- Я начал ощущать отвращение к жизни, которую вел до сих пор, - снова заговорил граф Вельский. - За мою бытность в Отрадном я понял, что только любовь, чистая, святая любовь может обуздать и исправить меня. Я увидел вас, Ольга Ивановна, и в чистом зеркале вашей души передо мною отразилось все мое нравственное безобразие!
Он тяжело вздохнул.
- О, если бы Надя стала моей женой, а вы подругой, всегда готовой принять участие в моей судьбе, как был бы я счастлив! Останьтесь для меня, Ольга Ивановна, на всю жизнь ангелом света, охраняющим мир в моей душе.
- Чем же я могу содействовать вашему счастью, граф?
- Очень многим! Всем! С той минуты, как я вас увидел, меня охватило чувство, которого я не испытывал никогда. Даже образ Нади отошел от меня на второй план и утонул в сиянии вашей чистоты! Если она не хочет спасти меня, сделайте это вы. Для вас это возможно. Полюбить меня вы не можете, так будьте мне хоть другом.
Сердце молодой девушки порывисто билось. "Да, я буду его другом, - думала она. - Надя не полюбит его и мира душевного ему не даст… Так сделаю это я…" Граф Петр Васильевич взял ее между тем за руки. Кровь бросилась ей в голову.
- Так вы будете моим ангелом? - нежно шептал он.
Она была не в силах произнести ни одного слова. Он осторожно обнял ее.
- Одно короткое "да" сделает меня счастливым и хорошим человеком! - с любовью в голосе настаивал он.
В душе молодой девушки происходила еще неизведанная ею борьба.
Не было ли все это происходящее теперь преступлением против ее лучшего друга.
Но ведь Надя не любила его, а разве можно человека оставлять несчастным?
Разве на обязанности друга не лежит подготовить между молодыми хотя бы согласия.
Она невольно поддалась охватившему ее волнению, медленно склонила голову на грудь и дрожащими губами беззвучно вымолвила:
- Да!
- О, благодарю, благодарю вас!.. - воскликнул граф, протягивая к ней обе руки.
Но в будуар вдруг донесся какой-то странный шум - слышались тревожные голоса, какая-то возня.
- Ах, пожалуйста, не уводите ее! - звучал голос полковницы Усовой. - Бал только что начался, пусть она хоть часик украсит его своим присутствием. Не угодно ли вам посидеть с нами и выпить стаканчик вина?
- Ни за что я этого не позволю… - отчеканил мужской голос, по которому Ольга Ивановна тотчас узнала дядю Семена Ивановича. - Она и попала сюда по ошибке… Потрудитесь позвать ее сюда, а если вы этого не сделаете, то я…
Этот голос сбросил девушку с небес счастья на землю скучной действительности.
Она, однако, тотчас выбежала к дяде.
- Что с вами? Что случилось? - спросила она.
Семен Иванович был один, Алексей Александрович, впустив его в подъезд, остался дожидаться на улице возвращения овечки из стада козлов, как он выразился на своем своеобразном языке.
- Меня там все знают… - уклончиво отвечал он на вопросы Костина, почему он отказывается его сопровождать.
- Пойдем скорей… Тебе не следует оставаться в настоящем доме ни минуты, - задыхаясь от волнения, говорил Ольге Ивановне Семен Иванович.
- Да отчего же? Почему ты так спешишь?
- Дай Бог, чтобы я не опоздал только! Идем скорее!
Ольга Ивановна удивленно и досадливо покачала головой, но беспрекословно последовала за взволнованным дядей.
- Ну, что? - встретил их у подъезда Ястребов.
- Вот она… Вызволил… Кажется, не опоздал.
- Конечно же… Это не так скоро делается, - заметил Алексей Александрович.
Молодая девушка смотрела на них обоих с нескрываемым недоумением.
Семен Иванович с племянницею сели на извозчика.
- А я домой! - сказал Ястребов.
- Заходи! - крикнул ему Костин, когда извозчик уже тронул свою лошадь.
Когда они очутились дома, Ольгу со слезами обняла Евдокия Петровна и сквозь рыдания спросила мужа:
- Ты не опоздал?
- Не знаю.
- Ну, хоть ты, Ольга, скажи мне - он не опоздал?
Молодая девушка не понимала до сих пор поведения ее дяди, а вопрос тетки окончательно озадачил и рассердил ее.
- Не понимаю, чего вы от меня хотите, - с досадой отвечала она. - Я могу вам только сказать, что дядя не только не опоздал, а приехал еще слишком рано. Вовсе не для чего было пороть такую горячку.
- Ты не опоздал… - сквозь слезы улыбнулась мужу Евдокия Петровна.
VII
ФИНАНСОВЫЙ ГЕНИЙ
Корнилий Потапович Алфимов имел много причин желать брака своей дочери с графом Петром Васильевичем Вельским.
Три из них, как мы знаем, он высказал Надежде Корнильевне.
Это были: во-первых, данное им молодому графу согласие; во-вторых, желание этого брака со стороны отца Петра Васильевича графа Василия Сергеевича, и, в-третьих, намерение самому жениться.
- Есть еще причины, но я тебе их не могу сказать… - сказал Алфимов во время беседы со своей дочерью в Отрадном.
Он скрыл их от молодой девушки не потому, что ему неловко было открыть их, а потому, что он не считал их доступными ее женскому пониманию.
Эти причины были деловые.
Граф Василий Сергеевич Вельский был одним из богатейших вельмож в Петербурге. Его состояние давало более полумиллиона годового дохода, и единственный сын его Петр, имевший отдельное громадное состояние от своей матери, был наследник всех этих несметных богатств.
Вступив прямо из низка трактира на Невском проспекте в величественное здание петербургской биржи, Корнилий Потапович вскоре и там совершенно освоился и получил вес и значение в качестве крупного денежного туза, на что ему давали право его состояние и престиж гениального финансиста, счастливо производящего самые сложные биржевые спекуляции.
На бирже и в банках счастье - рычаг всего: счастливого биржевого дельца, банкира возводят на пьедестал, ему оказывают почти царские почести, звон золота, сопровождающий его удачные сделки и спекуляции, придает им характер подвигов, и он сам в глазах большинства является каким-то магом и волшебником, вызывающим поклонение. Все спешат вверить ему свои сбережения, все кричат о его классической честности и ждут как милости, чтобы он соблаговолил взять в свое распоряжение их капиталы, большие и малые, доставшиеся им по наследству или нажитые упорным трудом… С поклоном отдают ему их и с замиранием сердца боятся услышать отказ от их собственных денег.
Но повернись хотя на некоторое непродолжительное время счастье спиною к такому дельцу, и картина меняется как бы по мановению волшебного жезла.
Та же толпа, с кровожадностью римлян в эпоху падения империи, стекавшихся в амфитеатры любоваться боями гладиаторов с дикими зверями, бежит в зал суда, где ее вчерашний герой, ныне развенчанный в подсудимые, дает отчет в употреблении чужих капиталов, погибших зачастую вместе с собственными при одном неблагоприятном обороте колеса фортуны.
Те самые люди, которые чуть ли не коленопреклонно подносили "счастливому дельцу" свои капиталы, прося как милости взять их в свое распоряжение, с нескрываемым негодованием в качестве свидетелей-потерпевших отзываются о своем вчерашнем благодетеле и кормильце.
Бесстрастный представитель обвинения, опираясь на текст статей закона, нарушенных подсудимым, требует его обвинения, а следовательно, и соединенного с ним изгнания из того общества, которое еще вчера чуть не носило его на руках и не целовало следов от его ног, обутых в щегольские ботинки.
Защитник, купленный зачастую ценой последних крох состояния прогоревшего дельца, говорит громкие высокопарные фразы о превратности человеческой судьбы, о законности сделок, совершенных обвиняемым, призывает в свидетели о его безукоризненной честности лиц, сохранивших в своих сердцах чувство приязни к подсудимому, или в своих карманах барыши от счастливо ранее произведенных им операций.
Но потерпевшие громко взывают о возмездии, и возмездие совершается.
Неумолимый закон подводит деяния "несчастного спекулянта" под текст бездушной статьи, и он становится отщепенцем, отверженным.
Правосудие совершилось.
Общество, падкое до наживы, сбегающееся на звон золота охотнее, нежели на звон церковных колоколов, само порождает таких "дельцов" и, смотря по удаче последних, или молится на них, или же топчет ногами в зверском озлоблении.
Удачная операция, а тем более ряд таких операций, кружат головы, и в руки счастливого дельца стекаются громадные суммы, приносимые добровольно, чуть не с мольбою.
Группа дельцов, образовавших банки, выдает громадные дивиденды, а кассы банков еле вмещают приливающие в них капиталы.
Владельцы этих капиталов, конечно, хорошо знают, что банк спекулирует их достоянием, но пока эта спекуляция дает барыш, пока "заправилы банка умело ведут дела", как выражаются капиталисты, они имеют от всех почет и поклон.
Но перефразируем слова Суворова: "Сегодня уменье, завтра уменье, необходимо и счастье". И вот когда это счастье отвернется от "опытного дельца" или целой компании дельцов - банка - то является преступление, а вместо поклона и почета - жалоба прокурорскому надзору и обвинение с пеной у рта в присвоении и растрате.
Одним из таких крупных финансовых гениев считался в описываемое нами время Корнилий Потапович Алфимов, а самым ярым его поклонником и дифирамбистом был граф Василий Сергеевич Вельский.
- Все состояние мое отдам ему без расписки и буду жить спокойно!.. - говаривал он, когда заходила речь о деловых качествах Алфимова.
Без расписки хотя старый граф Вельский денег и не давал, но в обороте Алфимова имелись большие суммы, принадлежавшие графу Василию Сергеевичу.
Весьма естественно, что скрепление уз доверия, которые были между Корнилием Потаповичем Алфимовым и графом Василием Сергеевичем Вельским узами родства было очень желательно для первого и небезвыгодно для второго, надеявшегося, что Алфимов в качестве родственника еще более будет заботиться о приращении его капиталов.
Состояние молодого графа, во владение которым он вступал в случае женитьбы до тридцатилетнего возраста также входило в деловые расчеты старика Алфимова, не знавшего, что на это состояние уже начата атака таких если не сильных, но зато искусных противников, как Матильда Руга и граф Стоцкий.
Все это вместе взятое делало то, что Корнилий Потапович не только настаивал на свадьбе, но и торопился с нею.
К чести отца Надежды Корнильевны или, лучше сказать, мужа ее покойной матери, он был далек от мысли быть относительно ее жестоким.
Он был искренно убежден, что граф Петр Васильевич Вельский - блестящая партия для молодой девушки ее круга, и все общество соглашалось с ним.
Любовь же молодой девушки к другу ее детства он находил, опять же убежденно - гибельною для нее блажью.
VIII
КОМАНДИРОВКА
Предметом "блажи" Надежды Корнильевны, как называл старик Алфимов чувство своей дочери, был сын отца Иосифа - Федор Осипович Неволин.
В год смерти матери Алфимовой он окончил курс Московского университета по медицинскому факультету и пристроился ординатором к одной из московских больниц.
Во время прохождения курса сперва в Московской семинарии, а затем в университете, он как сын священника села Отрадного был принят в доме Алфимовой, а летом, во время каникул, проводил несколько месяцев в Отрадном, и тогда "удалая тройка", как прозвали на селе Надю Алфимову, Олю Хлебникову и Федю Неволина, не расставалась.
В раннем детском возрасте они вместе играли и резвились, с годами стали степенно ходить по грибы, удить рыбу и читать, словом, долгие годы молодые люди не расставались.
По странному, детскому инстинкту Федя был дружен с Олей Хлебниковой и несколько сторонился и даже дичился Нади, которая платила своему товарищу тою же монетою.
Это было в раннем детстве.
С летами отношения их стали ровнее, но все же и тогда Федя, став Федором Осиповичем, был откровеннее и задушевнее с Ольгой Ивановной, чем с Надеждой Корнильевной, тоже из девочек обратившихся в барышень.
Оказалось между тем, что сердца Неволина и Алфимовой давно тяготели друг к другу, и их сдержанность и отчуждение друг от друга происходило именно от этого чувства взаимного притяжения, ими ранее не понятого.
Отношение товарищей было для них немыслимо, так как оно не только не удовлетворяло их сердечных влечений, но даже при попытках подобного сближения оба они ощущали какую-то тоже непонятную для них неловкость, доходящую до сердечной боли.
Им порознь случайной шуткой открыла глаза на их отношения Ольга Ивановна.
- Вы так смотрите друг на друга, - сказала она, - что будто смерть друг в друга влюблены и даже сами себе боитесь сознаться в этом, - сказала она им во время одной из прогулок.
Надежда Корнильевна и Федор Осипович оба как-то инстинктивно взглянули друг на друга и оба покраснели.
- Браво, браво, угадала! - захлопала в ладоши Хлебникова, следившая за впечатлением, которое произведут на ее товарищей ее слова.
- Какие ты говоришь глупости! - с дрожью в голосе, после некоторой паузы, заметила Алфимова.
Неволин промолчал.
Прогулка продолжалась, но уже встречающиеся взгляды Надежды Корнильевны и Федора Осиповича без слов говорили о их взаимной любви.
Им вдруг стало легче на сердце, они открыли его друг другу, хотя Алфимова была права, сказав отцу, что они ни разу не говорили о любви.
Они поняли друг друга без слов, да слова им были и не нужны.
В год смерти матери Надежды Корнильевны, когда стало известно, что она с братом переезжает к отцу в Петербург, Федор Осипович в одно из посещений дома Алфимовых сказал, что он подал прошение о переводе в одну из петербургских больниц.
- И это скоро может устроиться? - спросила Надежда Корнильевна.
Ее не поразило решение молодого доктора, прекрасно поставившего себя в московской больнице и даже приобревшего в первопрестольной столице довольно порядочную практику.
Она, видимо, заранее была твердо уверена в том, что Федор Осипович будет там, где будет она.
Разве могли они жить в разных городах?
Она покидает Москву не по своей воле, значит, он должен следовать за ней.
После переезда в Петербург Федор Осипович сохранил отношения с молодыми Алфимовыми и бывал в доме Корнилия Потаповича в качестве товарища и приятеля Ивана Корнильевича.
О нежных чувствах между "поповым сыном", как называл Неволина старик Алфимов, и Надеждой Корнилий Потапович только догадывался, не придавая им особого значения, и только лишь при возникшем в его уме проекте брака между его дочерью и графом Вельским стал иногда косо поглядывать на молодых людей.
Старик стал присматриваться к этим отношениям, и результатом этого наблюдения было то, что молодой доктор уехал на продолжительное время за границу.
Это было сделано с присущим Корнилию Потаповичу умением.
Об этом умении устраивать дела, как и о необычайной аккуратности и знании людей Алфимовым ходило по Петербургу много рассказов и анекдотов.
Один из них был очень характерен.
Молодой, богатый представитель великосветского Петербурга, находясь временно в затруднительных обстоятельствах, обратился к Корнилию Потаповичу с просьбой ссудить ему под вексель пять тысяч рублей.
Алфимов согласился и назначил день выдачи денег у себя на дому.
Молодой человек приехал в назначенный час, привез вексель и передал его Корнилию Потаповичу в обмен на пять пачек радужных.
Получив деньги, он небрежно, не считая, сунул их в карман.
- Позвольте, - заметил ему Алфимов, держа вексель в руках, - я, кажется, ошибся в счете, позвольте мне пересмотреть пачки.
Тот предусмотрительно выгрузил их из своих карманов.
Корнилий Потапович взял их, тщательно пересчитал и, открыл стоявший у письменного стола несгораемый шкаф, спокойно положил их обратно в него и запер.
Молодой человек с удивлением смотрел на своего кредитора.
- Извольте обратно ваш вексель… - голосом, в котором слышались стальные ноты, сказал Корнилий Потапович, - денег я вам дать не могу.
- Почему же? - дрожащим голосом, с широко открытыми глазами, спросил молодой человек.
- Тот, кто не считает получаемые деньги, не может заслуживать доверия.
- Вы шутите…
- Нет, я говорю совершенно серьезно… Я не могу вести дело с человеком, которого можно обмануть. Я убежден, что он тоже может обмануть.
- Милостивый государь!
- Я не сказал вам лично ничего обидного - это моя мысль вообще.
И никакие просьбы не помогли.
Денег Алфимов из несгораемого шкафа не вынул.
Молодой человек уехал без денег и, конечно, в первое время был страшно взбешен на "петербургского Шейлока", как даже прозвал Корнилия Потаповича, и рассказывал этот случай своим приятелям с пеной у рта.
Вскоре, впрочем, когда время безденежья прошло, он стал признаваться, что Алфимов дал ему хороший жизненный урок.
Таков был Корнилий Потапович - не человек, а кремень.
Кремнем он был и в достижении намеченной цели. Он никогда не действовал лицом к лицу, а умел всегда заставить другого исполнить его волю.
Ему надо было, чтобы Неволин уехал из Петербурга, и он уехал.
Случилось это таким образом.
В один прекрасный день младший ординатор был неожиданно вызван к своему главному начальнику, заслуженному профессору, знаменитости медицинского мира, власть имущей особе.
Знаменитый доктор предложил ему сопровождать за границу одну из его пациенток.
- Я выбрал вас потому, что полагаюсь на ваши знания, на то, что вы сумеете последовать моим советам.
Эти слова в устах знаменитости были высшею похвалою молодому врачу.
Федор Осипович почтительно поклонился.
Польщенное самолюбие не допустило даже появиться в его уме мысли, откуда знаменитость, видевшая его в первый раз в жизни, получила сведение о его знаниях.
Условия оказались блестящими, особенно в положении Неволина, практика которого в новом городе шла более, чем туго, и ему приходилось перебиваться на скудное ординаторское жалованье.
- Место останется за вами, содержание сохранится, ваша поездка будет считаться командировкой… Вы даже получите прогоны и подъемные… - продолжала рисовать "особа" картину его будущего благополучия.
Отказаться было немыслимо. При исполнении желания "его высокопревосходительства" карьера была обеспечена, при отказе она окончательно рушилась в Петербурге, а может быть, и повсюду.
"Разлука с Надей, но эта жертва для нее, для будущего… Положим, она богата, но деньги не все, положение мужа также имеет не малое значение…"
Все это пронеслось в голове Неволина.
- Долгое время, ваше высокопревосходительство, продолжится эта моя миссия? - спросил он дрогнувшим голосом.
- Не менее года, а быть может, и более, - с чуть заметной улыбкой ответила особа. - Впрочем, это будет зависеть от обстоятельств, от хода болезни, вы сами понимаете…
Федор Осипович снова поклонился.
- Через неделю вы можете ехать, а сегодня в шесть часов будьте у меня, я вас сам отвезу и представлю больной… Ваши бумаги будут готовы в конторе больницы на этих днях.
"Особа" кивнула головой в знак того, что аудиенция кончена. Федор Осипович встал и откланялся. "Особа" подала ему руку.