остро не удовлетворен своей литературной и личной судьбой. На днях он явился к своему другу (факт из первоисточника) в необычно веселом настроении и сказал, что отныне не станет иметь дела с издательствами. Его книги уродуют, ему не удается увидеть в печати ни одного своего произведения, где он хотел сказать правду. Друг спросил, как же Володя впредь собирается зарабатывать себе на хлеб. И Владимир Емельянович рассказал следующее.
В Союзе писателей много людей литературно беспомощных, но имеющих связи и возможности "продвигать" свои "произведения". Один из таких деятелей позвонил Максимову и сказал, что у него есть большое желание стать автором пьесы, но, увы, он не способен ее написать. Не сделает ли В. М. за него эту работу? Конечно, за вознаграждение. В. М. согласился, написал пьесу, которая была принята к постановке, и получил 1000 рублей (очевидно, 1/5 или 1/10 гонорара). Содержание пьесы ни в какой степени не отвечает взглядам В. М., но он считает, что не несет ответственности за это безымянное или фальшивоимянное произведение. Такова жизнь.
Спад политической протестантской мысли в стране совершенно явственен. Одних посадили в тюрьмы, иных - в сумасшедшие дома, а остальные примолкли. Процесс спада стремителен. Можно даже сказать, что поток протестующих интеллектуалов разделился и распался на два направления. Первое - еврейский национализм с конечной целью эмигрировать. Второе - религиозные искания. Верные протестантизму тоже перешли на легальное, подчеркнуто легальное положение (Сахаров и др.). В чем причина быстрого крушения протестантизма? Конечно, не только в жестоких репрессиях. Еще недавно репрессии выявляли все новых и новых борцов. Очевидно, дело в том, что протестующая интеллигенция очень быстро (значительно быстрее людей 60–70 годов XIX века) поняла, что представляет собой тот народ, за который она приготовилась сложить свои головы. Низкий нравственный уровень мужика прошлого века Эверест по сравнению с современным мещанином города и деревни. Интеллигенту остается искать близких по духу людей для какой-то духовной близости во имя спасения души. Эта близость возникает нынче либо на национальной основе (у татар Крыма, евреев, в национальных республиках), или на основе религиозной. Выпущенный из лагеря досрочно борец за социальную правду Андрей Синявский ныне углублен в сугубо религиозные проблемы. Религиозные искания проникают в мир ученых и писателей. И националисты, и люди религии отталкивают от себя обязательства быть глашатаями общественной истины ради борьбы за истину личную. Общество, в котором происходит такое массовое крушение идеалов интеллигентского протеста, неизбежно придет к дальнейшему духовному обнищанию, к нравственному краху. Пастыри, бросающие стадо, в отчаянии перед тем, что скоты слишком глупы, обрекают свое стадо на гибель в зубах хищников. Дойдут волчьи зубы и до пастырей, сколько бы они ни изображали "частных лиц", не имеющих никакого отношения к общественным вопросам.
30 июня
Газеты вышли с сообщениями на первой странице о том, что космонавты с корабля Союз-II чувствуют себя хорошо. А радио уже известило об их гибели. Мы не поспеваем за временем… Время иронизирует, время смеется над нами. Люди убиты, а тысячи ротационных машин продолжают набирать поздравительные заголовки…
Дочитал "Самопознание" Бердяева ("Опыт философской автобиографии"). Книга очень значительная. Кроме огромного исторически-познавательного и философско-познавательного материала, она послужит мне источником для книги о Войно-Ясенецком. И Бердяев, и В-Я. - оба аристократы по происхождению, оба демократы по убеждениям. (Они даже уроженцы Киева и ровесники.) Их реакция на революцию, Гражданскую войну и первые годы советской власти, очевидно, очень близка. Там, где мне не будет хватать данных о взглядах В-Я., я буду как возможный, весьма возможный адекват, приводить высказывания Бердяева. Конечно, характеры у них разные, но вера в изначальную свободу личности, высокое чувство достоинства и искренняя вера в Бога, очень их сближает. По существу, они оба эмигрировали: Бердяев был выслан в 1922 году, а В-Я. обратился во внутреннюю эмиграцию, постригшись в монахи летом 1921 года. И оба этого не хотели.
9 июля
Вестибюль Центрального дома литераторов. Много некрологов. За несколько дней умерли Геннадий Фиш, Константин Лапин и Линьков. Костя Лапин (51 год) высокий, красивый и добрый человек, бросился с Крымского моста в воду. Причиной самоубийства называют семейные трудности и неприятности (приемная дочь родила двух детей без мужа и забеременела в третий раз). Другой бы выгнал шлюху на улицу, а добряк Костя тянул, тянул, вот и надорвался. Но как бы ни плохи были дела в семье, главная беда была в том, что он просто не мог прокормить семью, как не может прокормить ее сегодня большинство честных и талантливых литераторов.
Начал большой очерк об академике-селекционере А. Мазлумове - "Сладкое и горькое". Хочу выбросить из души, из ума всякого внутреннего редактора. Надо преодолеть страх перед тем, что скажет редактор и что скажет герой. Это очень трудно, но без этого очерк превращается в мусор. Надо тренировать себя в преодолении страха.
10 июля
Мой двоюродный брат - житель Свердловска, искусствовед (так и хочется добавить по известному анекдоту - "в штатском").
- Ты ведешь дневник? Но ведь это опасно…
Его мечта (неосуществленная) быть доктором технических наук, копаться со своими "железками" и ни к чему "этому" не быть причастным. Голубая мечта так называемого порядочного мещанина. Увы, тоже неосуществимая. "Это" лезет отовсюду, оно - везде.
14 июля
Очень скверное настроение. Чувство, близкое к состоянию человека, которого душат. Перебрал бумаги в столе: отказы, отказы. Последнее полугодие - время полного застоя в моих литературных делах. Ничто не печатается, не разрешается. В кино, в трех газетах; в издательстве, в нескольких журналах лежат без движения мои сочинения, заявки. Последнее прибежище - Детиздат. Переиздание однотомника в будущем году кажется на этом фоне почти фантастическим. Балансирую на пределе возможностей, то одалживаю, то отдаю и снова одалживаю.
15 июля
Письмо из Рамони от фитопатолога Ираиды Васильевны Поповой (52 г.). И. В. показалась мне наиболее интеллигентной среди Рамоньского народа. Любит музыку, литературу. Общительна, полна доброжелательства.
Мы долго с ней беседовали и "споткнулись" на том, что английский ученый прислал ей письмо с просьбой прислать оттиск ее работы, а она не ответила ему, боясь "сношений с иностранцами". Я сказал ей все, что она заслужила. И вот ее встречная аргументация, занявшая половину письма. Привожу дословно:
"Не знаю, удастся ли мне преодолеть в себе это "духовное рабство", как Вам было угодно выразиться, но система (подчеркнуто Поповой - М. П.) моя прочная и надежная: служить интересам отечественной науки и, если мои действия могут хотя бы на йоту препятствовать этому, то я не могу называться советским ученым… Моя переписка с учеными социалистического лагеря носит свободный, дружеский характер и обходится без цензоров. В трудах же, которые должны отправляться в капиталистические страны, многое может быть прочитано между строк и неправильно истолковано. Нам известно много фактов из практики встреч с такими представителями, которые основной целью визитов считают отыскание негативных сторон, а потом афишируют в худшем свете все то, что видели, и тех, кто радушно и гостеприимно встречал их. Так было с французской делегацией 1956 г., с американской в 1964 г. и т. д. Поэтому здесь речь идет не о единицах, а о коллективе ученых и их престиже в целом. У меня на этот счет, как теперь модно говорить, логика железная, и, конечно, здесь менторство вряд ли поможет…"
Отличный документ для познания системы взглядов отечественных специалистов (ученых?) 70-х годов XX столетия. За одно ручаюсь: письмо искреннее.
25 июля
Читаем с Ли роман Владимира Максимова "Семь дней творения" (самиздат). История рабочей семьи Лашковых "революцией мобилизованных и призванных", "хозяев жизни", по которым жизнь в конце концов проходит всеми своими гусеницами. Полотно огромное - от первых дней советской власти до сего дня. По существу это роман-ретроспекция. Старые, измученные, больные люди глядят в свое прошлое, глядят с ужасом, удивлением, отвращением. Максимов отлично знает жизнь "простых". Когда герои пьют - чувствуешь, что автор пил с ними, когда самозабвенно работают, веришь, что и автор знает это чувство. Страшная книга, полная смертей, жестокости и сминаемых жизней. Ли вздохнула вчера вечером, прочитав очередную главу: "Как хорошо-то, Господи! А я думала, что в России уже и нет, кроме Солженицына, других писателей…" Книга прекрасная, и тем горше осознавать судьбу ее и судьбу автора.
1 августа
Несмотря на мое письмо, в котором я решительно рекомендовал воздержаться от приезда в СССР, американка Эдит Луцкер (Ида Соломоновна) все-таки приехала. Она прислала мне телеграмму, и я встретил ее в Шереметьевском аэропорту. Я сразу узнал ее среди толпы иностранцев, проходящих досмотр: маленькая полная женщина (несмотря на 68 лет, о ней никак не скажешь - старушка), с черными, лишь кое-где седыми волосами. Энергия и физическая выносливость ее поразительны.
Она буквально одержима во всем, что касается ее работы. Откровенно говоря, мне жаль ее - я не верю, чтобы даже с такой энергией она смогла получить у нас доступ к архивам Владимира Хавкина. Выступить с докладом о Хавкине на Конгрессе ей тоже не дадут, скорее всего. И все же нельзя не гордиться этой одержимой - именно такие изменяют мир. Двигают общество.
16 августа
Встретился и беседовал с Владимиром Максимовым. Я говорил ему об огромном впечатлении от его "Семи дней творения". Максимов был на этот раз спокоен, открыт. Может быть потому, что встреча происходила в близком ему доме. Всегда колючий, жесткий, он открылся доброй и отзывчивой своей стороной. На мой вопрос о реалиях его книги он доверительно рассказал о своей, как он говорит, "пестрой" жизни. Рабочий-строитель, сидел трижды (не по политической статье). Дважды бежал из лагеря. Последний раз при побеге его избили так, что в 18 лет тюремщикам пришлось его актировать. Сидел в "психушке" - лечили от запоя. Говорит об этом без всякой аффектации. Со смехом рассказывает, как его в 1959 году "покупали" на Лубянке. "Зачем вам эти встречи с иностранцами… Оставьте это, мы вам поможем…" Разговор был долгим. Максимов ерничал, грубил и в конце концов его отпустили. Но то была пора, когда беседу начинали с заверений, что "мы твердо держимся принципов Феликса Эдмундовича".
Володя владеет несколькими профессиями. Потому-то у него и герои держат в руках настоящее дело. Чувствуется в нем и христианин - явно воспитывает в себе терпимость, хотя по его ожесточенной натуре ему терпимость эта дается тяжело. Сказал, что христианин, по его мнению, человек действия, и то, что сейчас многие интеллигенты русские ушли в веру, вовсе не означает их отхода от общественной деятельности. Об интеллигенции конформистского толка говорит зло. Тут и христианство ему не помогает. В 1956 году эти "жирные" охотно подписывали и покрикивали на собраниях. "Протестантизм" тех либеральных лет только наращивал им политический капитал. Обстановка фронды самая комфортная для этих приспособленцев, которые хотят, чтобы их не только хорошо кормили, но и уважали. Теперь они разбежались по углам. Максимов, однако, выделяет в среде интеллигенции тех, кто выдержал испытание страхом и голодом. Верит, что такие есть и их будет еще больше.
В. Максимов попросил дать ему мою книгу о Вавилове. Очень оживился, когда я сказал, что перерабатываю рукопись, чтобы показать ВИНУ Николая Ивановича. "Это очень важно, показать вину крупнейших деятелей интеллекта. Это важнее, чем показать их как жертв режима", - сказал Максимов.
Рукопожатие у Максимова очень крепкое. Его рука сильная, твердая, хотя изуродована. Ее раздробили после очередного побега из лагеря.
19 августа
Слава Г., тридцатилетний биолог-генетик, беседует со старой, за 80, дамой, дама атеистка и материалистка, еще в студенческие годы порвавшая с верой. Ее нравственность, воспитанная, осознанная - нравственность интеллигента, получившего образование в Сорбонне. Слава Г., наоборот, простолюдин и верующий христианин. Нравственное чувство для него - дар Божий, нечто куда более высшее в человеке, чем простое воспитание. Дама Славу понять не может, но в силу природной доброты и воспитанности, пытается как-то осмыслить этот феномен. Она говорит:
- Мой знакомый, человек активно верующий, заставлял своих маленьких детей каждый день, как молитву, повторять: не делай другому того, что ты не хотел бы, чтобы сделали тебе. И это воспитание, кажется мне, лучше всяких религиозных наставлений.
- Ну что ж, - говорит Слава, - Ваш знакомый пытался создать у людей рефлекс совести, но как всякий рефлекс, этот будет подавлен другим, более сильным рефлексом самосохранения. А подлинно верующий человек никогда не покинет своих нравственных принципов. Совесть, дух для него нечто более высокое и более ценное, чем тело, материя. С верой можно и пострадать и перестрадать во имя духа…
И Слава улыбается своей светлой, детской и в то же время непобедимой улыбкой…
21 августа
С Э. Луцкер произошло то, что я и предсказывал: ее к архивам хавкинским просто не допустили. Сделали это просто. Оргкомитет конгресса по истории наук послал в Главное архивное управление письмо, где просто констатировал, что гражданка США Луцкер обратилась к ним с просьбой о допуске в архивы. Ни слова поддержки в этой бумаге не присутствовало. О Хавкине сказано было, что это микробиолог, чье детство и юность прошли в Одессе. (Это писалось за неделю до того, как Президент Индии торжественно открыл мраморную доску в честь Хавкина в Медицинском колледже в Бомбее, и все индийские газеты два дня писали о великом филантропе!) Конечно, в ответ на такую бумагу Архивное управление (ГАУ) не пожелало палец о палец ударить, чтобы допустить иностранку к архивам. Вчера из ГАУ ответили, что в Одесском областном архиве о Хавкине никаких материалов нет. Цинизм этой истории абсолютно обнажен.
27 августа
Приехали в Коктебель. Постепенно красота и безмятежность этого места успокаивает, уводит от Москвы, от борьбы и тягостных мыслей, в которых мы жили весь этот год.
Стрекочут цикады, месяц проложил дорожку вдоль моря, благоухают табаки под окнами нашей комнаты, красиво одетые люди фланируют по набережной. То ли я ухожу в какой-то чудесный сон, то ли, наоборот, просыпаюсь после кошмара столичного бытия. С Коктебелем связано более десяти лет жизни. Много милых и грустных, но всегда светлых воспоминаний. В далекую "дописательскую" эпоху мы, молодые и холостые парни, приезжали "дикарями", снимали комнату в деревне подешевле, пили вино, пели про Льва Николаевича Толстого, который жил в имении Ясная Поляна. Теперь та пора кажется прекрасной, хотя живу я в удобном номере и питаюсь в хорошем ресторане Дома творчества, но как-то нет той удали, радости, нет желания озоровать как тогда.