Электромагнитные волны, шедшие от радиопередатчиков к радиопередатчикам, выражали не только связь переднего края с глубиной Сталинградской обороны, простиравшейся далеко на восток, захватывающей не только огневые позиции артиллерии средних и тяжёлых калибров, не только аэродромы истребительной авиации, не только аэродромы бомбардировочной авиации, но и домны Магнитогорска, но и танковые заводы Челябинска, но и коксовые печи Кузнецка, но и колхозы и совхозы Урала и Сибири, но и военные базы и рыболовецкие промыслы тихоокеанского побережья.
Определились ритм и размеры Сталинградского сражения.
Размах битвы стал огромен. Это видели, чувствовали и те, кто имел не прямое причастие к боям, - сотрудники тыловые учреждений и баз, железнодорожники, работники отдела снабжения горючим, питавшего бензином поток машин; работники артснабжения, доставлявшие на ДОПы агрономические количества снарядов, пожираемых тысячами пушек, миллионы патронов для винтовок, автоматов, противотанковых ружей, десятки тысяч ручных гранат и мин.
Мощь огня свидетельствовала о мощи моральной, духовной энергии, затрачиваемой на борьбу. Миллионы пудов снарядов, гранат, патронов находились в прямой связи с напряжением воли, трудом, самопожертвованием яростью, терпением тех сотен и тысяч людей, которые потребляли эти горы стали и взрывчатки.
Размеры битвы ощущали жители заводских деревень в тридцати-сорока километрах от Волги зарево стояло в небе, грохот, то нарастая, то стихая, не прекращался днём и ночью.
Напряжение этой битвы передалось токарям, слесарям, наладчикам на заводах боеприпасов, железнодорожным грузчикам, диспетчерам, шахтёрам на рудниках, доменщикам и сталеварам.
Невидимая, но прочная связь установилась между яростным ритмом битвы и ритмом работы военной промышленности. Напряжение Сталинградской битвы ощущалось в газетные типографиях, в работе радио и телеграфа, оно ощущалось в сотнях и тысячах выходивших в стране газет, его ощущали в лесной глуши и на далёких полярных зимовках, его чувствовали старики, инвалиды и старухи-колхозницы, сельские школьники и знаменитые академики.
Напряжение этой битвы ощущали миллионы людей в Европе, Китае, Америке, оно стало определять мысли дипломатов и политиков в Токио и Анкаре, оно определяло ход тайных бесед Черчилля со своими советниками, оно определило дух воззваний и приказов, выходивших из Белого дома за подписью Рузвельта.
Напряжение Сталинградской битвы ощутили советские, польские, французские партизаны, военнопленные в страшных немецких лагерях, евреи в варшавском и белостокском гетто - огонь Сталинграда был для десятков миллионов людей подобен огню Прометея.
Пришёл грозный и радостный час человека.
Николай Крымов в конце сентября после расформирования бригады получил новое назначение - ему поручили делать доклады по политическим и международным вопросам и прикрепили к сталинградской армии.
Крымов поселился в Средней Ахтубе, пыльном городке, застроенном деревянными дощатыми домиками, где расположился отдел агитации и пропаганды фронтового политуправления.
Жизнь в Средней Ахтубе с первого же дня показалась ему скучной и пресной, и он стал усиленно готовиться к докладам, решив про себя побольше времени проводить в частях.
Вечером Крымова вызвали в политуправление, ему предстояла первая поездка в Сталинград.
С запада, со стороны Волги, раздавалось то нараставшее, то затихавшее грохотанье, ставшее привычным за эти дни; оно слышалось беспрерывно - и в ясные утренние часы, и во мраке ночи, и в задумчивую пору заката. На серых дощатых стенах, на тёмных стёклах затемнённых окон мелькали блики сталинградского военного огня, на ночном слюдяном небе пробегали красные, бесшумные тени, а иногда яркое белое пламя, подобное короткой молнии, рождённой не небом, а человеком на земле, вдруг вызывало из тьмы холм, облепленный маленькими домиками, рощицу, подступавшую к плоскому берету реки Ахтубы.
У ворот углового дома стояло несколько ахтубинских девушек; подросток лет четырнадцати негромко играл на гармонии. Две парочки, девушка с девушкой, танцевали, остальные молча наблюдали за танцующими, освещёнными неясным, мерцающим огнём. Что-то непередаваемое было в этом соединении отдалённого грохота битвы с негромкой, робкой музыкой, в этом смертном огне, освещающем кофточки, руки и светлые волосы девушек.
Крымов остановился, невольно забыв на несколько мгновений о своих делах. Какая горестная прелесть, какая непередаваемая печаль и поэзия были в этих негромких звуках гармошки, в сдержанных, задумчивых движениях танца! Это не было легкомысленное и эгоистичное веселье молодости!
Лица танцующих девушек, бледные в неясном свете далёкого огня, казались сосредоточенными и серьёзными. Они то и дело обращались в сторону Сталинграда, и в этих девичьих лицах выражалась и связь с теми парнями, что лили свою молодую кровь в Сталинграде, и печаль одиночества, и робкая, но нерушимая надежда на встречу, и вера в свою молодую прелесть, в счастье, выражалась и горесть разлуки, и ещё что-то, настолько великое и простое, по-женски сильное и по-женски беспомощное, что уж не было ни слов, ни мысли, чтобы выразить это, - а лишь душа, сердце могли это выразить - растерянной улыбкой, вздохом... И Крымов, так много переживший и передумавший за год воины, смотрел, смотрел, забыв обо всём, на танцующих.
Готовясь к докладам, которые ему предстояло сделать перед командирами и бойцами 62-й армии, Крымов просмотрел вороха иностранных газет, присланных из Москвы. Слово "Сталинград" стояло в огромных шапках на первой полосе газет всего мира; оно заполняло сводки и передовые статьи, оно было в телеграммах, в заметках... Всюду - в Англии, в Австралии, в Китае, в Северной и Южной Америке, в Индии, в Мексике, на Шпицбергене, на острове Кубе, в Южной Африке, в Гренландии - люди говорили, писали, думали о Сталинграде. И школьницы, покупавшие карандаш и, тетрадки и промокательную бумагу со сталинградскими эмблемами, и старики, зашедшие выпить кружку пива в пивную, и домашние хозяйки, собиравшиеся у бакалейных и овощных лавок, под всеми широтами, на всех материках и островах земного шара - все судили и рядили о Сталинграде, судили и рядили о нём не потому, что было интересно или модно, ново говорить об этом, а потому, что Сталинград стал элементом жизни каждого человека на земле, потому, что мысль о Сталинграде вплелась в жизненную ткань, в каждодневный быт. в школьные занятия детей, в расчёт бюджета рабочих семей, в расчет покупок картофеля и брюквы, в мысль о сегодняшнем и завтрашнем дне, в мысль о будущем, без которой трудно жить разумному человеку на земле.
Крымов делал выписки из иностранных сообщений о том, как дипломатические позиции нейтральных держав, как многозначительные речи, произносимые премьерами и военными министрами, как действие международных договоров определяются пламенем и громом Сталинграда. Он знал, что слово "Сталинград" появилось, написанное углём и рыжей охрой - чёрными и красными чернилами толпы, - на стенах домов, на стенах рабочих казарм, на стенах лагерных бараков в десятках оккупированных фашистами городов Европы, что это слово произносят партизаны и десантники в Брянских и Смоленских лесах, что это слово помнят солдаты Мао Цзэ-дуна, что оно будоражит умы и сердца, зажигает надежду и волю к борьбе в лагерях смерти, где, казалось, нет места надежде Обо всём атом и ещё о многом знал Крымов, собираясь делать доклады в 62 и Сталинградской армии о всечеловеческом значении жестоких боёв, которые вели солдаты этой армии. Все это захватывало, волновало его, и, думая о предстоящих докладах, Крымов заранее, в душе предчувствовал сильные и суровые слова свои.
Но в эти минуты, слушая голос гармошки, глядя на девушек, по-пичужьи сбившихся в кучку у дощатой стены маленького ахтубинского дома, он испытал волнение, пережил чувство которое не выразить в словах.
В ту минуту, когда Крымов сел в кабину грузовой машины и, привычно примащиваясь, отодвинул на бок раздутую полевую сумку, мешавшую привалиться к спинке, он почувствовал, что сейчас начинается нечто новое, ещё не пережитое им за всё время войны, и ему придётся увидеть то, чего он не видел никогда.
И с этим чувством, совсем не лёгким и не радостным, он оглядел беспокойное, нахмуренное лицо шофёра и сказал:, как говорил обычно Семёнову:
- Ну, что ж, поехали...
Вздохнув, он подумал: "Нет Мостовского, нет Семёнова... Оба без вести, как в воду".
В небо всходила полная луна. Улица я городские домики были освещены тем сильным, ровным небелым светом, который столько раз пытались передать художники и поэты и который не удаётся, видимо, передать потому, что он неясен, странен не только в тех ощущениях, которые вызывает в человеке, но и в самом своём существе; в нём противоречие между силой жизни, всегда связанной с ощущением света, и силой смерти, выраженной в каменной холодности ночного небесного мертвеца...
Машина спустилась по довольно крутому спуску к скучной, похожей на канал, реке Ахтубе, проехала по понтонному мосту и, миновав тонкоствольную жидкую рощицу, вышла на широкую дорогу, идущую в сторону Красной Слободы.
Вдоль дороги стояли высокие щиты с надписями: "За Волгой земли для нас нет!", "Мы не сделаем ни шагу назад!", "Отстоим Сталинград!", щиты с перечислением подвигов красноармейцев, уничтожавших немецкие танки, самоходные орудия, штурмовую пехоту и штурмовую артиллерию.
Дорога лежала широкая, прямая, дорога, по которой прошли десятки и сотня тысяч людей. Стрелы-указатели, обведенные широкой чёрной полосой, указывали: "К Волге" "На Сталинград", "На 62-ю переправу". Не было а мире дороги прямей и проще, чище, суровей и тяжелей этой дороги.
Вот такой прямой, думал Крымов, она останется и в лунные послевоенные ночи, и повезут по ней люди на переправу зерно, арбузы, мануфактуру, повезут детишек в гости к сталинградским бабушкам. И Крымову захотелось разгадать чувства послевоенных путников, что поедут по этой дороге. Станут ли думать они о тех, что шли по дороге от Ахтубы до Волги в сентябрьские и октябрьские дни 1942 года? Может быть, и не станут думать, может быть, и не вспомнят. Но, боже мой! Почему же захватывает дыхание, почему кажется, что вечно уж будут холодеть от волнения руки у тех, кто глянет на эти ветлы и деревца... Да посмотрите: Вот здесь, здесь, по этой дороге шли они, шли батальоны, полки, дивизии, блестели на солнце винтовочные дула, блестели при луне воронёные стволы противотанковых ружей", погромыхивали миномёты.
И только осенние деревца, притихшие рощицы видели людей, оставивших за спиной родные дома, людей, идущих к переправе через Волгу, на горькую боевую землю.
Никто, никто не шел им навстречу; никто, никто не видел этих молодых и старых лиц, этих светлых и тёмных глаз, тысяч и тысяч людей, живших в городах и селах, в степях и лесах, у Чёрного моря и на склонах Алтая, в Москве, в дымном Кемерове и мрачной Воркуте...
Они шли, построенное в походные колонны, - молодые лейтенанты шагали по обочине дороги старшины, сержанты оглядывали ряды, батальонные и полковые командиры шагали в ногу с солдатами... пробежал, придерживая болтающуюся полевую сумку, адъютант лейтеначтик передать приказание...
Какая тяжесть на сердце и какая сила, какая печаль, сколько живых трепещущих сердец, как пустынно кругом, и вся Россия следит за ними глазами.
Через пятьдесят - шестьдесят лет проедут под выходной день к Сталинграду из ахтубинской степи на полуторке с пением и шутками парни и девушки. Может быть, шофёр на минуту остановит машину, выйдет из кабины, чтобы продуть подачу или подлить в радиатор воды. И вдруг станет тихо в машине Что такоея? Словно не ветер поднял пыль над дорогой, зашумел в высоких вершинах деревьев, словно вздохнула чья то грудь, словно слышен гул шагов Идут И тихо-тихо станет и никто не поймёт, почему так сжалось сердце, почему так тревожно глаза глядят на пустую, прямую дорогу.. Мысли ли то были, грёзы ли: И сегодняшние ощущения и мысли Крымова смешались, сплелись с течи чувствами и мыслями, с которыми, казалось ему, оглянется на прошедшее послевоенный путник.
"Скажи, отчего ты так плачешь: зачем так печально слушаешь повесть о битвах данаев, о Трое погибшей? Им для того ниспослали и смерть и погибельный жребий Боги, чтобы славною песней были они для потомков "
Может быть, через восемьсот, через тысячу восемьсот лет, когда не будет уж этих деревьев, не будет и этой дороги, и сама эта земля навек уснёт, прикрытая другой толсто и плотно наросшей на ней новой землей, и будет на этой новой земле жизнь, о которой нам не дано знать, и не станет сёл и городов, где жили потомки наших потомков, пройдёт по этим приволжским местам седой, неторопливый человек. Он остановится и подумает: "А ведь в этих самых местах когда-то были раскопки, где-то здесь шли к Волге оборонять Сталинград солдаты далёкой поры Великой революции, народных строек, грозных нашествий". И вспомнится ему картинка из детской книжки учебника: идут по степи :воины с простыми, добрыми, суровыми лицами в старинной одежде, в старинной обуви, с красными звёздочками на головных уборах. Старик остановится, прислушается... Что такое? Словно вздохнула чья-то грудь, словно слышен гул шагов... Идут... И не поймёт он почему так сжалось сердце...
Когда машина дошла до стоящих вразброс домиков хутора Бурковского, шофер свернул на узкую дорожку, идущую среди густого молодого леса.
- Бьёт день и ночь по главной дороге, поедем в обход! - сказал: он.
Выехав на плохую лесную дорогу, он не уменьшил, а, наоборот, увеличил скорость, и грузовик скрипел и кряхтел, подскакивая на корнях, пересекавших колею, либо попадая колесом в рытвину.
Грохот стрельбы становился всё сильнее, его уж не мог заглушить шум мотора. Ухо уверенно отличало сильные удары советских артиллерийских батарей от разрывов немецких снарядов и мин, да собственно даже не ухо, а человеческое нутро само определяло различие звуков. Спокойно и дружелюбно безразличные к близкому, оглушающему удару своих пушек, сердце, нервы вдруг при немецких разрывах напрягались, замирали, а мозг разбирался - недолёт или перелёт, снаряд или мина, да каков калибр, да не в вилку ли попала трясущаяся на лесном объезде машина.
Вскоре стало заметно, что лес сделался ниже, деревья, словно подстриженные огромными ножницами, стояли без ветвей, без листвы, не лес, а частокол, десятки тысяч воткнутых в землю палок, кольев, оглобель, жердей Это наработала немецкая артиллерия,-десятки тысяч немецких снарядов, разрываясь, порождали миллионы гранатных осколков, шрапнельных пуль, которые обдирали кору, стригли листву, ветки и веточки заволжского леса. Он стоял прозрачный, просвечивающий и казался при лунном свете не живым лесом, а скелетом леса, недвижимым, недышащим. Видно было, как вспыхивали огни выстрелов, видны были навалы земли, полянки, расчищенные для огневых позиции, белели дощатые двери землянок, замаскированные грузовики стояли по грудь в земле, в отрытых убежищах. И чем ближе к Волге, к шестьдесят второй переправе, тем большее напряжение чувствовали приближающиеся к ней люди и им казалось, что тревога возникла не в них, а растёт, увеличивается во всём окружающем мире - в трепете звёзд, в дрожании лунного света, в песчаной бледности земли, в немоте безлиственного леса.
Машина вдруг выехала на опушку леса, шофёр резко затормозил и, торопливо протягивая заранее подготовленные бумагу и карандаш, сказал:
- Подпишите мне путёвку, товарищ батальонный комиссар, я поеду.
Видимо, ему не хотелось лишнюю секунду оставаться на переправе. И он, действительно, лишней секунды не пробыл на переправе.
Крымов прошел несколько шагов и огляделся. Он увидел высокий земляной вал, под которым в естественной котловине были сложены штабели дощатых ящиков со снарядами, бумажные хлебные мешки, груды консервов в деревянной тара, кипы зимнего обмундирования, увидел десятки людей, которые переносили эти ящики и мешки к длинному деревянному помосту.
Он увидел Волгу, блестевшую при луне в узком просвете между окончанием земляного вала и густыми зарослями прибрежных вётел. Он подошёл к красноармейцу-регулировщику в спросил:
- Где тут расположен комендант переправы? В это время со стороны леса сверкнул огонь и раздались сильные взрывы. Красноармеец, повернув к Крымову своё большое немолодое лицо, переждав грохот, ответил:
- Вон под теми деревцами, где часовой стоит, земляночка, - и дружелюбно спросил:
- В Сталинград, товарищ командир?
Новые разрывы, показавшиеся ещё более сокрушительными, оглушающе ударили справа, слева, за спиной.
Крымов оглянулся - никто не ложился, не бежал, люди под земляным валом продолжали своё дело, красноармеец, стоявший рядом, не оглянулся даже, ожидая ответа. И, подчиняясь его спокойствию, Крымов также неторопливо и дружелюбно проговорил:
- Да, в Сталинград. Тут уж обо мне звонили по телефону.
- Должно быть, на моторке пойдёте, - скачал красноармеец, - баржу сегодня не погонят. Очень уж ясная ночь, хоть иголки собирать.
Крымов пошёл к. землянке коменданта, и, пока он шёл к ней, в воздухе свистели и подвывали снаряды, перелетавшие над головой, в лесу слышались разрывы, внезапно густой дым метнулся меж деревьев и всё кругом захрустело, затрещало, покатаюсь, что мохнатый дымовой медведь встал на дыбы, заревел, завертелся, стал крушить деревца. А люди продолжали своё дело, точно их все это не касалось, точно жизнь их не была хрупка и не могла оборваться вдруг, как стеклянная ниточка.
И Крымов, ещё не понимая своего нового чувства, не понимая возвышенного настроения, которое постепенно захватывало ею, не сознавая до конца своего удивления перед деловитой и благородной величавостью движений, походки, речи встреченных им людей, жадно, радостно, напряжённо всматривался, сравнивал.
Вот с этим хмурым, всю дорогу курившим шофёром, круто развернувшим грузовик и нажавшим на железку, чтобы поскорей удрать от переправы, казалось прекратились люди, которых он нередко встречал всё это время.. Тревожные, быстрые взоры, внезапный смешок, внезапное молчание, а иногда крикливая грубость, прикрывающая растерянность... Сутулящиеся плечи усталых людей, идущих по пыльным грейдерам, сорок первого года, расширенные глаза, всматривающиеся в небо, - не летит ли гад? - хриплый, замученный лейтенант с пистолетом в руке, комендант донской переправы... Разговоры: "он пошел", "он пустил ракету", "он сбросил десант", "он перерезал дорогу", "он взял в окружение". Разговоры о клиньях, о танковых клещах, о мощи немецкой авиации, о приказах немецких генералов, где предусмотрен и день и час падения Москвы, и каждодневная чистка зубов солдатами па марше, и питьё на стоянках газированной воды.
Потом он чясто вспомнит первый свой взгляд на работающих при лунном свете солдат шестьдесят второй переправы.
Крымов вошел в землянку, сотрясаемую разрывами. Широкогрудый, видимо, обладающий большой физической силой, белокурый человек в меховой безрукавке, сидевший на беленьком, новеньком табурете, за беленьким, новым столиком, представился ему:
- Перминов, комиссар шестьдесят второй переправы. Он пригласил Крымова сесть и сказал:, что баржа в эту ночь не пойдет и Крымов вместе с двумя командирами, которые вскоре приедут из штаба фронта, отправится в Сталинград на моторке.
- Чайку не хотите ли? - спросил он и, подойдя к железной печурке, снял с неё сверкающий белый чайник
Крымов, попивая чай, расспрашивал комиссара о работе на переправе