- Она… белая… - дрожащим от волнения голосом сказал Игрунька. - А вы - красные… Вы те, кто убил полковника Левенца… Вы те, кто арестовал Государя… Кто заключил мир с немцами… Неслыханно позорный мир…
Еще серее стало лицо Котика. Он курил, часто затягиваясь, пуская густые клубы дыма.
- Игрунька, - сказал он, привлекая Игруньку и усаживая его рядом с собою.
Он прижался горячей щекой к щеке Игруньки и стал говорить тихо и настойчиво:
- Ты говоришь, Игрунька, и я верю тебе. Тебе верю, что там, на юге - правда… А как покину я папу и маму? Как брошу сестер? Здесь, Игрунька, народ. Идти туда - идти против народа. Вся слобода станет против нас, и что тогда? Ты, Игрунька, - богема, ты пролетарий, да, да, по существу, - ты пролетарий, у тебя ничего нет за душой. Ты не носишь за собой двух тысяч десятин и господской экономии, у тебя нет конного завода. Где ты прижился, там и дом твой. "Под каждым дерева листком ей был готов и стол, и дом". Ты как птица небесная. Ты коммунист, ты никогда не имел никакой собственности, и потому тебе легко идти против коммунистов. А ты подумай о нас. Мама, папа, Мая, Лека, няня, - мы все жили и живем отсюда. Мы слишком глубокими корнями привязаны к Спасовке, и нам эти корни безнаказанно порвать нельзя, нам надо искать выхода, оставаясь здесь. Мы ищем компромисса.
- Компромиссы никогда никого не спасали… И притом это компромисс с совестью.
Котик промолчал.
- Да и какой это абсурд, - сказал Игрунька, - чтобы спасти собственность - становиться коммунистом и отрицать собственность… Чтобы остаться помещиком - идти в большевики и отрицать права помещиков на землю!
- Это - русский коммунизм. Это называется: с волками жить - по волчьи выть, и мы уже во многом столковались. Переменятся названия, а существо дела останется то же.
- Что же мне делать? - спросил Игрунька.
- Оставайся у нас. Живи, приглядывайся и жди, чем это кончится. Кстати, твой алый доломан припрятан у меня. Носи его: алый цвет теперь в моде. Действуй по обстоятельствам… Женись на Мае.
- Котик! Странно это все. Когда я был кадетом, я твердо знал, что я должен делать, так было и юнкером до революции. А потом… О, если бы пришел кто-нибудь сильный, кому я мог бы верить, и сказал мне, куда мне идти!.. Если бы оттуда, из Тобольска, Государь подал нам голос и сказал, куда идти. Котик, мы молоды… Что понимаем мы в политике? Ты говоришь: тут народ… А там генералы… Но почему же мое сердце тянет туда? Там, Котик, наш славный, русский бело-сине-красный флаг, там наша святыня - погоны… А тут флаг цвета крови и издевательство над русским.
Котик ничего не ответил. Он встал с постели и стал умываться. Повернул мокрое, покрасневшее от холодной воды лицо со спутанными длинными волосами, посмотрел на Игруньку и ласково сказал ему:
- Тут - Мая… Не мне и не тебе решать эти вопросы. Там, наверху, кто-нибудь есть, кто подумает о нас. Устраивай свое счастье. Плюнь на все и береги свое здоровье, милый мой… Отечество… Русский флаг… Прикажут, - и будет отечество… Прикажут, - и повесим русский флаг. Станем говорить высокие слова о родине, о чести, о славе, о благородстве, а пока… Народ сказал: грабь награбленное. Бери свое счастье, плоди детей и по-иному обучай их… Народ - зверь, ну и мы будем зверьми. И кто кому перегрызет раньше горло - посмотрим…
Котик высунулся в дверь коридора и крикнул барским голосом:
- Товарищ Глаша!
Затопотали по белым доскам босые ноги, и полногрудая Глаша вбежала в комнату Котика. Котик снял рубашку.
- Товарищ Глаша, - скомандовал он, - массаж.
И когда девка стала розовыми руками растирать белую мускулистую спину Котика, Котик повернул красное улыбающееся лицо к Игруньке и сказал по-французски:
- Если бы я не был коммунистом, - разве была бы мыслима такая дисциплина? А теперь, что хочу, то и делаю, и рабоче-крестьянская власть будет рукоплескать мне, если я даже заведу jus primae noctis! (Право первой ночи (лат.)) Все надо делать умно.
XII
В страстную пятницу в ожогинском доме Евгения Романовна с Маей и Лекой возились на кухне, спешно заканчивая приготовления к пасхальным розговенам. Коммунисты им не мешали, но посмеивались, называя все это языческими обычаями. Гензальт пустился за обедом в рассуждения на исторические темы, сделал экскурсию к древним грекам и римлянам и стремился доказать, что празд ник Пасхи есть просто праздник весны, существовавший во все времена и у всех народов.
- Рабоче-крестьянская власть, - сказал он, - заменит этот праздник первомайским рабочим праздником. Умрет и заглохнет ваш светлый праздник, останутся от него только пасхи да куличи, и наши дети уже не смогут объяснить их первоначального происхождения. Обычай целоваться рабоче-крестьянская власть заменит более сладким и серьезным обычаем. В этот день, первого мая, будет разрешено парням и девушкам любиться между собой. Это будет веселый день спариванья людских индивидов, и результатом…
- Легче на поворотах, - прервал его Игрунька, - помните, где вы сидите.
- А где, товарищ, позвольте вас спросить? - развязно спросил Гензальт.
- В благовоспитанном семействе, где есть взрослые девушки, - ответил Игрунька.
- Ах, виноват! виноват! - преувеличенно вежливо раскланиваясь в сторону Маи и Леки, сказал Гензальт. Mille pardons mesdemoiselles (Тысяча извинений, барышни (фр.)). Я и забыл… я и забыл…
- Ну, полегче, полегче, - ворчал Игрунька. Матрос Гришин нарочно смеялся, фыркая, опуская голову на грудь, крутя ею и закрывая глаза.
- Ну, уложил, - шептал он. - Пра-слово - дворянин. В разговор вмешался Куломзин, заговорил о том,
что жаркая погода выгоняет цвет на яблонях, а могут еще быть морозы, и цвет погибнет. Старый Ожогин возразил ему, и начавшаяся ссора была притушена.
Гензальт плотоядно посматривал на барышень. Игрунька был краснее своего доломана, он ждал только предлога, чтоб оборвать, накричать, избить наглого коммуниста.
- Руки чешутся, - сказал он Котику, - свернуть рыло на сторону этому типу.
- Оставь, - сказал Котик. - Он с большим влиянием в совете. Пучков, наш губернский комиссар, - его товарищ по гимназии.
- Все протекции ищете. Защищаете свои дворянские гнезда, - проговорил со злобой Игрунька.
- И честь сестер защищаю, - сказал обиженный Котик.
Игрунька не покидал Маи. Он боялся оставить ее в обществе Гензальта.
Жаркий апрельский день сменился прохладным вечером. В садовой чаще щелкали соловьи, от куртин тянуло запахом земли.
Пришло несколько парней по приглашению Куломзина. Собирались петь хором.
Парни злобно посматривали на Гензальта. Игрунька знал, что они были недовольны его успехами у местных девиц.
Начинало темнеть. Из слободы доносился густой звон большого колокола. Шел крестный ход. Хоронили Христа. В доме Ожогиных все сошлись в большой гостиной, Куломзин сидел за роялем и тихо импровизировал. Лека с Маей, рука с рукой, ходили по залу. Гензальт сидел в кресле, на диване разместились Гришин, Пантюхин, Мордкин, подле них стояли парни. В углу у окна сидела Евгения Романовна и проворно вязала чулок. Одним ухом она слушала звон колокола на селе, другим - игру Куломзина. Ей хотелось попросить его не играть, но боялась огорчить нужного человека.
- Мая, спойте нам что-нибудь, - сказал Куломзин.
- "Ухаря-купца", - сказал Гензальт.
- Мария Николаевна очаровательно поет "Ухаря-купца", ну совсем как Плевицкая, - сказал Мордкин. - Это было бы такое наслаждение, если бы вы нам спели.
- Что вы, товарищи, - сказала Мая, - сегодня страстная пятница. Разве можно петь?
- Мая придерживается старины, - подмигивая парням, сказал Гензальт, - дворянское воспитание не вытравишь.
- Известно, леригиозны очень, - вздыхая, сказал один из парней.
"И чего она их "товарищами" называет, - думал Игрунька, - тоже подлизывается, заискивает перед ними. Как это все противно!"
- Ну, товарищи, - сказал Куломзин, обращаясь к парням. - Что зря стоять, стены подпирать - чай не повалятся и так. Давайте хоровую.
- Так, ведь, оно, товарищ, правильно, что не годится так петь теперь. День-от какой.
- Все предрассудки, - сказал Гензальт, подходя к роялю.
- Зачем предрассудки, - обиженно сказал один из парней, - а только - нехорошо.
- У вас, когда и с девкой спишь, - тоже нехорошо, - пожал плечами Гензальт и, кладя руку на спинку стула Куломзина, сказал: - Давай, Женя, начнем с божественного, чтобы их успокоить. Играй: "Вечерний звон".
Гензальт начал:
Вечерний звон, вечерний звон,
Как много дум наводит он…
И, отдаваясь страсти его голоса, увлеченные его синими загоравшимися глазами, бледным, вдохновенным лицом, парни, Мая, Лека и Котик вступили мягкими плавными аккордами аккомпанемента:
Бим-бом, бим-бом, бим-бом.
"И как я с ним, - гремел на весь зал Гензальт, - навек простясь", и затихал, смиряясь:
Там слышал звон, В последний раз…
- И все, товарищи, ерунда ерундовская: "Где я любил, где отчий дом". Любить можно везде, а отчий дом ни к чему… Древние римляне говорили: "Ubi bene - ibi patria", где хорошо, там и родина. Они это дело понимали не худо… Вот и у нас проводит рабоче-крестьянская власть закон о социализации женщин, и выбирай любую… Я тогда Маю заберу, с ней маевку справлю.
- Вы забываетесь, - подходя к Гензальту со сжатыми кулаками, крикнул Игрунька. - Потрудитесь убираться отсюда, если вы не умеете себя держать в порядочном обществе.
Евгения Романовна быстро встала и сделала несколько шагов по направлению к Игруньке.
- Игрунька, - сказала она, - это не ваше дело. Оставьте…
- Не я забываюсь, а вы… - бледнея, сказал Гензальт. - Кто вы такой? Саботажник!.. Быть может, корниловец, контрреволюционер…
- Гензальт, брось, - сказал Куломзин. - Что мешаешь политику в частную ссору?
- Вы - продажная тварь! - отчетливо выплеснул оскорбление Игрунька и сложил руки на груди.
- Мы посчитаемся, товарищ…
- Когда и где угодно, - сказал спокойно Игрунька.
- О, не на дуэли, товарищ, не на дуэли. Я дворянских предрассудков не признаю… На слободу, товарищи… Гришин, айда к дивчатам, потешимся… А с вами, товарищ, я сосчитаюсь по-советски - полным рублем. Вы узнаете, как оскорблять советскую власть!
- Ну, полноте, товарищ, - говорил Мордкин. - Ну и есть, отчего ссориться? Ну, один сказал, ну - другой ему ответил. Так ведь это в порядке дискуссии.
- Подлая, подлая сволочь! - сказал Игрунька и вышел из залы.
- Погоди, посчитаемся! - крикнул Гензальт.
XIII
Ночь и день прошли спокойно. Гензальт пропадал на селе. В ожогинском доме стало тише. Евгения Романовна с дочерьми, Котик и Игрунька собирались к заутрене. Куломзин и его канцелярия заявили, что они спать лягут и в церковь не пойдут.
Пасхальная ночь тихо шествовала по степи. Уже ударили в колокол. Колеблясь, плыл над уснувшей степью медный звук. Село гомонило по оврагу. Лаяли потревоженные ночью собаки. Гремели колеса. С соседних хуторов ехали поселяне к заутрене. Котик ушел. Игрунька развешивал на стуле "червонный доломан и ментик, сотканный из тучи". Он мечтал, как он войдет в церковь и станет рядом с Маей. Первый раз он надевал ментик. Он решил после заутрени просить Маю все сказать родителям и настаивать на немедленной свадьбе на Красную горку. Когда он станет членом семьи, он выгонит всех этих Гензальтов из дома. Угроз Гензальта всерьез он не принимал.
Быстрый стук в окно заставил его обернуться. Стучала Мая. У них было условлено, чтобы, когда надо поговорить наедине, стучать в окно. Игрунька знал, - это значило, что надо идти в сад под сирени. Он побежал туда. В прозрачной тени набухших ветвей, белая, в пасхальном платье, ждала его Мая.
- Игрунька… скорее… наденьте, миленький, походную рубашку и шинель и бегите на конюшню жеребцов. Я там вас буду ждать.
- Что случилось, Мая?
Но Мая уже исчезла.
На конюшне, в деннике Каракала, горела свеча в медном шандале. Дверь денника была открыта. Мая седлала жеребца. Как только Игрунька подошел к ней, она кинулась к нему, охватила руками шею и, целуя в щеки и губы, зашептала, трясясь от волнения:
- Миленький… Вам бежать надо. Сию минуту… Только что за мельницей нашли убитого Гензальта. Кто-то, должно быть, слободские, убил его вчера ночью и оттащил тело в кусты. Куломзин сказал, что это вы его убили. Я сама слышала, как матрос Гришин требовал вашего ареста и отправки в Харьков… Я была в кабинете у папы. Они собрались в гостиной. Куломзин председательствовал, Горбунков, Гришин, Пантюхин и Мордкин заседали. Гришин требовал, чтобы вас сейчас же, во время заутрени, казнить в назидание народу… Куломзин и Мордкин были против смертной казни. Я сама слышала, как они голосовали. Вас присудили убить сейчас же. Горбунков и Гришин пошли за красноармейцами. Я побежала к вам… Вам бежать надо сию же минуту… На Каракале, если и погоня будет, вас не догонят. Здесь до границы казачьей всего двадцать верст. Я слышала, казаки поднялись против большевиков…
Она вывела Каракала в коридор. Металось пламя свечи, то вспыхивало ярко, то качалось, то припадало… Шевелились черные тени по стенам и решеткам…
- Садитесь, миленький!.. Скачите, родненький! Господи! Без дома, без хлеба, в святую ночь выпускаю вас… Храни вас Господь.
Она крестилась… Застенчиво, неумело крестила Игруньку, торопила его.
- Езжайте, езжайте, соколик… Там… когда кончится все, вернетесь. Я себя соблюду. Слово свое помню…
Верна буду, родной мой… С Богом… Замкну конюшню и скорее к заутрене… Хорошо, что одеться успела… Никто не догадается.
Как невеста, в белом с кружевами платье, с голубыми лентами в волосах, стояла она перед Игрунькой. Мягко и ласково звучал ее голос. В полынном запахе сена, подле огромного Каракала казалась она маленькой и стройной, необыкновенной, как светлый дух.
- Да хранит вас Господь!
Маленькая ручка умело держала поводья, другая напряженно уперлась в правое стремя, когда садился Игрунька.
Охватила руками колено. Прижалась к нему щекой, потом губами… Заплакала… Махнула рукой…
- Скорее, скорее! Надо и мне успеть добежать, чтобы никто не видал…
Она шла со свечой впереди, показывая дорогу. Открыла ворота в манеже, из манежа на задний варок, отодвинула жердяную огорожу.
- Тут спуститесь, и балочкой налево, а как поднимитесь, по звездам - на юг. Балочка-то за слободой уже выйдет в степь…
- Храни Господь!
Игрунька молчал. Прыгал от волнения подбородок, зубы отбивали дробь. Боялся заплакать.
- Спасибо, Мая!.. - нагнулся с седла, крепко поцеловал девушку в губы.
Еще мгновение - и спрыгнул бы с коня, и остался с ней, с любимой, а там хоть смерть, не все ли равно!
Потянул в степь Каракал. Тронул с места. Опять обхватила колено руками Мая, прижалась губами.
- Не забывай, Игрунечка… милый!
- Не забуду, любимая…
Сразу вниз прянул жеребец, едва усидел в седле Игрунька. Огонек свечи, поставленной на землю, и белая девушка исчезли. В темную пропасть, храпя и осторожно ступая, спускался старый Каракал. Над головой - синее звездное небо. Точно живые, мигали звезды, манили и показывали путь. С неба гудел и несся пасхальный перезвон, дрожали долгие переливы и таяли в небе. Пасхальная заутреня шла в слободе… Поспеет ли Мая?
На колене стыло ощущение прикосновения девичьих рук и поцелуев. Спустившийся вниз жеребец могуче шагал по узкой тропинке, вьющейся по дну балки и не видимой всаднику. Пахло сыростью, старым листом и землей. Стукнет кремень под копытом, и опять неслышно, легко несет Каракал своего всадника.
Что впереди? Смерть?.. Муки?.. Бои и победы? Новые люди, новые встречи. Впереди - жизнь… И развертывалась она перед Игрунькой, яркая и красочная, как роман в прошлом, - яркая и красочная в будущем, загадочная и интересная, полная необычайных приключений.
Что там, за этой балкой? Что там, далеко в степи, где чей-то красным огнем горит костер? Что будет завтра? Через год? Много ли лет ему впереди, или это он доживает последние часы и пойдет вслед за Гензальтом? Кто убил Гензальта? Убили под него, под Игруньку, воспользовавшись их вчерашней ссорой. "Он лежит мертвый… А я жив".
И это - "я жив" - радостными, звонкими ударами бурно колотилось в сердце. Ему отвечали все удаляющееся звоны колоколов да тихое гудение земли, ночная песня степи…
XIV
Прошел год. Игрунька прожил его в хмельном угаре веселого общения с беззаветно удалой молодежью, в величайшем счастье побед… Некогда было задумываться. День был расписан по часам и по минутам. Создавались новые полки Донской молодой армии, и Игрунька посту пил в один, где служил его брат, почти мальчик, чернецовский партизан, Олег. Молодежь-казаки, молодежь-офицеры - все пылало одним огнем любви к Родине, и на ученьях, и после ученья, во время бесед, и тихими летними вечерами, когда за тенистыми садами лагеря, в ажурной листве густых акаций догорало солнце, а на передней линейке без конца лились песни казачьи, Игрунька так сливался с полком, с офицерами и казаками, что ему казалось, что он не Игорь Кусков, девятнадцатилетний юноша, а что-то могучее, сильное, дышащее тысячью грудей, с тысячью сердец, пылко бьющихся, именуемое полком.
Помнит еще Игрунька, как приехал к нему его товарищ, де Роберти, поручик Чернобыльского гусарского полка, и таинственно сообщил ему, что знамя прибыло и полк формируется у Деникина. Игрунька хорошо простился с казаками и отправился в родной полк. Была весна 1919 года, - ровно год прошел с того дня, как простился Игрунька с Маей, когда он приехал в большую кубанскую станицу.
Было и грустно, и радостно на сердце. Грустно потому, что полюбил он казаков и сжился с ними, радостно потому, что возвращался в свой полк. Под штандартом его Игрунька клялся в верности Родине и полку.
Вечерело. Духовито пахло от степи, от яблоневых и сиреневых садов, и домики станицы, крытые где соломой, где железом, утопали в густой листве. Днем была гроза. Пролил дождь, и от дороги с прибитой черной пылью шел сладкий запах земли. Солдат-доброволец указал Игруньке хату, где помещался командир формируемого полка. Игрунька слез с Каракала, отдал его вестовому и по дощатому настилу, сгибаясь под ветвями сиреней, прошел к большому дому зажиточного казака. Толкнул дверь. Перед ним - галерея. В галерее - сундуки. Пестрый половик шел по крашенному охрой полу. Пахло мятой и укропом. Игрунька кашлянул. Никто не отозвался. Он прошел по коридору. Влево - дверь. Открыл ее и остановился. В комнате с двумя большими, в тюлевых занавесках, окнами - полумрак. У стены, где стояла высокая, со многими подушками, казачья постель, спиной к Игруньке, на коленях - несколько офицеров. Он всех узнал по затылкам. Ротмистры Бровцын и Дубровин, поручик де Роберти, корнет Павлов по прозванию "Муха", корнет Бобровский, прапорщик Яшвиль и… Котик Ожогин. Никто не оглянулся. Офицеры продолжали стоять на коленях у постели. На постели был бережно разостлан и, как показалось Игруньке, беспомощно лежал на красном пуховом одеяле полковой штандарт. Все встали.
Старший, ротмистр Бровцын, обернулся к офицерам. Игрунька увидел темное, худое лицо со шрамом через щеку, и на нем светлые, куда-то вдаль смотрящие глаза. И, когда Бровцын перевел эти глаза на Игруньку, Игрунька прочел в них такую муку, такое страшное страдание и такую напряженную волю, что невольно потупился.