По окраинам город был тих и безлюден. Уже не сонною, провинциальною скукою веяло от пустых улиц и домов с облупленными стенами, но смертным покоем. Но чем ближе подходили они к центру, тем больше густели улицы народными толпами. Что делали эти люди, напряженно, словно тени, шатавшиеся по городу? Шла какая-то процессия детей. Мальчики и девочки, совсем маленькие, им по десяти лет не было, несли красные плакаты с богохульными надписями: - "Мы убрали у вас царей, уберем теперь и богов". Детишки были худые. Их бледные лица с кожей, туго обтянувшей черепа были старчески серьезны. Одежда была рваная. Худые без признака мускула ноги были голые, несмотря на осенний холод. Их вели какие-то мужчины и женщины.
Они показались Валентине Петровне сумасшедшими.
На постоялом дворе, где они остановились, Валентина Петровна из угла наблюдала за посетителями. Смелая Таня разговаривала с ними. Валентину Петровну поразило то, что все эти люди были молодые. Не было ни старых, ни людей среднего возраста.
Новая Россия принадлежала молодежи. Валентина Петровна приглядывалась к этой молодежи. Должно быть, тут подле была какая-нибудь фабрика или производились работы, но сюда приходили толпами девушки и молодые люди. Они никем и ничем не стеснялись. Входили в обнимку, при всех целовались. Они были очень бедно одеты.
На ногах у кого какие-то рваные опорки, кто и вовсе был босиком. Они лущили семечки, ели какую-то бурду. Их лица были еще более испитые, чем лица деревенской молодежи, на них отразились годы голодовок. Но они были веселы. Смех не сходил с их лиц. Зубы блистали через толстые губы. Они безропотно сносили и голод и недостаток жилищ, они, как животные, казалось, радовались тому, что светит солнце, что вода течет в реке, что просто - они живут. Они не только были веселы, они были настроены восторженно. Они, как видно, очень мало работали, много гуляли, читали газеты. Когда заговорили они с Таней, - заговорили снисходительно, насмешливо, - они бойко и с необычайным апломбом и уверенностью в том, что они говорят, рассказывали ей об "имперьялистических" странах, о притеснении там рабочего люда, о злых намерениях этих стран против "советского союза". Они лютою ненавистью ненавидели англичан и французов, они ругали поляков, они грозили войною всему миру. Они уверяли Таню, что в Европе лишения еще хуже, что там люди валятся мертвыми от голода.
- Вот у нас в Москве, - говорил Тане какой-то оборванный и испитой молодой человек, - уже двести автомобилей, а что там в Париже - поди, и десятка не наберется. Погодите, гражданка, вот кончится "пятилетка", и вы увидите, как мы заживем…
Да, эта молодая Россия была совсем новая Россия… Да и Россия ли это была?
В Бога она не верила. Про государей говорила: - "цари нас обманывали"…
Дворянство, "помещиков" и вообще образованные классы ненавидела лютою ненавистью.
"Им всем горло надо перегрызть без остатку". Она была необычайно самоуверена и самовлюбленна. Она верила в "социализму", она поклонялась вождям этой "социализмы" - Карлу Марксу и Ильичу. Она говорила про заветы Ильича и благоговела перед своими вождями-коммунистами. Им она верила крепко и безусловно и готова была от них все снести.
И думала Валентина Петровна, что, если бы каким-то чудом вернулся сюда Петрик и получил бы возможность жить здесь с нею, он не мог бы жить в этой новой России, потому что прежде всего это не была та Россия, которую они оба знали и любили.
России не было - и правы были большевики, что они запретили свой социалистический союз называть Россией. Нет, русским здесь нечего было делать.
Наблюдая жизнь этого города, Валентина Петровна поняла, что они с Петриком давно умерли. Петрик - тогда, когда он точно растворился в вечернем тумане и скрылся на набережной Екатерининского канала, она - в тот самый ночной час, когда с размаху бросила к ногам красноармейцев свои драгоценности и пошла на Гороховую.
Дальше уже была не жизнь. И то, что она теперь видела кругом себя, тоже была не жизнь. Сносить это было невозможно. Не было еще сделано одного шага. Последнего…
Она его сделает… Как ни боится она смерти, как ни противна ей смерть, она его сделает, потому что жизни больше нет и жить больше нельзя.
Она сделает его смело, как и надлежит "солдатской жене"…
ХХХIV
В зале суда была толпа. И люди в этой толпе были - одни тихие, с испуганными глазами на бледных, отекших, как у людей долго пробывших в больнице, лицах, с робкими заискивающими жестами, другие наглые, шумливые, веселые, но тоже со страхом на воровских глазах. Все были очень бедно и не по наступившим холодам легко одеты. Было много молодых женщин со стриженными косами, со взбитыми спереди челками. Они были в очень узких, едва достигавших до колен платьях. Они злобно и неприязненно шипели на Валентину Петровну и Таню.
- Пришли Иудушки на Христа своего любоваться.
- А ну их в… - Валентина Петровна услышала слово, какого никогда еще не слыхала из уст женщины.
- Пущай полюбуются "божественные", как народная власть расправляется с врагами народа.
- Их режут, режут, а они все откуда-то ползут. Несосветимая сила!..
- Справятся… Наши им покажут…
В зале было душно и тесно. Стояли в проходах, сидели на коленях друг у друга.
Вдруг весь зал поднялся и стал напряженно смотреть вперед.
Окруженных красноармейским нарядом, вводили обвиняемых. Это были люди, одинаково просто одетые в длинные азямы черной домотканины. На груди у каждого были нашиты из широких белых полос большие, закрывающие все тело восьмиконечные кресты. В этих одеждах подсудимые походили на монахов. Они напомнили Валентине Петровне крестоносцев Готфрида Бульонского, каких она видела в детстве на гравюрах Гюстава Доре.
Подсудимые были рослые крепкие крестьяне. Почти все были с окладистыми бородами и этим резко выделялись среди гладко бритых лиц толпы. Они стали на своем месте тесным рядом. Они стояли, молча, не двигаясь и не шевелясь. Их лица были чисто вымыты. Они были очень бледны - их долго держали в тюрьме и морили голодом. Усы, бороды и волосы, стриженые по-русски в кружок, были тщательно расчесаны. Но что бросилось в глаза Валентине Петровне - это их глаза. Они сияли каким-то уже не здешним восторгом. Они точно не видели ни судебного зала, ни этой толпы, напряженно разглядывавшей их, но уже видели то, что будет, и восторгались этому будущему… Смерти!.. На них было трудно и страшно смотреть. Божественное сошло на них и уже непонятна была подле них людская суета.
Красноармейцы с ружьями их окружили. Они были безусые мальчишки. В топорщащихся шинелях они пыжились и играли в заправских солдат.
Вошел суд. Потянулся длинный ряд свидетелей. Собственно, в чем их обвиняли? Они работали над землей, были самыми настоящими крестьянами-хлеборобами. Они безпрекословно сдавали свой урожай приходившим к ним властям. Они этим властям повиновались. Андрей Тихий отказался идти на поверочные сборы… Они молились Богу… Они говорили, что наступает день Суда Господня и гибели всякой земной власти.
Перед Валентиной Петровной повторялись сцены того, что было девятнадцать веков тому назад. Тогда судили Праведника, Сына Божия - и не знали, за что судили.
Тогда жиды судили бедного сына плотника, учителя, ходившего и проповедовавшего любовь между людьми. Теперь судили Его учеников, бедных крестьян, призывавших людей во имя Того, Кто принял крестную смерть за людей, к покаянию и любви.
Тогда судила жадная толпа полудиких евреев, теперь…
Валентина Петровна еще раз оглянула зал суда. Как много было в нем носатых брюнетов и брюнеток! Какими жадными до крови глазами смотрели они на обвиняемых!
Как, видимо, раздражали их эти белые кресты, нашитые на черных крестьянских одеждах! И чудилось Валентине Петровне, что сейчас из уст этой толпы вырвется душу раздирающий вопль: - "распни!.. Распни Его"!..
- Валечка, - потянула Валентину Петровну за рукав Таня, - поглядите…
Ермократ Аполлонович.
- Где?
- Да рядом с судьей главным… С Иродом ихним.
Валентина Петровна стала смотреть на судей. Председатель был еврей. Сытый, упитанный, с белым, сальным лицом, с черной кисточкой усов под самыми ноздрями он выпячивал губы и, вертя карандашом и постукивая им по бумаге, презрительно бросал вопросы свидетелям. По правую его руку, в черной, просторной, суконной "толстовке" сидел Ермократ. Восемнадцать лет прошло с тех пор, как последний раз видела Валентина Петровна Ермократа над постелью умирающего мужа, но она сейчас же его узнала. Ермократ нисколько не переменился. Только среди клочьев огненно-рыжей косматой его бороды пробились кое-где седые пряди. Таким он примерещился ей в китайском городе. То же лицо серо-бурого цвета с черными угрями и со следами оспы. Ермократ сидел, узкими глазами глядя на подсудимых. Обезьяньи свои руки он положил на стол и перебирал длинными узловатыми пальцами по столу. Валентине Петровне страшны и противны были эти руки. Ей казалось, что вот-вот Ермократ вскочит и бросится на подсудимых и станет их душить этими страшными руками, всегда вызывавшими отвращение в Валентине Петровне.
В глазах у Валентины Петровны потемнело. Она почти лишилась чувств. Она уже не слышала больше ни того, что спрашивали судьи, ни того, что говорили свидетели.
Она никого не видела - ни федоровцев, ни толпы, ни других судей. Мутным казался зал и в нем только какими-то страшными, что-то предвещающими символами горели двенадцать огромных белых крестов. Одна мысль сверлила в ней: - "бежать, бежать, бежать, как можно скорее бежать отсюда, пока Ермократ не увидал ее и не узнал"…
Но куда бежать?.. Базальтовые страшные стены сдвигались по сторонам и уже чувствовала она их сырой и точно тяжелый холод.
Судья что-то сказал подсудимым. Зал дрогнул. К Валентине Петровне вернулось сознание.
Несказанно красиво, властно, сильно и убедительно прозвучали в голос сказанные, изумительные по своей простоте и важности слова, произнесенные подсудимыми федоровцами:
- Христос Воскрес!
ХХХV
Кроме этого, сильного своею верою "Христос воскрес", ничего не могли добиться судьи у Федоровцев.
Их приговорили к высшей мере наказания - к расстрелу.
И, как тогда, девятнадцать веков тому назад, вели по тесным улицам Иерусалима Того, Кто заповедал миру любовь, и толпа бесновалась вокруг Него, изнемогавшего под тяжестью креста, так и теперь ясным морозным предрассветным часом вели на расстрел федоровцев. Толпа шла за ними. Из этой толпы раздавались крики и ругательства. Но никто их не подхватывал. Они звучали одиноко, и торжественно было молчание толпы. В нем было осуждение. Валентина Петровна огляделась: подле нее шли люди, молча, низко опустив головы.
За городом, подле городских свалок, где нудно пахло отбросами помойных ям и падалью, была их Голгофа.
За далекими лесами всходило солнце. Земля была черна, и будяки, точно колючие кактусы российские, простирали в стороны свои почерневшие иглистые стволы и листья. Мертвая стояла кругом тишина. В эту тишину резко и неприятно вошли слова команды молодого красного командира. Брякнули ружья, взятые на изготовку.
И когда, щеголяя командой и желая выслужиться перед жидом комиссаром, долго тянул команду безусый "краском": - "взво-о-д…" - вдруг опять ясно, четко и так же несказанно красиво, навстречу румяному солнцу, несущему мороз, прозвучали в голос сказанные слова:
- Христос воскрес!..
Залп был сорван.
Пригнанные из предместьев худые, отрепанные люди стали зарывать тела. Никто не посмел снять с них их крестоносные одежды. Толпа расходилась молча. В напряженном этом молчании чувствовалось, что много прибавилось в этот утренний час людей, в ком, вместе с поднимавшимся солнцем, воскресала вера в воскресшего Христа.
Скверно ругаясь, требовал дорогу румяный сытый "краском". За ним рядами шел взвод. Ружья несли "на ремень". Головы у красноармейцев были опущены. Они шли не в ногу.
Когда возвращались в деревню, Валентина Петровна сказала Тане:
- Как это безконечно тяжело… Зачем?… Зачем эти жертвы?.. Разве нужна кровь Богу Любви?
Таня остановилась. Они были в лесу. Внизу в овраге клубилась паром и звенела еще не замерзшая речка Благодать.
- Ах, барыня, хоть и ученая вы, а ничего-то вы не понимаете… Как же можно без мучеников-то? Поглядите, барыня, как просияла мучениками вера христианская?..
Краше некуда… А все ими, страстотерпцами!.. Так и Россия ими спасется. Ужели - так просто в рабы к "им" пойти?
Валентина Петровна молчала. Она, как в изнеможении, села на край оврага и задумалась. "Господи", - думала она, - "да ведь живешь-то для себя… Для себя!..
Йоги?.. Да, это у йогов, кажется, сказано: - "все живое Я создал из моего дыхания, и каждое из Моих творений имеет право жить и питаться"… Да, то йоги… брамины… А мы - православные… Религия самоотречения и любви… Религия, где в огне сгорают за веру, где идут на муки с пением псалмов, или умирают с этим гордым: - "Христос воскрес"!..
- Ну, пойдемте, барыня, а то смеркнется, а теперь и тут волки появились…
Долго ли до греха-то.
По оттаявшей за день тропинке, где скользили ноги и черноземная грязь налипала на башмаки Валентины Петровны, они спустились в хутор. Уже издали увидала Валентина Петровна Парамона Кондратьевича. Он стоял в белой рубахе и на плечи накинутом азяме. Он был величествен и непроницаем. Мудрость была в его глазах.
Он уже непонятным образом все знал. В его руках был большой деревянный крест. Он высоко поднял его навстречу подходившим к хате женщинам и громко, сурово и торжественно сказал:
- Не бойтесь убивающих тело, душу же не могущих убить.
ХХХVI
Весною пришла на хутор весть, что будут всех жителей писать в колхозы. Из города пришли люди. Валентина Петровна пряталась от них на огороде. Разговоры вел Парамон Кондратьевич. С ним говорил молодой совсем парень-комсомолец. Наглости в нем было достаточно, да наглость эта еще подкреплялась нарядом красноармейцев, сидевших тут же с ружьями с примкнутыми штыками. Молодой наглый парень, посмеиваясь над деревенской серостью и темнотою, разъяснял, что теперь все будет общее, и труд, и удовольствия. Скотину и лошадей требовалось сдать в общественные коровники и конюшни, людям будет отведена одна общая хата-казарма.
Работать теперь будут по наряду и что наработают, будут делить поровну, и это будет не чье-нибудь частное, а общее, государственное.
- Ну, словом, лучше некуда, - твердо сказал Парамон Кондратьевич, - настоящее крепостное право, только вместо бар - жиды…
Комсомолец смутился.
- Эх, старик, ну посмотрю я на тебя - и какой же ты несознательный… Ты вот и богов-то не убрал… Все, как есть у тебя, как было во времена царизмы…
Портретов вождей социализмы нет у тебя. Сам, поди, понимаешь, что это нехорошо и как ты за это самое ответить можешь.
Парамон Кондратьевич строго взглянул на "краскома" и твердо сказал ему:
- Ты мне святые иконы богами не смей называть. Не говори, чего не понимаешь и понимать не можешь, потому мало чему путному учен. Бог един - и не тебе, паршивцу, о Нем говорить и нам чего указывать. Своей сатанинской власти скажи: - рабами ее не будем!.. Как освободил нас батюшка царь Александр Второй, так свободны будем и свободными и умрем. Понял?..
В хате Парамона Кондратьевича было собрано человек двадцать хуторян. В ней стало грозное молчание. Комсомолец посмотрел на красноармейцев. Те сидели, опустив головы. Бледны и хмуры были их лица.
Он начал было говорить, что его не так поняли, что социализма - это есть свобода, равенство и братство, что она направлена против богатых, а бедных она защищает от эксплуатации капиталистами. Молчание слушателей становилось все грознее и грознее, он невольно вспомнил о тех, кто был тут в лесах убит из крестьянского обреза, замолчал и скоро "смылся".
Но разговоры о колхозе не замолкли. Стали на хуторе болтать, что вышел от народной власти и такой приказ, что жены и девки будут общими, что в хате-казарме будут устроены общие нары, где все и будут спать вповалку - и вперемешку мужики с бабами. Для покрытия свального греха от власти будут выданы общие десятиметровые одеяла.
Валентина Петровна слушала эти разговоры. Они ее не удивляли. От этой власти всего можно было ожидать. Она вспомнила Ермократа. Вот, когда он задушит ее, ляжет с нею под общее десятиметровое одеяло и ночью вопьется своими длинными пальцами в ее шею, как впился когда-то в шею Портоса.
Она теперь знала, что смерть, и смерть скорая, неизбежна. Но, странное дело, прежде, когда думала о смерти, казалась ей смерть мучительной, жестокой и непереносимой. Трепетала всем своим телом, когда думала о смерти. Казалась ей смерть несправедливой и жестокой. Теперь, как и тогда в чрезвычайке на Гороховой, вдруг примирилась со смертью. И тогда поняла: - смерть это как путешествие.
Когда оно далеко, и надо думать о нем, видишь все трудности, что надо одолеть.
Но вот настал час отъезда. Билеты лежат в кармане. Вещи уложены. Остается только сесть в вагон и ехать: - и все тогда просто и самое путешествие только радость и удовольствие. Так случилось с нею и теперь. Будто пришла смерть, и посмотрела на нее Валентина Петровна и увидела, что она вовсе не так страшна и примирилась с нею и стала ждать, когда ее позовут умирать.
Но прошли весна и лето, а в колхоз никто не приходил писать. После сбора урожая деревня стала разбегаться. Кто, убоявшись наказаний, сам пошел добровольно батраком наниматься в большой пригородный колхоз, кто бежал в город на железную дорогу, кто нанялся на копи. Хаты стояли заколоченные с забитыми досками окнами.
Когда проходила улицей Валентина Петровна, ей казалось, что и точно наступает конец света, и все гибнет в ожидании "новаго неба и новой земли".
На хуторе осталось только четыре семьи. Одни побоялись с малыми детьми идти невесть куда, на зиму глядя, другие были крепкие, твердые старики, решившие во всем слушаться Парамона Кондратьевича.
Под Рождество Таня ночью подошла к постели Валентины Петровны и села на ее край.
В хате было темно. Тускло бледным пламенем горела лампадка.
- Барыня… А барыня… не спите?
- Нет. Я не сплю, - не открывая глаз, сказала Валентина Петровна.
- Барыня… Наши порешили, в Сочельник… В самую ноченьку, когда Христос Младенец родился, как звезда в небе покажется, ко Господу пойдем: Его защиты, Его суда праведного искать.
Голос Тани звучал восторженно.
- Что-ж, барыня, и вы пойдете?.. Наши все порешили идти.
- И с детьми пойдут? - тихо и сонно, как о чем-то совсем обыкновенном и житейском спросила Валентина Петровна.
- Ну, как же?.. С детями… На кого же их оставлять?
- Что же?.. Ну и я пойду… Куда же мне деваться?
- Господи, барыня, так-то хорошо все это будет!.. Христос воскрес - и мы к Нему Воскресшему пойдем. За ручки возьмемся и пойдем!.. И что нам!.. Земные власти, антихристовы слуги?.. Мы - к Нему!.. Приюти, мол, нас, Христос Милостивый… От Него и смертушку примем… Не от них, поганых…
Она сошла с постели Валентины Петровны и легла на свою.
Валентина Петровна лежала с закрытыми глазами и, думала: "А куда же деваться?
Впереди колхоз и десятиметровое одеяло, и Ермократ, который ее задушит… Пора…