И тогда, когда она этого не ожидала, и было вокруг все так же обманчиво тихо, вдруг точно небо всею своею тяжестью обрушилось на землю. Загрохотал, запрыгал, отражаясь о железные крыши, тяжкий гром. Валентина Петровна схватилась за голову и едва не села на Ди-ди. Собака вскочила с кресла и прыгнула на колени к хозяйке.
Валентина Петровна согнулась, закрыла руками глаза и сжалась в трепещущий комок.
Точно сквозь руки она видела яркое пламя молнии, победно скользнувшей перед самым окном.
И снова грянул гром.
Таня и ама с криками бегали по комнатам, закрывая окна.
- Барыня… барыня… Что же… Петр Сергеич-то там… Солдатики!.. Господи, что же это такое!
"Это служба", - хотела сказать Валентина Петровна, но промолчала. Слишком тяжело ей было это сказать.
Ветряной вихрь холодно и упруго налетел на казарму и ударил в окна - точно кто-то живой хотел в них ворваться. На крик Тани Валентина Петровна отняла руки и посмотрела мутными глазами в окно. За окном уже ураганом неслась буря. Крепкий тамариск изогнул свои ветви. Листья крутились на нем и летели темными бабочками в поля. Седая пыль пеленою неслась с растоптанной немощеной дороги. Луга приникли травами и стали светло голубыми.
Гром непрерывно гудел. День стал чернее ночи. Таня зажигала по комнатам лампы.
Казалось, что горы слились с тучами в одну черную массу и неслись по земле, все сокрушая. Молнии слепили - и, когда сверкали они, Валентина Петровна видела в их фантастическом свете точно искаженную в гримасе природу.
Почти два часа гремела и сверкала молниями сухая гроза. Потом мельче, тоньше, короче стали молнии. Истощился небесный огонь.
Валентина Петровна эти часы просидела у окна.
Она ни о чем и ни о ком не думала. Странное успокоение несла ее душе эта бездумность. Точно спала она крепким, оживляющим сном с раскрытыми глазами. Она видела, как вдруг побелело черное небо. Точно раскрылось оно: тяжелыми потоками хлынул тропический дождь. Дороги, только что курившиеся пылью, обратились в темный поток. Маленькая речка, с широким, камнями усеянным руслом, носившая у солдат презрительное название Плюнь-хе, надулась, запенилась и заревела грозным Тереком. Дождь гудел по крыше. Из водосточных труб били водяные фонтаны. Ветер стих. Смолкли громы. Исчезли молнии - и только дождь однообразно шумел по притихшей земле.
К вечеру дождь перестал. Валентина Петровна растворила окно. Парная, душистая, точно оранжерейная свежесть полей целительным вином вливалась в легкие. На болоте начинали квакать лягушки: свой оркестр настраивали. Небо на западе было белесовато-зеленое - точно слиняло оно там. Горы были прозрачны. Под ними широкая и низкая играла радуга. Последний там дождь проливался. Вид был вычурно-красив и чужд. Точно китаец-художник нарочно расставил: румяное солнце, лиловые горы, пеструю радугу в серебряном дожде. Такие вот пейзажи описывал в своих странных рассказах Эдгар По. Что-то очень чужое, нездешнее, неземное, точно "потустороннее" было в этом виде.
"Что делать? - Манчжурия!" Валентина Петровна вздохнула и потянула шнурок. Медленно задвинулась тяжелая шелковая занавесь. Глуше стал шум реки. Лягушачий концерт, уже начавшийся, играл тихо: - "под сурдинку".
Валентина Петровна подошла к роялю. "Музыка… да, конечно, музыка, и только музыка - может ее успокоить и смягчить ее страхи". Она открыла свой дорогой Эрар… Взяла две, три ноты и сильно ударила по клавишам.
Когда то… еще тогда, когда она была женою профессора Тропарева и прекрасною пианисткой, подбиваемая скрипачом Обри - "с оркестром Императорской оперы в зале Консерватории сыграем" - она разучила наизусть концерт бемоль опус 23 Чайковского… Она начала его. Глаза сосредоточенно нахмурились. Складка легла между бровями. Рояль загудел под сильными пальцами и заглушил лягушачий концерт.
Валентина Петровна не чувствовала приближения манчжурской ночи. Спокойно и величественно - "аndаntе nоn trорро е mоltо mаеstоsо" пел рояль, заставляя ее все позабыть.
Разбуженные ею духи музыки владели ею. Еще видела она, как ее Ди-ди разогнулась в кресле, приподнялась, положила голову на ручку и устремила спокойный взгляд черных глаз на хозяйку. Будто собралась внимательно ее слушать. В ушах, то заглушая рояль, то сливаясь с ним, то отдельно от него, играл прекрасный симфонический оркестр. Валентина Петровна делала паузы, давала играть воображаемому оркестру, вступала снова. Красивым движением, после удара она поднимала руку. Синий широкий рукав китайского халата скользил к плечу и вся рука, как изваянная из мрамора, на секунду замирала в воздухе.
Рояль успокаивался. Шла певучая, простая мелодия - какую умел создавать один Чайковский - "аndаntinо sеmрliсе". И с музыкою вместе рождалось представление о глубокой, уютной петербургской комнате на Морской, где творил ее композитор. О тишине белой северной ночи, тяжелых портьерах, мраморных бюстах и портретах - гравюрах в ореховых рамах. Валентина Петровна видела кресла александровского времени, крутой изгиб красного дерева широких ручек и полированную гладкость покойных спинок. Петербург Чайковского… тот Петербург, где был ее успех, где была ее сжигающая страсть…
Она сделала паузу. Лягушачий оркестр пел за окном. Синяя там ночь стояла. Ей казалось, что там играет настоящий оркестр. Она слышала скрипки. Носовые звуки фагота их перебивали. С новою силою - "аllеgrо соn fuосо" - она продолжала игру.
Да, она не забыла этой вещи! Три года прошло - а она не забыла. И все так изменилось за эти три года… Тогда это был Петербург…
Валентина Петровна поднялась от рояля и подошла к окну. Отодвинула занавесь.
Печаль снова овладела ею. В теплой влажной ночи, в лягушечьем пении Валентина Петровна с необычайной ясностью почувствовала свое одиночество в громадном мире.
"Пост Ляо-хе-дзы… Там горы Джан-гуань-цай-лин… За ними тот безобразный бог, кого увидела она в день своей свадьбы в маленькой полевой кумирне. Он встанет когда-нибудь из-за гор и отомстит ей за все"…
Дрожь пробежала по спине. Ее Петрик сильный… Но он не наглый… Он просит, а не требует. Он получает, а не берет… Господи, что же это такое!.. Рабыня?
Развратная женщина?… или просто… женщина! И никогда Петрик не забудет того, что он знает! Он спас ее, как спасают падших женщин - и она должна целовать ему руки…
Она, кого он звал когда-то "госпожой нашей начальницей", кто была его королевной! - просто рабыня!
Она одна в этом страшном краю. Кому здесь нужно ее искусство? Кто слушает ее здесь с восторгом и слезами? Кто у нее?
Валентина Петровна опустилась на колени перед креслом, где Ди-ди опять свернулась клубком. Она уткнула лицо в ее мягкую нежную шерстку в изгибе шеи.
Звериным нежным запахом меха веяло от разоспавшейся собаки.
- Ди-ди! прошептала Валентина Петровна. - Ди-ди!
Собака приоткрыла глаза.
- Так надо?.. Это долг?.. Его, твой, мой долг…
Мой долг жить здесь… бояться, ждать чего-то… И страдать!
Слезы капнули на золотистую шерсть. Ди-ди заворковала точно голубь.
Через две комнаты послышался плач Насти. Валентина Петровна встала и пошла в детскую. Собака вскочила за нею и, согнув спину, упруго ступая на тоненьких лапках, пошла за своей хозяйкой.
"Мой долг" - Валентина Петровна вздохнула.
Х
Петрик, как только выехал со двора, освещенного из окон казарм мутно-золотистым светом керосиновых ламп, потерял из вида дозорных. Темная ночь тесно его обступила. Справа, с болота, мерно полыхающими распевами несся лягушачий концерт.
От речки тянуло теплою сыростью и пахло илом. В темном, как самое густое индиго, небе мерцали золотые звезды.
Таинственный, непостижимый и прекрасный Млечный Путь широкою, серебряною рекою тек по небу. На черных тамарисках у въезда в ворота лежали пятна света от казарменных фонарей.
Глаза Петрика постепенно привыкали к темноте. В мерцании звезд, в их кротком свете угадывались колосья высокого гаоляна. Широкая пыльная дорога с ночною, тяжелою, пахучею пылью исчезала во мраке. Без теней шла по ней сотня. Белые крупы лошадей точно светились. На спуске к реке Петрик пропустил сотню мимо себя.
Попыхивали маленькими красными огоньками папироски в зубах у солдат. Привычное самовольство, против которого и не пытался бороться Петрик. Рядом с вахмистром ехал фельдшер с толстою, тяжелою сумкою через плечо.
Пропустив сотню, на фыркающей Одалиске, по крутому кремнистому спуску Петрик съехал к реке. Сотня разбрелась вдоль русла. Солдаты поили лошадей. Когда сотня опять втянулась на подъем, Петрик попустил Одалиску, и просторною, легкою рысью обогнал сотню.
- Повод вправо!.. Вправо повод!.. - раздавались голоса. Солдаты давали дорогу своему командиру. Уже поравнявшись с головою второго взвода, Петрик увидал рослого гнедого Магнита. Ферфаксов ехал на нем рядом с Кудумцевым на маленькой белой казенной монголке.
- Штабс-ротмистр Кудумцев, - догоняя офицеров, строго сказал Петрик. - Вы почему не на своей?
- Мои лошади обе больны, Петр Сергеевич, - не принимая официального тона, быстро ответил Кудумцев. Это была неправда. Еще вечером Петрик видел, как вестовые Кудумцева водили по двору прекрасного чистокровного Ихтиозавра и нарядную легкую англо-туркменскую Джемму. Кудумцев с бичом стоял на дворе. Он любовался лошадьми. Оне были совершенно здоровы и весело прядали и играли.
Ложь в понятии Петрика никак не совмещалась со званием и достоинством офицера.
Она его поразила, он не нашелся что сказать и хмуро проехал вперед.
Кудумцева он никак не понимал. Как часто и раньше в чистой и открытой душе Петрика поднималось возмущение против его старшего офицера. Но он всегда молчал.
В Кудумцеве было противоречие всему, что учил и исповедывал Петрик. Образованный, окончивший Кавалерийскую Школу конник, тонкий знаток езды, спортсмен - как часто он "пасовал" в сложной манчжурской обстановке перед Кудумцевым.
"Кто он? - Анатолий Епифанович Кудумцев?" - Петрик знал по послужному списку офицера, что он сын мелкого помещика одной из центральных Российских губерний.
Он слышал от Старого Ржонда, что мать Кудумцева была цыганка из табора. От нее у него темная смуглость сухого гладко обритого лица, длинный овал и черные смелые глаза. От нее и страсть продавать, покупать и менять лошадей. Сколько раз выпрашивал себе Кудумцев отпуск, или командировку за лошадьми и ехал в Монголию, в Тибет и Туркестан. Его Джемма приведена из Аулие-Атинской казенной конюшни, из-под самого Ташкента. За Ихтиозавром, по совету Петрика, Кудумцев в прошлом году ездил в Москву, на аукцион скаковых лошадей. У него был два года тому назад широкий монгол игреневой масти. Солдаты шептали, что это священная лошадь какого-то монгольского хутухты и что Кудумцев ее украл в монастыре. Это "украл" было так ужасно, что Петрик не допрашивал Кудумцева, боясь узнать правду. Эта лошадь очень скоро пропала у Кудумцева.
Кудумцев ездил не так изящно, как Петрик, но Петрик не мог не признать, что ездил он смело, отлично. Он никогда, на каких бы то ни было тяжелых переходах, не набивал спины лошади и сидел свободно и ловко… С пятнадцати лет в седле и походах! Когда Петрик был чинным кадетом: - "кадет на палочку надет", дразнила его Алечка Лоссовская - и был мушкетером у своей прелестной королевны, Кудумцев испытал все тяготы войны и похода. Гимназистом пятого класса классической гимназии Толя Кудумцев бежал из родительского дома в Манчжурию на китайскую войну. Казаком-охотником одного из Забайкальских полков он сломал весь поход до Пекина. Он научился говорить по-китайски, стал нужным и остался в Манчжурии вольноопределяющимся в охранной страже.
Рядовым, а потом унтер-офицером он пробыл всю Японскую войну, имел солдатский Георгиевский крест. После войны держал экзамен на офицера и, прослужив короткое время в драгунском полку, вернулся в Манчжурию в Пограничную стражу. Он с нею сроднился.
Но повадки, "манеры" Кудумцева были не офицерские. Он, подлаживаясь к солдатам, распускал их. Петрик редко слышал, чтобы солдаты называли его: "ваше благородие" - они его никак не титуловали. За глаза и Петрика и Ферфаксова называли "их высокоблагородие", "его благородье" - или - "барин", или "командир"…
Кудумцева звали просто: Толя… "Толя приказал"… "Толя говорил… "Толя уехал"…
Сотня по команде Петрика остановилась подтянуть подпруги и оправиться.
Светало. Приблизившиеся горы казались грозными и недоступными. Предрассветный ветерок холодил сквозь рубахи. По сибирскому обычаю сразу засветилось десятка три костров. Приобретшие сибирские навыки пограничники приготовились "чаевать".
В медных котелках быстро закипала вода.
Петрик видел, как Кудумцев сидел на корточках против унтер-офицера Похилко и они оба следили за котелком и о чем-то дружески болтали. Кудумцев, смеясь, пальцем толкнул Похилко в грудь и тот, не удержав равновесия, упал с хохотом на спину.
Петрик не мог и не умел так обращаться. Он любил солдат, вероятно, больше, нежнее и глубже, чем Кудумцев, - но у него в этой любви была и некоторая брезгливость. Петрик мог спать с ними - на маневрах и походе - вповалку, - но это по нужде. Между ними стояла стена прошлого барства. Между ними был комфорт кадетского корпуса и училища и роскошь их Мариенбургского полка. У Петрика было собрание, "Общество господ офицеров" со сложными, веками установившимися традициями, - и туда доступа нижним чинам не было. Душа Петрика была закрыта для солдат и, Петрик это хорошо чувствовал, - солдатская душа была от него тоже закрыта. Петрик был в замкнутой офицерской касте, и в Манчжурии он из нее не вышел. Кудумцев был вне касты: он был одно с солдатами. Он ими не брезговал, ходил с ними купаться и в баню и спал с ними, не считая это себе в заслугу.
И Петрик не мог определить, хорошо это или худо? Нужна каста - или товарищество?
И сейчас, на привале, он лежал в стороне от сотни, на пригорке, на сыроватой от росы траве. Сзади него сидел на камне Ферфаксов. Они не участвовали в кипучей энергии солдат, бежавших к ручью за водою, раскладывавших костры.
Кудумцев осторожно, полами кителя придерживая горячий котелок, дымящийся паром, сопровождаемый Похилко, несшим в чистой тряпице краюху черного хлеба, подошел к Петрику.
- Петр Сергеевич, чайку?..
"Аа, помириться хочет… Замазывает", - подумал Петрик.
Вестовой Петрика, стоявший неподалеку с Одалиской, вывязал из вьюка жестяную, эмалированную кружку и мешочек с сахаром и подал Петрику.
- Садись, Анатолий Епифанович. Спасибо. Байдалаков!.. - обернулся Петрик к вестовому, - там в передней кобуре есть фляга, подай ее… Присаживайся, Факс.
С ромом будет лучше. Не так дымною горечью отзывает.
- А по мне, - сказал Кудумцев, - с дымком еще вкуснее… Похилко, режь командиру хлеба.
Ферфаксов подошел со своею кружкою. Кудумцев плескал мутный чай из котелка по кружкам.
- Сахару, господа, положено. Кому мало, добавляйте своего.
Байдалаков поставил в траву фляжку и холщовый мешочек с сахаром. Похилко кривым ножом, упирая краюху в грудь, резал хлеб.
- Самое вовремя, ваше высокоблагородие, - говорил он. - Солнышко восходит.
Слепящее, огневое солнце поднималось из-за щетины густого леса, покрывавшего горы.
ХI
В предгорьи, где большая китайская деревня Даянельтунь живописно раскинулась в зелени садов, широкая дорога - вдоль нее тянулся на кривых серых столбах телеграф - повернула к железной дороге. У въезда в деревню оставили взвод при вахмистре дожидаться судебного следователя. В телеграмме было указано, что следователь приедет сюда. Дальше вел сотню Ферфаксов. Он знал дорогу на Шадринскую заимку.
Ферфаксов, сын священника, окончил Иркутское военное училище, недолго служил в пехоте, потом, лет шесть тому назад, по любви к лошади и влечению к кавалерийской службе, перевелся в пограничную стражу. Он был страстным охотником.
Пешком, то один со своим Берданом, легавым, умным псом, то с кем-нибудь из солдат, чаще всего с унтер-офицером Похилко, он исходил все леса "Императорской Охоты". Ему случалось свалить изюбря и верст восемь тащить его на себе до ближайшего китайского поселка. Рослый, крепкий, сильный, с большим медно-красным бронзовым, покрытым вечным загаром лицом без усов и бороды, с добрыми, собачьими глазами - он с первого появления в Ляо-хе-дзы Валентины Петровны влюбился в нее, что называется "по уши" особой "пажеской" - ничего себе, все ей отдающей - любовью. Для него не было большей радости, как суток трое исходить по лесам и горам, в мечтах "о ней" и подстрелить ей хорошего козла, или набить фазанов. Он принесет их - всегда с черного хода на кухню, вызовет Таню: - "передайте барыне", - и исчезнет, спрячется где-нибудь вне казармы, чтобы не видеть своего божества и не слышать ее благодарности. Иногда Таня подшутит и, догадавшись, кто ее вызывает на кухню, скажет Валентине Петровне - и та выйдет сама. Всегда нарядная - то в европейском платье из Петербурга, то в японском кимоно, то в китайском дорогом халате. Золотистые волосы завиты. От красивых полных рук нежный запах духов идет. В улыбке открываются ямочки на нежных щеках. С нею впрыгнет Ди-ди. Станет жадно обнюхивать охотничью справу Ферфаксова и возбужденно повизгивать - дичь чувствовала. Как тогда смутится и покраснеет Факс! В собачьих его глазах блеснет слеза. Горячие спекшиеся губы едва коснутся "божественной" руки… Кажется, умереть готов за нее.
Петрик любил Ферфаксова. В нем видел он правильного и смелого, совсем "без позы" - рыцаря офицера. В нем видел глубоко верующего и безупречно честного и чистого человека.
Стало совсем светло. Горный ручей, тихо журча, спускался среди порослей кустов.
Узкая неприметная дорога шла вдоль него. Она иногда исчезала, шла по самому ручью, по рассыпчатой гальке русла между крутых берегов, заросших дубняком и боярышником. Цепкие плети ежевики с покрасневшими крупными ягодами хватали за рукава, царапали руки. Лес надвигался, сжимая дорогу.
Когда выбрались на плоскогорье, где сквозь луговину выбивались плоские бурые спины громадных гранитных валунов, поросших серым мхом, широкий вид открылся на всю долину Плюнь-хе. Чуть виднелся красными прямоугольными постройками пост Ляо-хе-дзы.
И повсюду, точно провешивая путь в горы, - тут и там от деревень, поселков и отдельных китайских фанз поднимался прямой белый соломенный дым.
- Видишь, Петр Сергеевич, - сказал Кудумцев. - Китайцы дают сигнал хунхузам, что сотня вышла. Хунхуз грабит китайца. Хунхуз для него гроза… Но никогда никто не поймает хунхуза, потому что сам китаец помогает хунхузу укрыться… Мне, Петр Сергеевич, приходилось гоняться за такими большими хунхузскими князьями… так, что ли, назовем их, как Шасыянван и Лиуданзырь… Они, как Степан Разин Волгу, держали весь этот край - леса "Императорской охоты", горы Ирхахунь, треугольник Мукден - Бодунэ - Нингута в полной своей власти. И дань накладывали и заложников брали… Тогда барон Каульбарс посылал целые экспедиции за ними. У Шасыянваня и Лиуданзыря и трех сотен не наберется. Оружие - сброд. У кого охотничья шомпольная двустволка, у кого рушница с раструбом времен… да не Ермака ли?.. Артиллерийский музей ходячий. Редко у кого американский винчестер… Стреляют - приклад в пузо вставляют… А хлопот наделали немало. Ханшинный завод Мопашань, где укрылся Лиуданзырь, четырьмя сотнями казаков взять не могли. Пришлось пушки подвозить.
- Взяли же?
- Взяли… да только какою силой.
- Где теперь эти хунхузские князья?