Войдя в дом, Дубянская, томимая каким-то тяжелым предчувствием, тотчас пришла к Любовь Аркадьевне.
Маша уже встретила ее у дверей ее спальни.
- Барышня спит, - проговорила она, слегка отворяя дверь и указывая на лежавшую фигуру девушки.
- Хорошо, не будите ее… - отвечала Елизавета Петровна. "Странно, странно… - сказала она про себя. - Здесь что-то затевается…"
На другое утро Маша снова не пустила Елизавету Петровну к Любовь Аркадьевне, говоря, что та хотела хорошенько выспаться и не велела будить себя.
В двенадцать часов Екатерина Николаевна, узнав об этом от Дубянской, приказала Маше разбудить барышню.
Та повиновалась, но, вернувшись, объявила, что дверь барышни заперта изнутри, и как она ни стучала, не получила ответа.
В доме все переполошились и послали за слесарем, но ранее, чем он явился, кому-то удалось подобрать ключ и отпереть спальню Любовь Аркадьевны.
Самой ее там не было, но вбежавшая прежде всех Маша схватила со стола и отдала Елизавете Петровне запечатанное письмо без адреса.
Дубянская передала его Екатерине Николаевне.
Та судорожно разорвала конверт, развернула письмо и громко прочла:
"Дорогие родители, простите меня за то горе, которое я вам причинила, но и поступить иначе я не могла. Моя любовь сильнее дочернего долга. Но мы скоро увидимся - так скоро, как вы меня простите.
Люба".
- О, Боже! О, позор! - воскликнула Селезнева. - Она сбежала с этим адвокатишкой.
- Господин Долинский сидит у Сергея Аркадьевича… - заметила Маша.
XXI
АРЕСТ КАССИРА
На дворе стоял конец сентября.
Петербург уже начинал оживать после летнего затишья, хотя сезон еще не начинался.
Было то межсезонное время, которое бывает в столицах в апреле и сентябре.
В первом случае все еще находятся в городе, но собираются его покинуть, а во втором многие уже приехали, но не устроились, не вошли, так сказать, в городскую колею.
На улицах уже людно, но нет еще настоящего оживления, все как-то особенно настроены, все куда-то спешат, видимо, обремененные заботами и делами межсезонного времени.
В клубах и театрах почти пусто, артисты играют, что называется, спустя рукава, набираясь сил к предстоящему сезону.
В присутственных местах, банках и конторах тоже среди служащих заметно апатичное отношение к делу.
Летом его было меньше, многие только что вернулись из отпусков и еще не сбросили с себя расслабляющие впечатления летнего кейфа, да и другие, следуя их примеру, неохотно переходят от сравнительного летнего безделья к серьезной работе.
Исключение в описываемый нами день представляла банкирская контора "Алфимов с сыном".
В ней царила полнейшая тишина и шла сосредоточенная напряженная работа.
Начиная с самого Корнилия Потаповича, летом почти не занимавшегося в конторе, и до последнего служащего - каждый был проникнут сознанием важности делаемого им дела.
Иван Корнильевич сидел в своем кабинете, помещавшемся рядом с кабинетом его отца.
Лицо его было мертвенно бледно и искажено ужасом сознания приближающейся развязки.
Дверь скрипнула.
Он вздрогнул и замер, но, увидя графа Сигизмунда Владиславовича, вздохнул свободнее.
Граф Стоцкий, поздоровавшись с молодым человеком, оглядел его внимательно.
- Что с тобой?
- У нас идет проверка кассы и книг… - пониженным шепотом, в котором слышалось необычайное волнение, отзетил Иван Корнильевич.
- Ну, так что же?
- Разве ты не знаешь?
- Я ничего не знаю… - спокойно ответил граф.
- Это ужасно… Что будет! Что будет!
- Неужели ты брал деньги из кассы? Какая неосторожность! - будто бы только сейчас поняв в чем дело, воскликнул граф Сигизмунд Владиславович с поддельным испугом.
- Увы! Откуда же бы я брал их на эти громадные кутежи и проигрыши…
- Сколько?
- Сорок две тысячи…
- Ого… Но разве ключи были у одного тебя?
- Нет, я оставлял иногда их кассиру…
- Это Сиротинину?
- Да, Дмитрию Павловичу.
- Поклоннику Дубянской и, кажется, счастливому… В таком случае, все в порядке и идет отлично, - заметил граф.
- Я тебя не понимаю.
- А между тем это более, чем просто. Сама судьба дает тебе в руки прекрасный случай отделаться от беды и от соперника…
- Что ты говоришь? - воскликнул, весь вспыхнув от негодования, молодой Алфимов.
- Дело, дружище, только дело.
- Но это подлость!..
- Громкое слово… Своя рубашка ближе к телу… Впрочем, если ты из идеалистов - принимай позор на свою голову… Не надо было допускать до ревизии и сказать отцу, прося его пополнить из твоего капитала…
- Он проклял бы меня, и на меня бы еще обрушилось проклятие матери.
- В таком случае, надо выбираться из воды… Тут нечего думать, что потонет другой…
- Боже мой, Боже мой… - ломал себе руки Иван Корнильевич.
- С чего же это надумалось Корнилию Потаповичу производить ревизию?
- Он целое лето не занимался делами и захотел проверить.
- А-а… Так как же ты?
- Что?
- Мой дружеский совет не подставлять свою голову… Вспомни, какими глазами посмотрит на тебя Елизавета Петровна, когда все обнаружится… Ведь папенька твой, выгнав тебя из дому, не поцеремонится прокричать о твоих проделках по всему Петербургу.
- Не говори… Он не пощадит, это я знаю.
- То-то же… А тут очень просто, настаивай на том, что ничего не знаешь, и все падет на него. Нужно только уметь владеть собою…
Он не договорил, так как в кабинет вошел сам Корнилий Потапович.
Он был мрачнее тучи и резко швырнул Ивану Корнильевичу какой-то листок.
- Вот! - прохрипел он. - У нас в конторе есть мошенники.
- Что? Не сходятся книги? - спросил Иван Корнильевич, уже, видимо, хорошо владея собою под ободряющим взглядом графа Стоцкого.
- Все сходится чудесно, кроме кассы!..
- А вы никого не подозреваете? - спросил граф Сигизмунд Владиславович.
- Кого я могу подозревать, все они с виду люди честные.
- Я посоветовал бы вам не вмешиваться в это дело самим. Лучше всего передать его хорошему человеку сыскной полиции. Через час вы будете знать, в чем дело… Мы сейчас это устроим, идем, Иван Корнильевич!
Молодой человек схватился за мысль хоть на некоторое время уйти из конторы, быстро взял шляпу и вышел вместе с графом Сигизмундом Владиславовичем.
Последний уже окончательно овладел умом и волею Ивана Корнильевича.
Как автомат сделал Алфимов официальное заявление и вернулся в контору уже с полицейским чиновником и агентом сыскного отделения.
Началось составление акта, во время которого агент разговаривал с графом Стоцким и молодым Алфимовым.
- Не знаю положительно, как это могло случиться?.. Кого винить? - разводил руками Корнилий Потапович.
- Конечно, кассира, - решил агент.
- Сиротинина… Нет, не может быть! - с убеждением воскликнул старик. - Он с такою тщательностью и аккуратностью исполнял все мои поручения… Он - честный человек и притом прекрасный сын!.. Он боготворит свою мать…
- Все это очень может быть, но это все-таки мало противоречит моему мнению, - возразил агент. - Ваш сын признает, что он сам несколько раз отдавал Сиротинину ключ от кассы. А что всего важнее, это то, что после первого же получения ключа он купил себе дачу в Лесном на имя своей матери… Откуда у него деньги?
- У него могли быть сбережения…
- А сколько он получает жалованья?
- Четыре тысячи…
- Какие же могут быть от этого жалованья сбережения при дороговизне столичной жизни?
- Он живет скромно, - продолжал защищать своего любимца Корнилий Потапович.
- Все они скромны с виду.
- Дело совершенно ясное, - вставил свое слово граф Стоцкий.
- Если это его дело, то он сам в нем признается… - в раздумье произнес старик Алфимов и позвонил.
- Позовите Дмитрия Павловича, - приказал он появившемуся служащему.
Через минуту в кабинете появился Сиротинин. Он был печален, но спокоен.
- Знаете ли вы, зачем я вас позвал сюда? - спросил Корнилий Потапович.
- Вероятно, по поводу недочета.
- Знаете вы, кто это сделал?
- Не имею ни малейшего подозрения…
- Ну, так я вам скажу, что это ваша работа! - вдруг воскликнул старик, которому, наклонившись, на ухо что-то шепнул граф Стоцкий.
- Я? - широко открыл глаза Дмитрий Павлович.
- Раскайтесь вы, я бы простил… А вы вот как…
- Умоляю вас, остановитесь! - перебил его Сиротинин, бледнея. - Это страшная, ужасная ошибка, и вы пожалеете…
Иван Корнильевич стоял смущенный, то краснея, то бледнея.
- Посмотри на этого несчастного! - крикнул ему отец. - И он еще отпирается… Какая наглость!
- Но скажите, ради Бога, на каком основании…
- А! Вам нужно основание! Извольте! Разве не давал вам Иван ключ от кассы? Говори, Иван, давал?
- Давал! - нетвердо ответил тот.
- О, моя мама!.. Бедная мама!.. - зарыдал Дмитрий Павлович и пошатнулся.
Агент ему подставил стул. Он тяжело опустился на него, уронил на руки голову, продолжая оглушать рыданьями кабинет.
У Ивана Корнильевича сердце кровью обливалось от жалости, но слова графа Стоцкого и мысль об Елизавете Петровне пересилили эту жалость.
- Отец, сжалься над ним… - мог только выговорить он.
- Довольно! - крикнул Корнилий Потапович, который не мог выносить слез.
- Вы меня обманули, но я заслуги помню, - судить вас не будут, но и служить вы у меня не останетесь. Подпишите обязательство в том, что вы обеспечиваете меня всем вашим имуществом и уходите.
При этих словах Дмитрий Павлович вскочил со стула.
- Что?.. - крикнул он надорванным голосом. - Не судить, как же не судить, а просто подписать свой позорный приговор?.. Нет, пусть судят…
- Вы рассчитываете разжалобить присяжных, как разжалобили почтенного хозяина? - заметил агент.
Сиротинин смерил его гордым взглядом.
- Я рассчитываю на свою невиновность… - заметил он.
- Как же прикажете? - спросил полицейский чиновник, уже оканчивавший составление акта.
- Если он не хочет милости, так пусть с ним поступят по закону.
Сиротинин, шатаясь, отправился было к двери.
- Постойте, постойте! - крикнул ему вдогонку агент. - Вы останетесь здесь и отправитесь с нами… Вы арестованы…
- О, мама, моя бедная мама! - прошептал он, снова возвращаясь к стулу и грузно опускаясь на него.
Акт был составлен и подписан.
- Вы позволите, - обратился Дмитрий Павлович к полицейскому чиновнику, - написать несколько строк моей матери и послать с посыльным?
- Только с тем, чтобы вы дали мне прочесть написанное.
- Извольте, тут нет секрета, - отвечал Сиротинин.
- Секрета не может быть для правосудия, - важно заметил чиновник.
Дмитрий Павлович взял лист бумаги и написал:
"Дорогая мама!
Я арестован по обвинению в растрате. Нужно ли говорить тебе, что я невинен.
Твой сын Дмитрий".
Дав прочесть эти строки полицейскому чиновнику, он запечатал в конверт и попросил отправить с посыльным.
Просьба его была исполнена.
- Теперь едем, - заявил агент.
Оба чиновника и бывший кассир конторы удалились из кабинета.
- Какая закоснелость! - воскликнул с неподдельным негодованием граф Сигизмунд Владиславович. - Не правда ли, Иван Корнильевич?
- Да, - через силу протянул он.
- Если бы вы не шепнули мне внимательно вглядеться в его лицо, я бы и не заметил, что он смущен, - сказал Корнилий Потапович.
- Я сразу увидал, что это его дело. Мне достаточно было взглянуть на выражение его лица, - авторитетно произнес граф Стоцкий.
- Но почему же он не пожелал выдать обязательство?.. Если он виноват?.. - с некоторым сомнением спросил старик Алфимов.
- У этих мошенников при настоящем состоянии правосудия всегда есть надежда выйти из суда оправданным двенадцатью добрыми людьми, - заметил Сигизмунд Владиславович.
- Ужасное время мы переживаем… Никому нельзя оказать никакого доверия… Впрочем, и ты, Иван, виноват… Зачем тебе надо было давать ему ключ. Это все из-за того, что ты пропадаешь по ночам и не можешь вставать рано. Виноват и очень виноват… Не клади плохо, не вводи вора в грех. Знаешь, чай, пословицу… Следовало бы отнести эту растрату на твой счет.
- Я готов принять на себя, - почти обрадовался Иван Корнильевич.
- Погоди, что скажет следствие и суд, быть может, он не успел растратить и мы потеряли только часть, тогда мы разделим убыток пополам, - заметил Корнилий Потапович. - А теперь потрудись сам идти в кассу… Будем продолжать проверку.
XXII
ТЮРЬМА
В этот же вечер состоялся формальный арест кассира банкирской конторы "Алфимова с сыном", Дмитрия Павловича Сиротинина, и он был препровожден в дом предварительного заключения.
Что тюрьма страшна, под каким бы названием она не являлась, и что в ней должно быть хуже, чем на воле, знает всякий, переступающий ее порог.
Действительно, первый шаг в тюрьму производит на свежего человека ужасающее впечатление, какой бы он ни был и за что бы ни попал в тюрьму.
Вся эта тюремная обстановка его охватывает ужасом.
Когда раздается звук запираемой двери одиночной камеры, человек чувствует себя первую минуту заживо погребенным.
Если он виновен, то вскоре после того, как это впечатление проходит, на человека находит не раскаяние, а озлобление к тем, кто имел силу и возможность его запереть.
Первая мысль заключенного всегда о свободе.
Добыть эту свободу теми или другими ухищрениями, добыть для того, чтобы снова начать борьбу с одолевшим его противником, то есть с обществом, измыслив план преступления более тонкого и умелого, - вот в каком направлении работает в одиночном заключении мысль действительного преступника.
Тюрьма в том виде, как она существует, одиночная или общая, бесспорно, школа преступлений, а не место их искоренения.
В общей тюрьме новичок является первое время запуганным, униженным и готовым заискивать не только у начальства, но и у всякого арестанта, и арестанты в самом скором времени завладеют всем его существом: они для него власть, которую он больше всего боится, они же его покровители и учителя уголовного права, которое ему так необходимо.
И вот в самом скором времени с новичком происходит замечательная метаморфоза.
Ужасное впечатление первоначального ареста уже забыто и, несмотря на все неудобства и неприятности тюремной жизни, арестант начинает замечать, что он никогда в своей жизни не чувствовал себя до такой степени спокойным и счастливым, как в тюрьме.
Посадите его в одиночное заключение, увеличьте страдание тюремной жизни до их апогея - будет то же самое.
Это происходит оттого, что для человека бесхарактерного, а тем более неразвитого, самое тяжкое, что может быть, - это борьба с жизнью.
В тюрьме он чувствует себя беззаботно и легко, ему нечего думать о завтрашнем дне, он не может его ни улучшить, ни ухудшить.
Действительность насмешливой улыбкой не возбуждает его страстей и не заставляет его, очертя голову, кидаться в опасность.
Он беден, правда, и жалок, но и все кругом его бедны и жалки.
Ему легко среди равенства.
Обманывая в мелочах бдительность начальства, он может легко заслужить всеобщее уважение, а что его погубило на воле, что так трудно достается в жизни, обеспеченное положение и удовлетворенное тщеславие - здесь предлагают даром.
Ничто здесь ему не мешает возвеличить свое прошедшее до героических размеров.
Вот влияние тюрьмы!
Это общая участь всех слишком сильных мер.
Они приводят вовсе не к тому, к чему следовало бы прийти.
Если бы человек, который совершил преступление, получил бы хороший урок, который убедил бы его, что поступать таким образом не только скверно, но и невыгодно, и при этом он сохранил бы все свои силы для жизни без унижений, то он, конечно, другой раз не поддался бы соблазну.
Но если вместо этого преступник совершенно нравственно уничтожается и унижается, то ему остается только переходить от преступления к преступлению, пока тюрьма и каторга не измучают его до смерти.
Защитники тюремной системы выставляют на вид, кроме исправительной цели, которой должна служить, по их мнению, тюрьма, также и предупредительную, то есть что тюрьма должна служить якобы устрашительницею, бичем для предупреждения преступлений и удержания от них.
Но и в этом последнем случае они не правы, так как тюрьма далеко не достигает намеченного ими результата.
Кому страшна тюрьма?
Тюрьма страшна только тем, для которых она, в сущности, не нужна, то есть людям, которые по своему складу характера, темперамента и нравственности не могут в нее попадать или попадают весьма редко, как это было с Сиротининым, случайно.
Для большого же числа людей, для контрвеса преступных инстинктов которых она предназначена и существует, тюрьма далеко не пугало.
Эти люди тюрьмы не боятся, в особенности те из них, которые с нею уже близко знакомы.
Таким образом, тюрьма и в этом смысле не выполняет того назначения, для которого ее предназначают.
В виду этой крайней несправедливости во взглядах нашего общества было бы необходимо более гуманное и осторожное отношение судебных властей при возбуждении уголовных дел, а тем более аресте обвиняемых до суда.
При начале каждого следствия и до принятия мер должно бы было быть обращено внимание на то, кем именно совершено преступление: случайным ли преступником или преступником по ремеслу?
Это-то подразделение обвиняемых и должно было бы служить, главным образом, для применения той или другой меры.
Профессиональных преступников, конечно, щадить не должно, тем более, что удаление таких людей из общества приносит несомненную пользу уже тем, что лишает их возможности приводить в исполнение другие преступления, в то время, когда они находятся под стражей.
Но можно ли сравнивать и относиться одинаково к человеку, совершившему преступление случайно, или только заподозренному, часто при роковом даже сцеплении улик, как было в деле Дмитрия Павловича Сиротинина, в совершенном преступлении, и к человеку, сделавшему из преступления ремесло?
Вообще, предварительное заключение зачастую является великою несправедливостью, и особенно в России, где общество не разбирает тюрьмы от тюрьмы и где это предварительное заключение идет не в счет наказания, как это принято во всех странах Европы.
Недаром в Англии и Швейцарии заключение до суда зависит не от следователей и прокуроров, а от присяжных, пред которыми должен предстать каждый обвиняемый не позже восьми дней по его аресте.
Этих присяжных бывает обыкновенно шесть человек.
Перед ними не разбирается дело по существу, а только выясняются причины задержания обвиняемого, вескость улик и положение его в обществе, что главным образом и руководит присяжными при принятии этой или другой меры пресечения обвиняемому способов уклоняться от суда и следствия.