Петрик сел в каретку. Эта ласка чужого человека его тронула. Она ему сказала, что нигде и никогда он не пропадет, что и в Париже, на этом материалистическом Западе, о котором ему так много худого говорил в монастыре Джорджиев, он найдет и ласку, и помощь. Этот жест чужого, француза притом, вдруг показал ему совсем другое лицо Запада, во всяком случае не то, каким его так пугал Джорджиев. Не все, значит, золотой телец. Не все деньги, но есть и братская любовь и участие к бедняку. Нет, он не пропадет, а не пропадет он - не даст он пропасть и России, найдет в ком-то и участие, а когда надо и помощь. Петрик был так тронут, что слезы навернулись ему на глаза.
Шофер, должно быть, знал, куда ему везти странного пассажира, не указавшего ему даже адреса, куда ехать. Каретка быстро и уверенно неслась, будто скользила по мокрому асфальту, потряхивала на плитной мостовой. Шофер сворачивал с бульвара, осененного большими деревьями в весенней зелени, в узкий переулок, несся по нему, вылетал на простор площади. Счетчик на глазах у Петрика за передним стеклом выкидывал цифры, и они уже перевалили за три франка, когда шофер, сделав крутой поворот, остановился у узкой двери. Над дверью и подле нее, спускаясь сверху одиночными буквами, висели вывески: - "Ноtеl Моdеrnе".
Петрик расплатился с шофером и вошел в раскрытую дверь отеля.
II
Узкая мраморная лестница, покрытая дорожкою когда-то красного суконного ковра, несколькими ступенями поднималась к проходу. Вправо и влево были видны короткие коридоры. Прямо перед Петриком была стеклянная дверь "бюро". Терпкий утренний запах перенаселенного дома стоял в коридорах. На стук шагов у двери, из коридора, вышел заспанный человек в зеленом суконном фартуке с метелкой в руках. Он окинул взглядом костюм Петрика, его узелок в руках, и, не дожидаясь вопросов, объявил ему, что комната для господина есть, на шестом этаже, но очень хорошая комната.
Если брать посуточно, то восемнадцать франков, если на месяц и больше, то триста франков в месяц. Петрик не раздумывал. За время своих странствий он научился, что раздумывать и выбирать могут те, у кого много денег, те же, у кого денег нет, много думать не могут. Отель был логово, хотя и с претензиями на комфорт. Петрик стал подниматься за лакеем на шестой этаж.
В узком темном коридоре лакей открыл тонкую дощатую дверь с висящим на ней овальным фарфоровым номерочком, и Петрик вошел в крошечную, подобную каюте комнату. Ее всю занимала громадная, почти квадратная постель с неприбранным неопрятным бельем и с двумя смятыми подушками на вальке. У стены был зеркальный шкаф и рядом с ним раковина умывальника с двумя кранами. Еще два соломенных стула стояли в комнате. Окно было задернуто рваною малиновою репсовою занавесью.
Оно доходило до самого пола. Кислый, неприятный запах непроветренной спальни стоял в номере.
Лакей, должно быть, заметил, как потянул носом Петрик. Он отдернул занавесь и раскрыл окно.
- Номер отличный, - сказал. он, - за такую цену вы все равно нигде в Париже ничего не найдете лучшего. Соmfоrt mоdеrnе… А какой притом вид! Весь Париж перед вами. Скучать никогда не будете.
Петрик сказал, что он остается. Лакей вышел, Петрик положил узелок на постель и сел на стул у окна.
Походно-кочевая жизнь давно отучила Петрика от брезгливости, и все-таки… Для Парижа это ему показалось немного странным. Он покосился на неубранную постель, на всю обстановку "современного комфорта". В нем не работают, в нем только спят.
Приходят откуда-то и забываются в тяжелом сне на этой постели. Один или двое, не все ли равно? Тут и любовь, должно быть, такая же торопливая, по часам и по минутам. Работают и отдыхают не здесь. Работают на фабриках, отдыхают на улицах, в ресторанах и кафе. Недаром Петрик их столько видал на своем пути, пока добрался до этого логова. Ну, что же, видно, и ему придется теперь жить такою же жизнью… И Петрик вспомнил все то, что говорил ему лама о рабстве современного запада.
За окном было голубо-серое, точно усталое небо больших городов. По небосводу протянулись нежные перистые облачка. Они казались здесь далекими и чужими.
Безконечный лабиринт серых, больших и малых домов открывался за окном. Какие-то круглые железные постройки, громадные, странной формы внедрялись тут и там в это серое кружево городских домов и нарушали их однообразие. Много геометричности было в этом виде. С вызывающим дерзновением поднималась над этой серой площадью домов высокая ажурная башня. От ее странной формы веяло вызовом Богу. Она говорила о Вавилонской башне и нагло кричала о победе над Богом. Петрик ее сейчас же узнал. Столько раз видал он эту башню на всевозможных картинах и открытках с видами Парижа. Он хорошо знал ее: Эйфелева башня. Сине-бело-красный флаг трепетал на ветру, на ее флагштоке. В безконечной выси башни он казался не больше носового платка. Родные Петрику цвета на нем были в чужом сочетании и показались ему чуждыми. Весь вид безкрайнего города пугал Петрика своими размерами. Как жить здесь, где и как работать?
Неясный, будто подземный гул народился в улицах города. Он усилился, приблизился, пронесся мимо - и сейчас повторился. К этому гулу пристал другой, он слился с первым и вскоре весь город стал гудеть подземными гулами. Шум и грохот все увеличивались, к ним пристали трубные звуки и город заиграл какую-то странную мелодию. Петрик, никогда и нигде еще не видавший такой массы автомобилей, даже и не сразу догадался, в чем дело. Ему казалось, что какой-то невидимый, далекий, но громкий оркестр играет в городе. Странна и дика была его музыка. Печальные думы она навевала. И долго, может быть, больше часа, слушал Петрик эту странную, волнующую музыку города. Иногда он так забывался, что улавливал мелодию, слышал мотив, но запомнить его не мог.
Потом к звукам этого оркестра присоединились другие, более близкие. Дом просыпался и, просыпаясь, говорил многими голосами. Сначала это было как бы невнятное бормотание, вскрики, звонки, потом стали раздаваться и голоса, наконец, стало можно уже различать и самые слова. И что было для Петрика самое странное: голоса были русские, и несомненно говорили по-русски. В том необычайно напряженном и взволнованном состоянии, в каком находился Петрик в эти часы, после двухгодичных скитаний среди чужих людей, когда он редко видал русских, это множество русских голосов произвело на него необычайное впечатление. Ему казалось, что тут русские должны говорить непременно о России, о всем том, что так волновало его самого, о чем столько передумал он и в монастыре, и в дороге.
И Петрик прислушался.
Пока звуки не выходили из стен комнат, Петрик не мог ничего разобрать. Где-то лилась вода, где-то что-то шипело. Тут, там хлопнули дверью. Мимо двери Петрика простучали женские башмачки.
И вдруг со страшною отчетливостью, внизу, этажом ниже Петрика, чей-то бас внушительно и жестко произнес, так, что каждый слог стал Петрику ясно слышен: - Ну, матушка, ты там, как знаешь, а я пошел к Петровским.
Надрывный, женский, плачущий голос раздался в ответ: - Ты хоть детей пожалей… Денег оставь… Кормить надо же чем…
- У тебя есть.
- Два франка всего… Ей Богу, два франка всего.
- Как знаешь… Денег и у меня нет… Ни сантима.
Тяжелые сапоги загромыхали, затопотали по лестнице вниз. Хлопнула с досадою закрытая дверь.
На половине лестничного марша молодой женский голос испуганно крикнул:
- Пардон-с…
В ответ громко фыркнул мужчина и, шмыгнув носом, пробурчал: - А, чер-р-рт.
Женские шаги приблизились к номеру Петрика, остановились у самой двери, и красивый голос негромко запел:
Дорогой дальнею да ночью лунною,
Да с песнью той, что вдаль летит, звеня
Да с той старинною и семиструнною,
Что по ночам так мучает меня…
Женщина приподнялась на каблучках, было слышно, как скрипнули ее башмачки, перестала петь и куда-то в пространство сказала:
- Дима… А у нас сосед.
И хрипловатый голос рядом с комнатой Петрика спросил:
- Не знаешь кто? Не русский?
- Кто же другой… В нашем-то отеле! Конечно, русский.
- Я пойду узнаю у Жозефа. Откуда?…
Все это Петрика удивило и взволновало необычайно. Это было как у них в Столине, подле которого стоял их Лейб-Мариенбургский полк, или хотя бы в Вильне, но это же был Париж!.. Париж!!.. Столица Франции!
В номер Петрика негромко постучали.
- Войдите, - откликнулся Петрик и встал со стула.
III
Человек среднего роста, сильно лысеющий брюнет, с коротко постриженными усами, в рыжем пиджаке, в рубашке с мягким воротником, появился, в дверях комнаты. В петличке лацкана был какой-то металлический значок. Ему можно было дать не больше тридцати, тридцати двух лет.
- Полковник Букетов, - представился он, щелкая каблуками башмаков не без воинского шика. - Сейчас узнал, что соотечественник наш, компатриот, стал нашим соседом и почел своим долгом разведнуть, кто, что и почему попал в наши палестины? Надеюсь… Не большевик?… Впрочем… Чер-р-рт. И спрашивать глупо.
Эта, простите за выражение, сволочь по таким логовам не селится.
- Ротмистр Ранцев, - представился Петрик.
Через плечи полковника Букетова в номер Петрика заглядывала молодая красивая женщина, должно быть, та самая, что напевала у его дверей. Она была по-воскресному одета в короткое, едва доходившее до колен темно-синее платье. Большие карие глаза смотрели на Петрика с лукавым любопытством. Волосы были коротко пострижены, брови по моде подщипаны. За ее спиною виднелись и еще любопытные, разглядывавшие Петрика.
- Выходит, я верно угадал, что русский и военный, а раз так, наверно…
Галлиполиец?… Не иначе?
- Нет… Я с Дальнего востока… Был в армии Колчака…
- Это же потрясающе!.. Вот именно нам такого в нашей маленькой колонии и не доставало. Вы нам много должны рассказать… Я даже рассчитываю, что вы не откажете в нашем объединении прочитать целый доклад…
- Да не томи его так, Дима, - воскликнула за его спиною красивая дама, - видишь, какие у него голодные глаза. Зови его к нам кофе пить.
- Моя жена - Татьяна Михайловна, - представил Букетов. - Маремьяна старица, что обо всех печалится. Прошу любить и жаловать.
Татьяна Михайловна выдвинулась из-за спины мужа и, протягивая руку Петрику, сказала:
- Вы с дороги. Вы, наверно, ничего еще не ели. Вы в Париже новый человек. Вы еще ничего не знаете. Пожалуйте к нам. У меня уже кофе кипит.
Это было сказано так просто, что Петрик не мог отказаться. Он сделал неопределенное движение в сторону Татьяны Михайловны. Она протянула ему руку и потащила в соседний номер.
Номер Букетовых был угловой и чуть побольше, чем номер Петрика. При нем еще был какой-то полутемный маленький закуточек. Там на ивовой русской корзинке, кипел на спиртовке, пуская тонкий пар, кофейник. Широкая постель была прибрана и постлана. Комната была обжитая. По стенам висели в рамочках фотографии, в углу над постелью были бумажные иконы, наклеенные на доски, перед ними, навевая уют и тихие думы, теплилась лампадка. У зеркала был устроен туалетный столик и на нем стояли фарфоровые слоны. Слон слона меньше, как и полагается: семь слонов. В комнате пахло одеколоном и кофе. Через открытое окно несло бензиновою гарью.
За Петриком и Букетовыми в комнату вошло еще много людей. Они едва помещались в номере. Букетов быстро знакомил их с Петриком и, как водится, так, что Петрик не мог разобрать ни одной фамилии. Его только поразило, что все это были полковники.
И очень молодые, кому и поручиком было достаточно быть, и очень старые, кто давно мог бы быть генералом. Все эти люди, а их втиснулось в комнату Букетовых человек восемь, жадными, любопытными глазами разглядывали Петрика и при нем обменивались насчет него своими замечаниями.
- С Дальнего Востока?…
- Как это интересно!..
- И сам какой интересный, - последнее замечание было сделано какою-то дамой в розовом в пунцовых цветах платье, показавшемся Петрику халатом.
- Вы кадровый офицер?… А позвольте вас спросить, какого полка? - обратился к Петрику Букетов. Он старался играть перед Петриком полковника, но седины Петрика стесняли его.
Татьяна Михайловна стояла на коленях над корзиной с кипящим кофейником и разливала кофе. В номере, как и у Петрика, было всего два стула. На одном села дама в пунцовом халате, на другом худая чернявая женщина, не спуская глаз смотревшая на Петрика, как на какого-то зверя.
Букетов сел на постель. Петрика усадили на подоконник. В дверях стояло двое в одинаковых синих пиджаках и с такими же значками в петлицах, как и у Букетова.
Один был маленький, весь бритый, лысый, крепкий и ладный. Он держал свою голову высоко поднятой, и разглядывал Петрика начальническим взглядом. Другой, напротив, был худой, черный, с небольшими усами.
Петрик со свойственною ему прямотою и откровенностью сказал, что он коренной офицер 63-го Лейб-Драгунского Мариенбургского полка, "полка Его Величества", - подчеркнул он, - что он за два года до войны перевелся в Заамурскую пограничную стражу, с которою и сделал великую войну.
- Это потрясающе, - воскликнул полковник Букетов.
- Здесь нет ни мариенбургцев, ни заамурских пограничников, - внушительно и авторитетно, но тонким писклявым голосом сказал маленький лысый человек, стоявший в дверях. - Не только в Париже, но и вообще во Франции нет таковых…
Вы меня, впрочем, не знаете. Генерал Штосс. (Петрик при этих словах встал с подоконника). - Я председатель союза офицеров, участников великой и гражданской войн, принадлежавших к частям доблестного 160-го армейского корпуса. Садитесь, ротмистр, а мне позвольте стоять. Я, работая третий год у станка, привык стоять - и мне странно даже как-то сидеть. А вы устали с дороги. Я в постоянном контакте с союзом Галлиполийцев, где всегда бываю на лекциях… Я встречаюсь с первопоходниками, с "аnсiеns соmВаttаnts", я состою в союзе георгиевских кавалеров, в объединении бывших кадет кадетских корпусов, я бываю у "верноподданных", я состою в патриотическом объединении и прочая, и прочая, и прочая… Таким образом, несомненно, что я где-нибудь, кого-нибудь из ваших однополчан да и встретил бы, тем более, что ваш Мариенбургский полк для меня не безразличен: я сам служил в Виленском округе, и знал и много слышал про ваш лейб-холостой полк.
И Дальний Восток мне не чужой. Мой отец - старый Восточно-Сибирский стрелок.
Нет, уверяю вас, никого… Никого!
Татьяна Михайловна поднялась от своего кофе.
- Генерал, чашечку.
- Благодарствую. Уже пил. Угощайте дорогого гостя.
- Господа, извиняюсь, всех угостить не могу. Посуды, просто говоря, не хватит.
- Помилуйте, Татьяна Михайловна… Мы только хотим свежего человека послушать.
Может быть, он нам что про Россию скажет.
- Какие-нибудь нам надежды подаст… Что нового скажет? Что там и как?
- Он с Дальнего Востока, - сказал Букетов. - Это же потрясающе! Ведь, уверяю вас, именно там-то все и начнется. Свет с востока! Какие там возможности!..
Япония… Китай, опять же Америка! Недаром она не признала большевиков… Атаман Семенов… Русский самородок… Это же, повторяю вам, прямо потрясающе…
Но Петрик не успел и рта открыть, чтобы рассказать о своих походах, о том, что он видел и наблюдал на Дальнем Востоке, как заговорил сам Букетов. Он подробно, с самыми точными мелочами стал рассказывать, как бежал он из Москвы, как попал в Добровольческую армию, как эвакуировался из Севастополя, как на корабле познакомился с Татьяной Михайловной, как лежал в тифу. Слушая его рассказ и видя, как невнимательно слушали гости, Петрик понял, что ему нечего рассказывать, и укрепился в своем, принятом еще в пустыне, решении, что рассказывать безполезно.
Да его больше никто и не спрашивал. От него ждали только ответа на мучивший всех вопрос, когда же конец? Но как на этот вопрос у Петрика не было ответа, то его и не спрашивали больше. Здесь, как некогда в Запорожской сечи, спрашивали: "в Бога веруешь?" - и утвердительным ответом бывали успокоены. Так здесь дознавали: "ненавидишь ли большевиков?" И если - да, этого было совершенно достаточно, чтобы быть принятым в общество.
- Вот, видите, дорогой ротмистр, каково нам с женою круто пришлось. Целую жизнь, можно сказать, прожили за эти два года скитаний. Наконец, устроились здесь. Есть такой закон, что "недорезанный буржуй", раз он остается на месте и не кочует, с течением времени обрастает шерстью, так и мы с Татушей, как видите, обзавелись всем понемногу, - Букетов сделал широкий жест по комнате в сторону бумажных иконок и затепленной лампадки.
"Немного же "недорезанному" надо", - подумал Петрик, оглядывая скудную, почти нищенскую обстановку.
- Да что, - сказала, мило улыбаясь, Татьяна Михайловна, - слов таких нет, чтобы все это рассказать. Пережить надо. Прямо потрясающая штука… Я вот живу здесь, а все как-то оглядываюсь. И так понимаю Сусликовых, - она кивнула на худощавую даму с красными воспаленными глазами и на стоявшего рядом с генералом Штоссом очень высокого и худого человека с плоским, и точно навсегда испуганным лицом, - отовсюду бегут. Все состояние, и не малое, на этих перекочевках промотали.
- А что же, - с некоторою даже гордостью сказала худощавая дама, - а как же и не бежать? Повсюду "они"… Ну, приезжаем мы, знаете, в Германию… Кажется, чего бы еще бояться? И вдруг там, вот те и здравствуйте, "путч" какой-то объявился. По Вильгельм-штрассе рогатки колючей проволоки понаставлены, просто война какая-то и эти самые их зеленые "шупо" в касках расхаживают. Да… Правда…
Ну мы, знаете, специалисты по этой части: не заезжая в гостиницу, бежать… Куда?…
Нам говорят: в Баварию. Подались мы в Мюнхен. Ничего себе городишко. Мне даже Москву немного напомнил. Такая же старина… Там только обжились немного, колонию свою составили, церкву устроили, как тут как раз Хитлер этот самый появился, чтоб ему!.. По улицам стреляют… Пулеметы везут, ей-Богу правда, сама видала… А тут еще и деньги падать стали. Инфляция, что ли какая, я и не пойму. Право… На биллионы считали. Доллар продашь, так тебе денег дадут такую уймищу, что и сосчитать нельзя, а купить на них - ничего и не купишь. Ну, этого мы достаточно и в совдепии повидали. Значит, надо опять бежать. А куда тебе бежать, виз никуда не дают. Ну, мы подались сначала в Висбаден, французская оккупация там была, так нам и Хитлер этот самый не показался страшным… Ну, а потом… Сюда… И сначала так-то хорошо нам здесь показалось… Наше посольство стояло, все как есть. Будто и не было ничего… Ну, а пото-о-ом… Стали, знаете, за ними ухаживать и, как появились они на ruе dе Grеnеllе, я сразу поняла, добра не будет. А мы уже, знаете, имение под Ниццой купили - "проприетерами" стали.
На землю сели. Там ведь как: доход круглый год. Апельсины сняли, гляди - миндаль пошел, а там цветы, легюмы разные… Мы знаете, ляпенчиков развели, курочек, совсем фермеры… Там хорошо…
- Вы нам расскажите-ка, Анна Васильевна, как вы козу доили, - обратился к даме Букетов.
На мрачном испуганном лице рассказчицы появилась бледная улыбка.