Она не та… Что ей жалеть?.. Разве то у нее тело, что так радостно отдавала она Портосу, не чуя греха… Если бы вернулись те чувства, что были, когда она смотрела в глаза Настеньки и точно в зеркале видела в глазах девочки свои отраженные глаза… Если бы был подле Петрик и вместе с ним несла она свою старость, как читала она в романах… "В романах!" - с каким упреком сказала ей это Таня. У нее ли, ученой и талантливой, мудрость, или мудрость у Тани и у Парамона Кондратьевича?
И как-то незаметно крепкий, спокойный сон смежил ее очи. Голодное, измученное тело вытянулось на постели, как на гробовой доске. И наступил сладкий покой.
Последняя ее мысль была: - не такая ли будет и смерть? - сладкая и покойная!
ХХХVII
В сочельник с утра в хате было общее моление. Перед иконами целым костром жарко горели тонкие восковые свечи. Все, кто оставался на хуторе, собрались у Парамона Кондратьевича. Очень долго читали Евангелие. Перечли все "Страсти Господни", как в страстной четверг. Потом пели покаянные молитвы, панихиду отпели по всем, кто здесь был, всех помянули не "о здравии", а "за упокой".
Собралось всего двенадцать душ. Парамон Кондратьевич с женой Сергиевной, Таней и Валентиной Петровной, вдова Ладыгина с двумя малыми детьми, пяти и семи лет, кузнец Андрон Лукьяныч Шаров с женой и пятнадцатилетней дочкой Даренькой, и старик Калистрат с шестилетним внуком Васенькой. Долгий голод наложил на их лица смертную печать. Только их блестящие глаза говорили, что эти бледные люди с синими жилами еще живые. Дети не плакали, но как-то тупо и напряженно смотрели на горящие свечи. Валентине Петровне страшно было смотреть на них.
За хатой, на дворе, студеный стоял мороз. Бревна трещали. И везде была мертвая тишина. И скот и птица были давно уничтожены. Кроме этих двенадцати человек, никого не было живого на хуторе, занесенном снегом.
Как только солнце стало спускаться за лес, Парамон Кондратьевич приказал всем раздеться и остаться в одних исподницах.
Валентина Петровна и Таня с утра, когда одевались, надели на себя новые белые, домашнего холста, чистые рубахи до самых пят. Сняли и сапоги и онучи. Ноги у всех были вымыты к этому дню.
Суровый Калистрат роздал всем привезенные на прошлой неделе большие толстые "гробовые" свечи. Андрон вынул от Спасова Лика затепленную "негасимую лампаду" и завернул ее от ветра бумагой. Стали друг с другом прощаться, кланяясь поясным поклоном.
- Прости, Христа ради!
- Бог простит.
Парамон Кондратьевич оглядел всех и строго спросил:
- Все готовы?
- Спаси Христос… Готовы.
- Никто не изменил своему решению?
- Помилуй Господь.
Один за другим стали выходить на крыльцо, потом на крепкий промерзший снег.
Улицей пошли к лесу.
Зимний день догорал. Мороз жег ноги Валентины Петровны, хватал и щипал щеки, нос и грудь. Все тело ее тряслось мелкою дрожью последнего озноба. Все суставы ныли нестерпимою болью. Она шла сзади Андрона. Сквозь бумагу красным пятном светилось пламя лампады. Воздух был так тих, что можно было бы и не закрывать огня. Дети шли покорно и не плакали, но жались к взрослым. Парамон Кондратьевич нес с собою связку веревок.
Начали петь погребальное: - "Святый Боже, святый крепкий"…
С этим пением торжественно вошли в лес. Долго, Валентине Петровне казалось, что так долго, что она и не дойдет, но замерзнет раньше, шли по лесу. Наконец, вышли на небольшую поляну, где мачтовые сосны обступили высокий старый черный дуб.
Пение смолкло. Парамон Кондратьевич расставлял всех подле сосен и крепко привязывал их к стволам. Потом прощался, целуя в губы. В руку вставлял свечу.
Старый Калистрат засвечивал свечу от лампады.
Парамон Кондратьевич привязал Таню, поцеловался с нею и подошел к последней - Валентине Петровне.
- Вязать, что ли? - мягко и ласково спросил он, заглядывая в самую душу Валентины Петровны.
- И так не убегу, - тихо улыбаясь, ответила Валентина Петровна.
Она нагнула свечу к лампадке и Калистрат засветил ее. Валентина Петровна подумала, удержит ли мертвая ее рука тяжелую свечу. Спиною она прижалась к обледенелой сосне. Ей казалось, что она совсем не старая, но молодая, гибкая и прекрасная, точно такая, как была двадцать лет тому назад. Ни боли, ни холода она больше не чувствовала. Тело ее дрожало крупною дрожью, в ушах звенело, и сон заволакивал пеленою ее глаза. Она старалась не заснуть и стала молиться о Петрике и Hасте. Она молилась за них, как о живых. Она уже теперь, не сомневаясь, знала, что у Бога нет мертвых, но все живые.
Парамон Кондратьевич стал в центре круга под дубом, затеплил свою свечу и затянул громким проникновенным, не земным, ничего не боящимся, не знающим страданий голосом: - Святый Боже…
Из разных концов от сосен отозвались точно и нечеловеческие голоса: - "святый крепкий, святый безсмертный"… Заплакал и сейчас же смолк ребенок.
Пламя свечей горело ровно, не колеблясь. Оно бросало розовые пятна света на иссиня белые, совсем уже мертвые лица поющих. Было страшно блистание их еще живых глаз и ужасно было то, что рты их шевелились.
Валентина Петровна слышала подле голос Тани, но не видела ее. Какой-то сонный туман заволакивал от нее постепенно всех поющих. Она присоединила свой голос к голосу Тани и громко, или ей это так показалось, что громко, запела: - "поми-и-илуй нас"…
Зимняя ночь надвигалась. Крепкий сон по-вчерашнему наваливался на Валентину Петровну и гасил все боли тела, всю чрезвычайную тоску сердца. Все тише и тише, точно уносясь в безконечную даль, было пение. И будто вмсте с ним в эту же даль уносилась и сама Валентина Петровна. Из этой дали, замирая, едва донеслось: - "святый Безсмертный, помилуй нас!".
Над лесом зимняя студеная спустилась ночь. Молчание могилы было на круглой прогалине под елями. В руках мертвых, замерзших людей недвижными желтыми языками горели свечи. И точно отражались они в темном небе. Сквозь ветви сосен там тихо светились большие зимние звезды. То зажгли у Господа лампады навстречу ушедшим к Нему душам.
На поляну вбежал волк. Он подбежал как-то боком, трусливою побежкою, к привязанному к дереву ребенку, понюхал его, отбежал на середину поляны, поджал под себя полено, сел, поднял к небу широкую лобастую голову и завыл.
Другие волки отозвались из леса. На поляне, чуть озаренной светом свечей, между деревьев замелькали темные тени. Громче становился волчий вой. Но ничья живая человеческая душа не слышала этого воя.
В те дни вся Россия выла в неистовом страдании рабства и голода… Но никто ее голоса не слыхал…
ХХХVIII
…"Анастасия"…
Это имя точно обожгло Петрика. Мгновение он видел, как стояла мисс Герберт в воротах. Шофер в синей ливрее с широким кенгуровым воротником открыл перед нею дверцу. Еще секунду видел Петрик, как стройная фигурка уселась в глубокой карете.
"Паккард" мягко и безшумно тронулся, и Анастасия Герберт уехала. С нею вместе умчалось и то наваждение, что произвело на Петрика это имя…
"Конечно, все это вздор…" - думал Петрик. - "Анастасия! мало ли каких имен и фамилий теперь нет? Играет же на французской сцене Таня Федор, а сколько появилось Вер и Ольг, и все настоящие француженки… Сходство? Да уж так ли разительно это сходство? Ведь он с той девушкой Алечкой Лоссовской, генеральской дочкой, королевной Захолустного штаба, перед кем они, кадеты, клялись мушкетерской клятвой: - "un роur tоus, tоus роur un", тридцать лет не видался.
Как было это давно!.. Как легко теперь ошибиться?" Петрик рассеянно ездил с мадам Лоран. Толстая банкирша рассердилась на него и сказала, что будет ездить с мистером Томпсоном. Японец Иошиаки Mиура оказался более чутким и не безпокоил задумчивого Петрика.
- Все пройдет, mоn аmi, - сказал он Петрику, слезая с лошади.
Усилием воли Петрик прогнал мысли об Анастасии Герберт, которая никак не могла быть его маленькой Настенькой. Но, когда возвращался вечером домой, был грустен и задумчив.
"А если бы это было так?.. Да как же так?.. Ведь она-то сама считает себя англичанкой… Она-то не говорит по-русски… А "педант"?.. Ну, что "педант" - случайность… Послышалось… Показалось… Как и самое сходство показалось…
Глаза морской волны… А мало ли таких глаз? Красивых глаз у девушек не занимать стать…" Задумчивый и печальный поднимался Петрик на свой шестой этаж. На пятом - двери в номер были широко открыты и в ярком свете комнаты, где горела лампа, стояла одетая по-вечернему Татьяна Михайловна. Она сверху увидала Петрика, чуть приподняла верх своей юбки, как будто бы держала в руках что-то и слегка раскачиваясь, стала напевать Петрику, по мере того, как он поднимался.
"- Купите бублички-и
Гоните рублички-и…
Горячи бублички-и,
Вас угощу…" - Что это еще за песня? - спросил Петрик.
- А разве не слыхали?.. Модная, советская… Может быть, ваша дочь, если у вас есть такая, теперь поет ее.
И вслед поднимавшемуся Петрику понеслось:
"- И в ночь ненастную,
Меня несчастную,
Торговку частную,
Ты пожале-ей…" Это пение подхлестывало Петрика. "Если жива его Настенька, - то вот что с ней"!
Он бежал по лестнице. На шестом этаже у дверей своей комнаты он чуть не наткнулся на каких-то людей, ожидавших его. Нервы Петрика были напряжены. Он вздрогнул и спросил, кто это? Но те не успели ответить, как Петрик уже узнал их по росту.
- Степа… Факс… - воскликнул он. - Вот не ожидал вас в такой час.
- Мы по делу, Петр Сергеевич, - сказал Дружко.
- И по очень важному, - добавил Ферфаксов.
- Так входите же, - Петрик открыл ключом дверь и пригласил гостей входить.
- У тебя говорить-то можно? - спросил, понижая голос, Дружко. - Посторонние уши слушать не будут?
- Дом, конечно, сквозной, - отвечал Петрик. - Однако в эти часы все еще на работе. Соседей нет.
- Потому что сам, Петр Сергеевич, сейчас поймешь, дело-то государственной важности, - сказал серьезно Ферфаксов.
- Да что вы, точно Добчинский и Бобчинский в "Ревизоре", напускаете на меня туману! Говорите, в чем дело и какая государственная тайна в ваши руки попала?
Ферфаксов, казалось, обиделся на шутку Петрика. Он сел на единственный стул, достал из бокового кармана пиджака небольшую пачку листов желтой бумаги, исписанной на машинке и бережно разложил их на маленьком столике подле литографированных записок Военно-Научных Курсов. Дружко сел против него на постель Петрика. Хозяин остался стоять. Он ожидал, что будет дальше и какою государственною тайною владели его друзья.
- Это доклад, предназначавшийся Его Императорскому Высочеству Великому Князю Николаю Николаевичу, - тихим голосом заговорщика начал Ферфаксов. - Великий Князь отозван к Господу. Дело остановилось… Тогда все это казалось невозможным.
Крепко стояла Европа за большевиков… Теперь, ты понимаешь… Такой сдвиг…
Всюду митинги протестов… В Финляндии - Лапповцы… И выплывает опять на сцену барон Маннергейм, благороднейшая личность!. Понимаешь? В Германии растет национальное движение, и хитлеровцы - это уже не шутка!.. Это еще, если и не козырь, то во всяком случае и не жир… Гинденбург тоже - ведь солдат же он!..
На него можно положиться… Здесь Тардье… Это, брат, я от шоферов французов слыхал, это человек!.. И притом же, понимаешь?.. Мировой торговле такой удар с этим самым… Дансинг…
- Дампинг, - с досадою поправил Дружко.
Петрик смотрел, как Ферфаксов большою мозолистою рукою поглаживал на столе принесенные им листки, слушал, что говорил Ферфаксов, слушал его "понимаешь", и ничего не понимал. Ему странно было слушать, как Ферфаксов говорил о Гинденбурге, о Лапповцах, и Хитлере, и Тардье, так же странно, как пожалуй, было бы странно, если бы Бердан Факса, с кем он охотился в Манчжурии, вдруг заговорил бы по-человечески.
- Дай читать, - сказал Дружко Факсу, - прочтет и сам увидит, в чем тут дело.
По-моему, з-з-замечательный проект.
Он встал с постели, спустил с потолка лампочку и предложил Петрику сесть на его место и читать.
Петрик стал просматривать записку. …"С 1917-го года, оставаясь верным сыном России и в принципах неся на себе до сих пор обязанности, принятые мной моей присягой искреннего и беззаветного служения Земле Русской и моему Государю, я во всей деятельности своей всегда стремился изыскать жизненные и действительные способы стать на правильный путь политического и экономического возсоздания Государства Российского" - читал Петрик, и в четыре глаза следили за ним Ферфаксов и Дружко. …"Представляя меморандум и докладную записку на имя Японского посла в Париже" - читал дальше Петрик.
- Это все не важно, - сказал Дружко. - Это все неизбежная в таких вопросах литература. Смотри здесь, здесь самый цимис.
Петрик читал теперь самый "цимис". …"Соображения по существу проведения в жизнь концессий на островах Галапагос, принимаемые моей фирмой".
- Как, - обратился Петрик к Дружко, - уже и фирма какая-то есть? Разве спасение России и восстановление в ней монархии есть торговое дело?
- Читай, и все поймешь и увидишь, как это все шикарно задумано.
- "Средства испрашиваются у Японского правительства… В виду исключительной государственной важности приобретения концессии на островах Галапагос, в целях ограждения наших государственных интересов, равно как и русской эмиграции, и находя необходимым на всякий случай изыскать всесторонние гарантии этому делу, я заручился полной материальной и моральной поддержкой и со стороны влиятельных американских кругов"…
- Ничего не понимаю, - сказал Петрик. - Набор слов какой-то… Да разве интересы Америки и Японии не диаметрально противоположны?
- Все это, понимаешь, можно обойти, - сказал Ферфаксов. - Дипломатическим путем… Дошлого только человека найти для этого. Ты понимаешь, Петр Сергеевич, это составлял наш брат кавалерист, и притом умнейший человек. Светлая такая голова… Авантюрист…
"… С момента приобретения моей фирмой означенной концессии, лицам, стоявшим во главе Русского национального дела, представилась бы возможность дать национально настроенной части Русской эмиграции, находящейся в настоящее время в Европе, включая военные образования и контингенты бывших белых армий - стать на правильный путь концентрации сил Русской антибольшевицкой государственности…
Учитывая исключительное политическое и коммерческое значение для заинтересованных иностранных правительств группы островов Галапагос, я полагаю осуществимым за счет иностранного правительства, - фактического концессионера, - полное вооружение двухсоттысячной армии, технически оборудованной, согласно последним требованиям современного военного дела"…
- Понимаешь?.. Видал? - торжественно сказал Ферфаксов. - Чувствуешь, куда гнет эта светлая голова. Никто до этого и не додумался.
- Но, постойте… Послушайте… Степа, где же, однако, находятся острова Галапагос?
- В Тихом Океане. На самом экваторе, недалеко от республики Эквадор, которой они фактически и принадлежат. Я сегодня утром был в Тургеневской библиотеке и справлялся.
- Какое же могут они иметь исключительное политическое, стратегическое и коммерческое значение?
- Первое, - загибая пальцы, отвечал Ферфаксов, - большевики никогда не догадаются, что именно там, на островах Галапагос, идет формирование белой армии.
- Но как же туда перевозить нужных людей? Это, значит, надо делать тайно.
- Да уж, конечно, кричать об этом по бистро не приходится.
- По сколько же человек в день, вы думаете, можно тайно и незаметно туда доставить?
- Ну, человек по двести, - сказал Дружко.
- Двести тысяч перевозить по двести человек в день, это потребует тысячу дней, или без малого три года.
Наступило молчание. Петрик чувствовал недовольство своих гостей. Дружко курил десятую папиросу. Густой дым стоял в маленькой комнатушке Петрика.
- Если так рассуждать, - сердито сказал Ферфаксов, - мы никогда не спасем России.
- Я только рассуждаю логично… Хорошо… Допустим… Перевезли… Какое же особое стратегическое значение имеют эти острова. Они так далеки от России?
- Но Дальний Восток… - забывая всю "конспирацию", закричал Дружко, - ты забываешь Дальний Восток!..
Ферфаксов зашипел на Дружко.
- Ведь нужен тогда флот, - сказал Петрик.
- О, конечно. Все предусмотрено. Флот японский.
- Наконец… деньги.
- Не так уже много.
- Однако… Двести тысяч человек… Если положить, что доставка, снаряжение и вооружение одного человека обойдется в десять тысяч франков, да годичное содержание хотя бы три тысячи… Мы имеем… Мы имем…
Петрик прикинул на бумаге.
- Шесть миллиардов франков понадобится на это.
- Да… Конечно… - очень уязвленный, сказал Ферфаксов, - как только начнут люди по-умному рассуждать, - и выходит, - пропадай Россия пропадом!
Наступило опять тяжелое молчание.
ХХХIХ
- Послушай, - кладя руку, замазанную красками, на колено Петрика, сказал Дружко, - ты совсем никак не согласен с этим планом?
- То есть, напротив… Сердцем… Ты понимаешь, сердцем!.. Да, Господи… Как же не сочувствовать, как о том не мечтать?.. А!.. Черт!.. Острова Галапагос…
Остров св. Пасхи… Вандименова земля… Абиссиния… Конго… Хоть на том свете, но только за Россию и для России!.. Вот моя грудь… Бери мое сердце!.. Всего меня бери!.. Ведь это же единственная мечта моя, умереть по-солдатски… Ах, если бы мог я поступить, как эти герои, эти прекрасные мученики, Коверда и Конради?.. За них всегда молюсь!.. Но, вот прочел, ей Богу, внимательно прочел эту докладную записку и… Ну как же деньги-то?.. Деньги-то откуда?.. Тут и на Братство Русской Правды едва гроши собираем, а тут такую уймищу денег осилить?..
Да как же? Как же?..
- А чудо? - тихо, но как-то значительно, спросил Ферфаксов.
- Чудо?..
- Вдруг да на этих-то самых островах Галапагос нефтяные фонтаны небывалой мощности забьют?.. Золотые и бриллиантовые россыпи откроются?.. А, что?…
Невозможно, ты думаешь?… Для Бога невозможно?
- Для Бога все возможно, - серьезно сказал Петрик.
- Петр Сергеевич, а что, если бы тебе с каким ни есть умным человеком поговорить конфиденциально… Все-таки, мы - кавалерия, мы - солдаты… Не дипломаты какие, не политики, не экономисты. Где нам?
- Понимаю, Степа, что не нам такими делами заниматься… Да только к кому я пойду?
- Помнится, ты говорил мне о Долле… Помнишь? Твой шафер… А ведь он здесь теперь… Я читал во французских газетах, он инженером в европейском синдикате химической промышленности. У них большая контора на Сhаmрs Еlуseеs, возле самой Этуали.
- Я видал, - воскликнул Ферфаксов, опять забывая о конспирации, - вывеска во!
На такси-то едешь, так от самого пятого Жоржа видать.
Петрик задумался. Действительно, почему он до сих пор не постарался повидаться с Долле? Ходил же он к нему в Петербурге по всякому делу, которое его волновало.
Какой-то теперь Долле? Ну, конечно, такой же, как и был, химик, инженер, изобретатель… В грязном длинном сюртуке и с черной бородой узкой лопатой…
Отчего к нему и правда не пойти? Не для островов, конечно, Галапагос… А вообще…
О всем поговорить… Вспомнить милое Солнышко и, как клялись они перед нею: - "un роur tоus, tоus роur un". Это не забывается. Встряхнуть милые детские грезы.