- Вы посмотрите, - протягивая руку и трогая покорно ожидающую ласки лошадь, заговорил восторженно Ожогин, - вы посмотрите эти линии! Запомните их. Я поклонник чистокровной лошади, но в голову выводки всегда веду Гангеса. Какая благородная красота головы! Какой глаз! Игорь Федорыч! Котик, Мая, Лека, запомните на всю жизнь. Это русская лошадь… Русские екатерининские вельможи… Мы, старые русские дворяне, создали эту лошадь! Орлов-Чесменский, граф Ростопчин и целое поколение любителей красоты. Пусть англичане создали самую резвую лошадь… Мы, русские, создали - самую красивую. А красота… Красота - это Бог…
Старик не мог продолжать.
- Проведи! - сказал он, вздыхая, и опустился в кресло. Финоген отошел в сторону. Конюха пошли кругом манежа. За ними шел, играя, Гангес. Ожогин опять вскочил.
- Вы слышите, - громким шепотом воскликнул он. - Люди идут, их шаги слышно. Он идет - не слышно. Чудо Божие! Не слышно! Тридцать пудов по земле танцует, и не слышно ничего! Мотылек порхает над цветами. - Поставь! - крикнул он, и Гангеса снова установили против Ожогина.
Он встал и подошел к ногам лошади.
- Вы посмотрите копыт, - он назвал копыто в мужском роде "копыт". - Ведь это - яшма шлифованная, а не рог!
Он поднял ногу лошади.
- А ножка!.. Таких ножек нет у женщины!.. Нежность какая под щеткой! И никогда никаких мокрецов.
Он тронул челку, взял прядку гривы и понюхал.
- Потрогайте, Игрунечка, челку… Гриву… Женский, а не конский волос! А!? Какая мягкость! У Леки жестче. А понюхайте? Кто надушил его волосы этим запахом степных трав? Господь Бог надушил эту гриву, этот волос!..
Он снова отошел, подошел, погладил Гангеса по шее, похлопал по спине, по крупу. Слеза прошибала в его серые усталые глаза в красных веках.
- Ну, уводи! - с вздохом сказал он.
Из дверей конюшни на смену Гангеса выпрыгнул мощный, громадный темно-караковый жеребец.
Он спокойно стал против Финогена и, чуть колебля вожжами развязки, озирался по сторонам, поводя головой по манежу.
- Жеребец Каракал, чистокровный английский, - тем же металлическим голосом говорил Финоген, - завода Михаила Ивановича Лазарева, от выводного из Англии Прэнс оф Валлис и лазаревской Львицы, дочери выводного Шамона, взявшего в 1893 году дерби, скакал, имеет 18 первых, 32 вторых приза, и в том числе приз Государыни императрицы, всего на сумму двести пятьдесят тысяч восемьсот рублей.
- Его сын в четвертом году взял Московское дерби, - сказал Ожогин. - Нигде в мире, друзья мои, нет такого порядка выводки, как у нас. Только мы, русские, понимаем лошадь… Проведи!.. Вы посмотрите шаг. Задняя нога на пол-аршина заносит за след передней, и никогда никакой засечки. Великий Механик творил эту лошадь… Я ездил на ней… Ветер! Степной дух!.. Я не знал, сижу я на лошади или ангелы носят меня бережно по степи. Истинно сказано: "Добрый конь подо мною - Господь надо мною…"
- Das Gliick der Erde ist auf dem Riicken der Pferde (Земное счастье на спине у лошадей (нем.)).
- Ты не можешь без немецкого, - скривился Ожогин. - Давай Перуна, - скомандовал он Финогену…
Из манежа через маленькую дверку вышли в степь. В степи из навоза с соломой были сложены стены большого открытого манежа. За ними в голубых просторах - золотисто-желтая, в мутных миражах - залегла целина. Воздух колебался над ней. Издалека надоедливо доносились стук молотилки и мерные тяжелые шаги рабочих волов.
В манеже восемь мальчиков, в одинаковых голубых рубашках и черных шапках, ездили на английских седлах на жеребятах.
Спереди шли пять трехлеток, за ними - три двухлетки. Передние, стройные, уже сложившиеся, тонконогие, длинноногие, худые, блестящие, помахивая короткими, по репицу стриженными хвостами, бежали, чуть касаясь земли. Задние, еще не потерявшие детской, жеребячьей прелести, особенно в мордах с большими глазами и длинными ушами, бежали за ними, взбрыкивая и пошаливая.
- Эти будущий год пойдут, а те уже скакали в Ростове, - говорил Ожогин. - Да что! Сезон-то вышел какой-то куцый. Все из-за Керенского вашего… Политика!.. Черт бы ее драл…
- Папа, я этой рыженькой не помню, - сказал Котик.
- Ну!? Монна-Ванна, дочь Каракала и Матильды… С большими данными кобылка, да не знаю, поскачет или нет?
- А что?..
- Да народу-то скачки нужны или нет? Кто его знает. Он понимает, ты думаешь, это?
На конюшнях, куда прошли из манежа, было пусто. Пустые стояли денники с железными решетками, и длинным рядом висели вальки стойл.
- Разорен завод, - сказал Ожогин. - Что твоя Бельгия. А что еще дальше будет, кто знает. Вот Константиновых сожгли, и, слыхать, ни суда, ни следствия. Да кому и делать-то? Губернатора и полиции нет… Пусто…
Он пошел к дому, низко опустив голову. За ним шли барышни и гусары.
Все молчали.
VII
Мая и Лека сидели на своем любимом месте над прудом, где начиналась гребля и где ветлы образовывали зеленый навес над водой. Котик стоял против них, прислонившись к черному стволу, и горячо говорил:
- Все-таки, Мая, тебе нужно что-нибудь решить относительно Игруньки… Он мой большой друг… Он рыцарь, и мне его намерения известны. Я не сомневаюсь: он будет тебе делать предложение. Что ты ему ответишь?
- Не знаю.
- Мая, нельзя, голубка, так. Это не шутки.
- Ты его любишь? - воскликнула Лека.
- Люблю?.. Да… Он мне очень нравится. Но быть Кусковой я не хочу.
- Старая дворянская фамилия, - сказал Котик.
- Может быть… Но разорившаяся. И потом… эта тетя Лисенко, жена почтальона… - сказала Мая и подняла на брата задумчивые синие глаза.
Сверху вниз она не казалась такой красивой. Были заметнее выдавшиеся скулы и жесткий, не смягченный улыбкой подбородок.
- Я не думал, Мая, что ты такой сноб.
- Я совсем не снобирую… Но есть вещи сильнее меня… И потом… у него там какой-то дядя социалист, не венчанный, с незаконным сыном… бывший ссыльный. Какая гадость!..
- По нынешним временам дядя социалист - это протекция.
- Оставь, Лека, не до шуток, - кисло проговорил Котик. - Человек влюблен.
- Он нравится и мне. Если бы не война, я бы не прочь выйти за него замуж начерно.
- Как начерно?
- Так, как вышла Нина Драницына. Пожила с Сандиком полгода, насладилась любовью, а потом развелась и благоденствует теперь в Америке за толстым Балабаниным, что-то поставляющим на войну. Писала мне: своя вилла у них на берегу океана.
- Вот как ты смотришь на брак.
- Смотрю практически. Раньше о нас родители думали. Теперь приходится самим подумать. У Игруньки смазливое, как у девчонки, лицо и тонкая талия, но у него ни гроша за душой и подозрительная родня. Мы еще не разорившиеся, но уже разоряющиеся помещики. Игрунька не закопается в Спасовке, как папа, не станет всю жизнь воевать с крестьянами. Он будет служить. А я? Армейская полковая дама?.. Excusez du peu (Простите на малом (фр.)). Что-то не хочется… Леи на рейтузы нашивать… Ну их!..
- Мая! Откуда у тебя эта холодная практичность?
- Из жизни… Я, Котик, свободная женщина. Я эти два года читала все. Не одни "Ключи счастья" Вербицкой. Счастье женщины… Счастье девушки… Я думала об этом.
- Я, признаюсь, об этом не думал, - сказал Котик, - но я знаю, что сказал бы тебе Игрунька. Он сказал бы: счастье девушки - семья, счастье женщины - долг!
- Да, вы, мужчины, вы все еще смотрите на женщину как на собственность, как на рабыню. Нам, девушкам двадцатого века, это не улыбается.
- Чего же ты, Мая, ищешь?
- Равноправия…
- Работать, служить, как мужчина?..
- Нет. Я не способна на это. Я слишком женщина… Я хочу… Скажи мне, Котик, я знаю, что между тобой и Игрунькой тайн нет. Скажи мне: Игрунька чистый мальчик?.. Он никого не любил?
- То есть… - смутившись неожиданным вопросом сестры, сказал Котик. - Я, Мая, тебя не понимаю.
- Не понимаешь… Помнишь, на Рождестве ты нам под секретом рассказывал о твоем первом романе с тетей Алей. У Игруньки был уже первый роман?
Котик покраснел. И дернуло же его на Рождестве рассказать сестрам преглупую историю, вышедшую у него с молодой, его лет, двоюродной теткой, бывшей замужем за старым генералом! Вечером, в маленькой гостиной, они смеялись нехорошим смехом и допытывали брата о его любви. Он, смеясь: "Ах, как это было глупо и подло", рассказал им забавное приключение на визите к тете Але.
- У Игруньки? - сказал Котик, поворачивая спину сестрам. - Нет. Ничего не было.
- Врешь, Котик, - сказала Мая.
Котик быстро повернулся лицом к Мае.
- Ну, хорошо… Я не знаю. Но тебе не все равно это? - Положим, не все равно.
- Нет, ты скажи прямо. Если Игрунька будет просить твоей руки, что ты ему скажешь?
- Скажу, что подумаю.
- Самый скверный ответ. Он должен ехать в полк… на войну… Он готов ждать. Он хочет быть уверенным.
- Он уже мне делал предложение на котильоне у Воротынских.
- Ну, то не считается, - сказала Лека, - ты ему ничего не ответила.
- Ты дашь ему слово ждать? - настойчиво сказал Котик.
- Однако ты в сваты записался, - засмеялась Мая.
- Мая… Я друг Игруньки. Я его очень люблю. Он честный, благородный, пылкий, и он давно, уже пять лет, любит тебя одну.
- Что дальше?
- Он говорил мне, что будет просить твоей руки.
- У родителей?
- Потом и у родителей, но раньше хочет получить твое согласие.
- Начерно… начерно… - краснея, воскликнула Мая и закрыла лицо руками, - набело не годится.
Она побежала наверх, к дому и столкнулась с Игрунькой.
Она повернула назад, к пруду. Игрунька спустился за ней. Когда она подошла к брату, Котик и Лека встали и быстро пошли из-под древесного свода.
- Предатели! - крикнула им Мая и осталась вдвоем с Игрунькой.
Вода неподвижно стояла у пологого берега. Сухие камыши тихо шуршали, и коричневые метелки, как старые aртиллерийские банники, торчали вверх. Листья белых водяных лилий разрослись и ржавели в холодной воде, и черные кувшинчики их утонули. Вдали пруд сверкал, как зеркало. На противоположный берег прибежали босоногие ребятишки, постояли, разинув рты, глядя на красного гусара, и побежали к слободе, топоча ногами и подымая редкую черную пыль. Не смолкал назойливый стук молотилок, и где-то за гатью мерно ударяли цепами, и казалось, что кто-то раздельно, не людским голосом говорил все: "Цоб-тобе - цоп-тобе", - скажет несколько раз, перебьет - "Цоп, цоп, цоп" - и опять надолго - "Цоп-тобе - цоп-тобе…"
- Вам, Мая, нравится мой доломан? - спросил Игрунька.
- Да… Очень красиво. Хотя теперь я не люблю больше красный цвет.
Игрунька играл костыльками и молчал. Медленно шло время. В воздухе была осенняя прохлада, но ему казалось - жарко.
- Почему мы стоим? Сядем, - сказал Игрунька.
- Хотите… сядем…
Они сели, но слова не шли на ум.
- Вы любите, Мая, деревню? - спросил Игрунька.
- Вообще - да. Теперь - нет.
- Почему?
- Теперь в деревне страшно.
- Когда громили Константиновку, Константиновых не было дома? - спросил не своим голосом Игрунька.
- Нет. Они уже в марте уехали в Швецию и там продали имение.
- Так что громили чужое имение?
- Да… Какой-то компании.
- Все сожгли?
- Да… Скот перерезали. Лошадей угнали.
- Нехорошо…
- Чего хуже.
- Если бы здесь были мои гусары, я бы не допустил этого.
- Теперь никому нельзя верить, - сказала Мая и замолчала, опустив голову.
Игрунька робко протянул темную загорелую руку и взял за пальцы Маю. Мая не отняла руки. Игрунька перехватил ее выше и сжал в горячей ладони. Так сидели они несколько секунд.
- Мая… - сказал тихо Игрунька. - Вы мне верите?
Мая не отвечала.
- Вся жизнь моя… Молодость… Все мои мечты… Полк… Ивы… Мая… Ивы…
Мая опустила голову. Прислушалась к тому, что творится на сердце. Хорошо было на сердце. Снизу тихонько заглянула на Игруньку. Смущенно было красивое лицо. Алый доломан туго охватывал грудь и талию, и Мае казалось, что видно, как бьется сердце под распластанным золотым орлом значка Николаевского училища.
- Мая, вы молчите… Почему вы мне ничего не скажете?
- Что же мне сказать вам?
- Мая!.. Слава - вам… Подвиг - вам… Жизнь - вам…
- Благодарю вас.
Ее сердце быстро забилось. Она загадала: "Сделает предложение или нет?.. Что ответить?.. Ах, какая интересная минута! Это первое предложение, если не считать учителя рисования".
- Мая, я должен на днях ехать в Прокутов. Мой отпуск - две недели. И я хотел бы знать… Любите вы меня или нет?
- Разве девушки это говорят? - пожимая руку Игруньки, сказала Мая.
Игрунька смелее посмотрел на Маю. Какой недостижимой показалась она ему сейчас в белой закрытой блузке, куда скромно уходила тонкая шейка.
- Мая… Я понимаю, что теперь не время. И нехорошо старому солдату, как я, говорить это. Нехорошо гусару думать об этом. Я, Мая, давно люблю вас… Скажите, могу я надеяться?
- Надеяться можете, - тихо сказала Мая.
- Нет, Мая… Скажите прямо: будете вы моей женою? Когда кончится это страшное время, когда соберется… Учредительное собрание и вернет на престол русского монарха, Мая, тогда - могу я рассчитывать, что вы наденете подвенечную фату и в белых цветах пойдете венчаться с лихим корнетом в червонном доломане и ментике, сотканном из тучи…
"Предложение сделал. И красиво сделал, - подумала Мая. - Просто хоть записать. И сам он молодчик. А глаза! Совсем особенные!"
- Мая!
Игрунька робко поднял руку Маи к своим губам. Она детским движением обняла его шею, хотела поцеловать в щеку, но их губы столкнулись, и она прильнула к его устам.
- Да, - сказала, отрываясь от Игруньки Мая, - но никому… Ни папе, ни маме пока не говорите… Это наша тайна…
Она вскочила. - Но вы даете слово? - вставая, сказал Игрунька.
Мая вихрем понеслась к дому.
На бегу, она оглянулась на Игруньку.
- Даю!
VIII
Через пятнадцать дней Игрунька являлся в Прокутов командиру эскадрона.
В полку только что разыгрался скандал. Комитет постановил продать собственных офицерских лошадей для того, чтобы не было неравенства между солдатами и офицерами. Командиру полка было определенно известно, что лошадей скупают евреи и через фронт переправляют немцам. Он говорил об этом с солдатами, покривил даже Душой, назвав их "товарищами", но наткнулся на глухое молчание большинства и на страстные речи младшего писаря и эскадронного фельдшера с истерическими выкриками, видимо, заученных фраз.
Вместо веселой лихой полковой семьи, застольных песен и рассказов о подвигах, Игрунька встретил озабоченные лица и совершенно растерявшихся, не знающих, что делать, офицеров
Игруньку сейчас же назначили с взводом на охрану большого сахарного завода.
Когда он "чертом" на казенном вороном коне Контрабасе подлетел к взводу и лихо крикнул: "Здорово, гусары!.." - он получил в ответ хмурое:
- Здравствуйте, господин корнет.
Точно в жаркий день бросился с разбега в воду и вдруг ударился о толстый лед. Но Игрунька был молод и не испугался. Было кисло на сердце от такого не гусарского, штатского, "товарищеского" ответа, но справился с собой и вида не показал, что недоволен.
На площади толпились любопытные. Где в эти дни не толпились люди, кто не праздновал в этот страшный год долгожданную свободу и не спешил на улицу по всякому поводу? Люди других эскадронов стояли серой толпой кругом и, не стесняясь, делали замечания по адресу Игруньки.
- Вишь, черт подлетел какой. Это ему заказать надоть. Старым режимом пахнет.
- А лихой парнишка.
- Лихой-то лихой, а только не ладно. Что за "здорово, гусары", ты поздоровкайся поскромнее, потому понятие надо иметь, что теперь равенство, и все одно - товарищи.
- Они молодые, не понимают еще этого.
- Учить надоть настоящему обращению.
Все это слышал и мотал на ус Игрунька. Торопился уйти из толпы, уйти от нагло гогочущих молодых большевиков, вышедших в первые ряды и игравших роль коноводов. И, когда сомкнулась за ним степь и не стало видно города, когда потянулись сухие жнивья, покрытые серой стерной, показались изумрудные просторы озимей, точно другими стали солдаты.
- Слезай, - скомандовал Игрунька. - Оправиться!..
Пулей подскочил принять у него лошадь молодцеватый Иван Саенко и ласково потрепал Контрабаса по ноздрям.
- Что, господин корнет, ничего себе конь? Я на ем ездил. Шаг дюжа хороший.
- Конь как конь, - сказал Игрунька. - И не на таких езживали, - и вынул портсигар.
Саенко порылся в кармане рейтуз и, достав спичку, подал огня офицеру.
- Курите? - спросил Игрунька.
- Балуюсь, господин корнет.
- Возьмите папироску.
- Покорно благодарю, господин корнет.
Оба затянулись, закутались дымом.
Постояли. Помолчали. Двадцать солдат и юноша корнет. Смотрели гусары на корнета, корнет смотрел на гусар.
"Душить таких велят, - думали солдаты. - А за что душить? Правильный офицер. Все понимает".
"Чем не гусары? - думал Игрунька. - Вот тот, черноусый - молодчина какой. С крестом. Вот с такими в тыл к немцу. Не страшно".
Вспомнил: "Здравствуйте, господин корнет, - и понял: Большевики научили. Дураки… - понял и простил. - Я их другому научу", - подумал.
Сели, поехали дальше.
- Ну что же, ребята, песню надо.
- Не поем мы теперь песен, - хмуро Шазал унтер-офицер.
- Что так?
- Не поется чтой-то.
- И песен хороших не знаем, - сказал черноусый с крестом.
- Не знаете?.. - сказал Игрунька. - А видать, запевало… - и воскликнул так, что звонко, на весь взвод, пронеслось по степи: - ну и г…. вы, а не гусары…
Крутое слово вдруг растопило лед, и смелая ухватка поразила солдат.
Не было подле хама, чтобы научил, что надо в таком случае делать.
И робко сказал унтер-офицер.
- Запевалы-то во взводе, вишь, нет.
- Плохо, - сказал Игрунька. - Ну так я стану запевать.
У Игруньки от матери был унаследован хороший, чистый голос. И в корпусе, и в училище он был запевалой. Пел он мастерски. А тут еще и влюбленное в Маю сердце пело, и сознание, что двадцать парней, старших его, его солдат, его бравых чернобыльцев, слушают его, вдохновляло его. Он пропел первый куплет старой гусарской песни:
Царю - любовь моя!
В полку гусарском я.
Красив наш общий вид,
Хор трубачей гремит…
Гарцуя на коне,
Гусар счастлив вполне
И с маршем полковым -
Готов в огонь и дым.
- Ну что же? - обернулся он к солдатам. - Чего не подхватываете?
- Мы таким песен не знаем, - сказал унтер-офицер. Хмуро и чем-то недовольно было его лицо.
- А какие же вы знаете? - спросил Игрунька. - Да почитай, все позабыли старые.
- А новые?
- Петь не годится, - кинул унтер-офицер.
- Эх, вы! А еще гусары называетесь! Ну, буду петь один, а вы слушайте да мотив запоминайте.