- Что ж, хорошо… Я пойду… Давай, Факс, твои листы. Побеседую с ним. Конечно…
Ерунда.
- А ты, Петр Сергеевич, только без предвзятой мысли.
- Не бойся. Не такой он человек и не такие у нас отношения, чтобы мне не сказать ему все, о чем мы здесь помечтали… А черт! Может быть, и правда, счастье-то наше на каких-нибудь этих островах лежит.
Гости ушли. Петрик остался один со всеми своими мыслями.
Странный был, однако, сегодня у него день. Анастасия… Он прогнал ее из головы, а она не уходила и то, что было так просто и естественно утром, теперь в одиночестве комнаты, в которую вливался свежий ледяной декабрьский воздух, - Петрик открыл окно, чтобы выгнать табачный дым, - в тишине ее среди говора и пения кругом, казалось совсем не простым, а каким то… да не чудесным ли?
Анастасия… И поразительное, потрясающее сходство с тою, кого он так любил…
Нет, выше ростом… И эти слова: - "педант, педант", они не шли у него из памяти. Она хотела купить лошадей, чтобы ездить с ним… Фантазии богатой англичанки!.. А все не шла она из головы у Петрика и все думал, да не рассказать ли и об англичаночке Долле? Все за одно. Одна фантазия к другой.
Петрик написал на бланке заведения госпожи Ленсман записку Долле, где просил Долле позвонить ему по телефону между двенадцатью и двумя в манеж. Эту записку он занесет завтра перед тем, как идти в манеж, в то учреждение, где служит Долле и попросит передать инженеру. Он не сомневался, что Долле откликнется и жаждал видеть старого товарища детских игр.
Усталый не только физически, - день был горячий и по случаю хорошей погоды клиенты были до самой темноты, - но, главное, усталый от непривычных волнений, Петрик рано лег спать. Он слышал, как внизу у Сусликовых граммофон играл Атаманский марш, потом кто-то с кем-то побранился и сразу все стихло. Петрик заснул и странный сон ему приснился. …Синее море-океан било пенными гребнями в береговую полосу. Широкое дикое поле развернулось от берега и где-то в полутора верстах кривая нагнулась к земле кокосовая пальма. Петрик на прекрасной светло-рыжей лошади, той самой, что облюбовала для него мисс Герберт, в походной форме, - все новое, с иголочки, - едет к полку. А полк вытянулся в линеечку всеми своими сабельными эскадронами.
Сзади стоят пулеметный и технический эскадроны и еще глубже конная полковая батарея. Что за чудный это полк! Лихой Лейб-Мариенбургский Его Величества!
Петрик уже видит родные полковые погоны на солдатах, черные с желтым кантом.
Трубачи взметнули кверху серебряные трубы, заиграл точно под сурдинку полковой марш. Петрик поздоровался с полком, сейчас начнет полковое учение. Шашки с приятным шумом исчезли в ножнах. Вихрем разлетелись трубачи "по местам". Петрик командует: - "направление по третьему эскадрону… на кокосовую пальму… рысью"…
И взмахнул шашкой. Как мягко тронулся полк, послушный его знаку! Сзади звенят, погромыхивая пулеметные двуколки и пушки. Мягко надвигается полк. Петрик стал на интервале между вторым и третьим эскадроном. Отлично прошел мимо него полк.
Миновал пальму. Петрик подал сигнал: "Повзводно налево кругом"… Не слышали что ли сигнала?… Идут все прямо и прямо к морю… Петрик скачет за полком, повторяет сигнал… Его не слушают… Какой-то внутренний голос говорит будто на ухо: - "да ведь это большевики… красная армия"… И в тот же миг весь полк, без всякой команды, поворачивает кругом, выхватывает шашки, валит пики к атаке и с диким криком: - "даешь Варшаву!", кидается на Петрика…
Петрик проснулся. Несколько мгновений он был еще под впечатлением сна. Он чувствовал, как сильно и неприятно билось у него сердце. И мысленно произнес: - "однако, хорошие у них полки!.." Стал думать о Солнышке и о Hасте. Hе видев их мертвыми, всегда представлял их живыми. Настеньке теперь семнадцать… Где-то они, чем и как живут? В отеле было тихо. Был, должно быть, четвертый час утра, и тих был предутрений Париж… Что-то они?… Может быть, в Петербурге или Москве?… И "в ночь ненастную" "торговкой частною" они торгуют чем попало, рискуя жизнью.
Петрик повернулся ничком, ухватил зубами подушку. Так мучительна была боль безсилия, невозможности не только помочь им, но хотя бы узнать, живы они и, если живы, то где и как живут?.. Может быть, и лучше, что Настенька пропала до этого…
А Солнышко?.. И не знал, что лучше, сознавать Солнышко в этой ужасной советской обстановке или сознавать, что она умерла и у Бога…
Так до утра и пролежал Петрик, не шелохнувшись, не переменив положения, не думая ни о чем в тоске безмерной.
ХL
В этот день мисс Герберт не ездила. Уроки все были неинтересные и Петрик отъездил их машинально. От нагретой вчерашним солнцем земли подымались туманы и застили уже солнце. Холодом, дождем и сыростью пахло в воздухе.
Петрик слез с лошади и прошел в бюро спросить, не вызывали ли его к телефону?
Когда выходил из бюро увидал, как к воротам мягко подкатил громадный автомобиль.
Сердце Петрика дрогнуло, но он сейчас же увидал блестящий длинный радиатор и изящное кароссери мощной очень дорогой машины, "Роллс-Ройс". Весь персонал заинтересовался приезжим. Шофер в какой-то очень модной вычурной куртке серого обезьяньего меха вышел из кабинки и открыл широкую дверь. Оттуда вышел человек неопределенного возраста. На нем была мягкая фетровая шляпа, очень должно быть дорогая, не боящаяся дождя, черное пальто с белыми полосками, точно сплетенное, какого-то тоже особого английского сукна. Этот человек был высокого роста, гладко по моде обрит и худощав. Он всмотрелся в Петрика и, минуя вышедшую к такому важному посетителю госпожу Ленсман и мистера Томпсона, раскрыв щироко объятия, пошел прямо к Петрику. Он стиснул Петрика в своих руках и, целуя его, сказал:
- Как хорошо ты сделал, что написал мне!
Как переменился Долле за эти годы! Совсем англичанин или француз - и как богат!
Петрик с удивлением смотрел на него.
- Тебя не узнать, Ричард.
- Ну еще бы - совсем другая обстановка и другие условия работы. А ты все такой же… И в штатском такой же стройный, как и в военном… Но и тебе пришлось усы сбрить…
- Ничего не поделаешь… Служба…
Долле обнял Петрика за талию и повел его к автомобилю.
- Едем ко мне завтракать. У меня обо всем переговорим.
- Но, Ричард… Ты видишь, как я одет… Не пойдем ли лучше тут куда-нибудь поблизости в какое-нибудь бистро и там поговорим… А то в таком костюме, мне совестно и в карету твою садиться.
- Ах ты… Да я ведь один, и декорация эта мне нужна, а я все тот же твой старый Арамис.
Долле усадил Петрика в машину и сам сел рядом. Шофер укутал их ноги мягким пледом. Все это смущало Петрика.
- Что же… И машина эта твоя?.. Поди, дорогая.
- Самая дорогая, какую я только мог найти в Париже… И моя собственная, - Долле захохотал, и смех его напомнил Петрику тот смех, каким смеялся Долле в своем скромном казенном домике на Охте.
- Ничего, друг, не поделаешь, - сказал Долле, когда машина плавно покатилась по улицам Парижа, - По одежке протягивай ножки… Это ведь и обратный смысл имеет. Назвался груздем, полезай в кузов. Помню я, когда я изобрел особый ведущий поясок к шестидюймовым снарядам, увеличивавший дальность их полета с шести до восьми верст, Государь Император пожелал меня видеть. Достал я с денщиком из шкафа свой парадный мундир, а он весь в складках, слежался и нафталином от него так и несет. Ну, выгладили мы его, вывесили, выветрили, сколько могли, и поехал я в Царское представляться. Государь долго меня расспрашивал о моих изобретениях и на прощание, пожимая мою руку, и говорит мне:
- "а вы, Долле, редко надеваете парадную форму"? И, ты знаешь эту его особую милую такую улыбку, так ею он так улыбнулся, что и я невольно улыбнулся. Так и расстались мы в этом милом прощении и моего смятого мундира и крепкого нафталинового запаха, которым я продушил всю дворцовую залу. Так, видишь ли, то был Государь милостивый, всепрощающий - и понимающий и офицерскую нужду нашу, и бедность. А теперь мне приходится иметь дело с "милостивыми государями", с королями биржи и капитала… Мне, Петрик, денег много нужно, а тут по платью встречают, и в платье - все. Вся оценка тебе по твоей внешности. Дела тут делают по ресторанам и по отелям, за завтраком, и все на тебе оценят с точки зрения твоей торговой стоимости. Приди сюда, как мы пришли - "беженцы" - с нищею сумою, просить Христа ради, к ним-то, Христа позабывшим, ну и выгонят вон…
Да просто не примут. "Золотой телец" бедноту не жалует. Он брезгливо отворачивает от нее нос. Встречаться приходится все больше у Ритца на Вандомской площади или в отеле Mеuriсе на ruе dе Rivоli. А там такие швейцары, что, принимая от тебя пальто, если увидят на нем ярлык какого-нибудь "Sаmаritаinе" или "Аu Воn Mаrсhe", так швырнут твое пальто, что со стыда сгоришь…
- Ну, чего же со стыда сгорать-то, - тихо сказал Петрик, - холуй, плевать тебе, дворянину, на его мины.
- Здесь, милый мой, дворян нет. Здесь есть - богатые и бедные. Богатым все, а бедным ничего. Ну а, когда у меня пальто от Дэвиса, а рубашка на мне от Сулька, так швейцар так мое пальто станет развешивать, что тот, кто приехал со мной, поймет мою цену. В Европе и Америке все продажно. И ум и честь, и совесть. Ты думаешь… большевики?.. Чичерин?… Чем взяли Европу?… А вот хорошо сшитым фраком… Явись Чичерин в Геную в толстовке и с мятым воротничком, и "Золотой телец" не принял бы его человеческого жертвоприношения.
Долле помолчал немного. Он ждал, что скажет Петрик. Но тот был так ошеломлен, что молчал, опустив голову. Он не понимал и даже начинал бояться Долле.
- А мне, милый Петрик, большие деньги нужны… Многие миллионы.
- На что же тебе нужны такие деньги? - тихо, не поднимая глаз от пола, спросил Петрик.
Ответ последовал не сразу. Автомобиль свернул на небольшую улицу аристократического квартала и замедлил свой плавный бег.
- На то же, о чем мечтаешь и ты.
- Освободить Россию.
- Заставить освободить Россию, - внушительно и твердо сказал Долле и стал выходить из остановившейся перед темным особняком машины. Лакей, должно быть, ожидавший хозяина, открыл высокую дверь.
ХLI
- Так как ты стеснен временем, - сказал Долле, указывая Петрику, чтобы он шел вперед, - идем прямо в столовую.
Столовая помещалась в нижнем этаже. Дом был старой постройки с толстыми, каменными стенами. Громадные окна были в цветных стеклах и пропускали мало света.
Петрик увидал большой стол, человек на двадцать, накрытый на два прибора. Давно невиданный фарфор, хрусталь разнообразных, но одного фасона рюмок сверкал на белоснежной в складках скатерти. Посередине стола была ваза с цветами. Все было стильно и очень, подчеркнуто, богато. Против Петрика стена была занята гобеленом.
В мутных серо-розовых тонах был на том гобелене изображен кудрявый лес, какой-то замок в отдалении, каменный мост горбом, и всадник с крутым охотничьим рогом на сытой серой лошади, окруженный английскими борзыми. Вокруг гобелена были развешаны фарфоровые и золотые блюда. Громадные, резные, черного дуба буфеты, высокий, точно орган, по одну стену и низкий, заставленный хрусталем, по другую придавали столовой величественный вид какого-то замка или дворца. В Мариенбургском полку, в их полковом собрании было роскошно, здесь было еще роскошнее.
Долле, казалось, любовался удивлением Петрика.
- Гобелен настоящий, - сказал он, - ХVII века, по картонам Удри… Зубровки, или очищенной?
- Я, знаешь… водки?.. Она от "них".
- Пей не смущаясь, она изготовлена в Париже. Ты этим "их" торговлю не поддержишь. Твое здоровье.
- Твое…
- Какое же дело заставило милого моего Атоса вспомнить, что у него есть верный Арамис?
Петрик молча достал из бокового кармана своего верхового костюма желтые листки, переданные ему вчера Ферфаксовым, и протянул их Долле.
- Ты ешь блины… Я блинов не ем. Я буду читать.
Петрик насыщался. Давно, давно он так не едал. Ну, и вино было великолепное!..
Долле вернул Петрику обратно его листки. Петрик вопросительно посмотрел на Долле.
- Конечно, чушь, чепуха, ерунда…Один из безчисленных эмигрантских проектов спасти Россию, не соображенный ни с чем. Безсмысленные офицерские мечтания о красивом парадном солдатском строе, о команде "смирно" и о молчаливо повинующемся полке. Где он эти двести тысяч солдат-то наберет? Мундирчик и лошадка. Век не тот… Но… Как странно, что мы именно сегодня встретились с тобою… Пей, милый, вино. Оно не вредное… И бери больше фазана… Что же ты ножку-то взял… Бери белого мяса!.. Как в самом деле странно… - и точно про себя, повторяя вдруг пришедшую ему мысль, Долле тихо пробормотал: - острова Галапагос… Острова Галапагос… Почему в самом деле и не острова Галапагос?
Лакей, беззвучно ходя вокруг стола, наливал в хрустальные бокалы шампанское.
- Ну, а как ты сам… Имеешь какие-нибудь сведения о Алечке?
- Никаких, - глухо сказал Петрик. - А вот какая со мной действительно странная история происходит.
И Петрик, как "на духу", как он и привык все и всегда рассказывать Долле, рассказал про англичаночку, странно, до невероятного напоминающую ему Алечку в дни ее девичества, носящую имя Анастасии и, однажды, точно по-Русски произнесшую:
- "педант, педант"…
- Ты понимаешь, Ричард, что все это совершенно невозможно. Я отлично сознаю, что моя Настенька погибла давно… Да если бы она и не погибла, то не могла же она так-таки взять да и обратиться в англичанку и начать ездить со мною в Булонском лесу в Париже? Слишком чудесно и слишком романтично.
- И тем не менее это тебя мучает?
- Мучает?… нет. Но заинтриговало. Да я это уже из головы выбросил… И рассказал-то тебе потому, что к слову пришлось.
- Так ведь, если есть что-либо непонятное, самое лучшее подойти вплотную к этому непонятному и разъяснить его себе.
- Я понимаю… Это и по-кавалерийски… Прежде всего разведка… Но, ты понимаешь… В этом костюме, в моем положении наездника…
- Тебя просто не примут. Вот видишь, почему и я таким снобом и аристократом стал… Мой смокинг и тебе послужит.
- Да как?… я и по-английски только свои слова профессиональные знаю…
- Ты ее адрес знаешь?
- Нет.
- Ну, да это не важно. Найдем, или в Воttin или в посольстве справлюсь.
- Что ты хочешь делать?
- Да просто… Съезжу к ней. Ingeniеur Dоllеt, да еще с "t" на конце. Примут - и все узнаю, что, кто, откуда эта барышня.
- Ты допускаешь мысль? Но это никак невозможно.
- Милый Петрик, мы живем в такие времена, когда возможно все. Когда Господь открыто, полными пригоршнями сыплет на землю чудеса, и только люди за своим наглым и неприкровенным служением Золотому Тельцу не видят и не хотят видеть этих чудес… Не будем подражать им, и будем верить в возможность всякого чуда…
Даже в возможность чуда воскресения нашей несчастной Родины. Ты сейчас едешь в манеж. К шести часам приезжай ко мне обедать - и я тебе сдам полный отчет обо всем, что я найду в доме мисс Анастасии Герберт…
ХLII
Ровно в шесть часов вечера Петрик дернул за согнутый язык, торчавший из бронзовой пасти льва, прикрепленной с правой стороны входной двери дома Долле.
Ему открыл лакей в ливрее. Он провел Петрика по полутемной лестнице, затянутой мягким ковром, мимо каких-то рыцарских лат на подставках, во второй этаж и впустил через высокие двери в большой зал. В нем мутно горела одна лампочка от люстры. Петрик успел только рассмотреть какие-то золоченые кресла, картины, или портреты по стенам и мягкий ковер во весь пол, как сейчас же откуда-то из внутренних комнат к нему торопливыми шагами вышел Долле.
Он подошел к Петрику, крепко сжал его руку и сказал:
- Ну да, милый Петрик, ты не ошибся. Твое сердце тебя не обмануло… Однако, какая тут тьма. Никак не могу приучить, что когда кто-нибудь приходит, надо прежде всего зажечь всю люстру. - Долле повернул штепсель и осветил гостиную. - Да… эта англичанка - твоя дочь… Анастасия Петровна…
- Но… как ты узнал?..
Петрик устало, в изнеможении, опустился в кресло.
- Она сама это знает?
- И да, и нет.
- Она знает… или догадывается, что наездник, который ездит с ней?..
- Нисколько.
- Ты ей сказал?
- Я ей ничего не сказал, милый Петрик. Как я мог ей что-нибудь открыть или сказать, не имея на то от тебя полномочий.
- Да… конечно… Ты прав. Я слушаю. Как же это вышло?
- Ну вот… Я приехал к ним. Они занимают очень большую, красивую меблированную квартиру на аvеnuе Hеnri Mаrtin. Там только нефтяникам впору жить. Я подал карточку. - "По какому делу"? - "По личному". Костюм, милый мой, - ключ, открывающий двери королевских, что королевских! короли всегда были доступны, но и президентских и банкирских домов. А на мне был первосортнейший этакий жакет…
Ну, и все-таки я не мальчишка. Лакей, англичанин, провел меня в гостиную.
Побольше и пороскошнее этой. Все подлинное, старинное… С большим вкусом обставлено. Вазы с цветами… Рояль…
- Рояль?..
- Да, рояль… И пороскошнее, чем был у твоей Алечки. Очень дорогой Плейель…
Я быстро окинул комнату взглядом и думаю, как и с чего начать… И вдруг вижу на камине, и в большом почете, на полке, подле массивных бронзовых часов, в дубовых рамках стоят два портрета. На одном изображен красивый английский лейтенант в парадной форме. Благородное этакое лицо, спортивная осанка. Бритый, твердый, "волевой" подбородок. Пробор посередине и каска в руках. Залюбоваться можно. На другом, и в такой же раме и в таком же почете, переснятый и подрисованный портрет такого же молодцеватого офицера в русых, распущенных на концах усах, но только в Русской драгунской форме, в каске с длинным шлыком, в перевязи и со значком школы на груди. Ну, словом, твой портрет… Вот и предлог для начала разговора.
Вот и объяснение моего вторжения в их квартиру. И только я все это подумал, как в гостиную входит очень представительная и красивая дама в седых волосах и в очень дорогом и модном платье. Смотрит на меня надменно и сухо… "Чем могу быть вам полезной?.." По-французски, знаешь, как говорят англичанки с ударениями на первом слоге. Я ей сейчас же по-английски… И лед стал таять… Я - говорю - к вам, сударыня, по совершенно необычайному делу. И прошу вас выслушать меня до конца и сказать мне все, что я вас спрошу. Она стала очень серьезной и спокойно сказала: - "я вас слушаю". Было в ней что-то, что сказало мне, что я имею дело с христианкой, что-то подкупающее, ласковое, любовное. И я ей сразу: - скажите, сударыня, ваша дочь, Анастасия, ваша родная дочь, или приемная, или она просто ваша знакомая?.. - "А почему вы меня так спрашиваете?" - Потому, сударыня, что я хорошо знал того Русского офицера, чей портрет стоит у вас на камине. "Вот как…
Это очень интересно… Как же его звали?" - Его звали, сударыня, - ротмистр Петр Сергеевич Ранцев. У него в мае месяце 1915-го года, в Манчжурии, была похищена дочь двух лет по имени Анастасия. Как ее ни искали, найти не могли. - "Вы не знаете", - спросила меня дама, - "этот офицер или жена его живы?" - Я не знаю этого. Но я постараюсь узнать.
- Так, правильно, - тихо сказал Петрик. Он встал и, неслышно ступая по ковру, подошел к окну.
Когда он проходил мимо Долле, тот заметил, что лицо Петрика было необычно торжественно. Петрик стал спиною к Долле, лицом к окну и сказал: - продолжай, Ричард, я тебя слушаю.