* * *
То, чему я никогда бы не поверил и чему поверить невозможно, - есть в действительности: что все наши ошибки, грехи, злые мысли, злые отношения, с самого притом детства, в юности и проч., имеют себе соответствие в пожилом возрасте и особенно в старости. Что жизнь, таким образом (наша биография), есть организм, а вовсе не "отдельные поступки".
Жизнь (биография) органична: кто бы мог этому поверить?! Мы всегда считаем, что она "цепь отдельных поступков", которую я "поверну кудá хочу" (т. е. что такова жизнь).
Как я чувствовал родных? Никак. Отца не видел и поэтому совершенно и никак его не чувствую и никогда о нем не думаю ("вспоминать", естественно, не могу о том, чего нет "в памяти"). Но и маму я, только "когда уже все кончилось" (†), почувствовал каким-то больным чувством, при жизни же ее не почувствовал и не любил; и мы, дети, до того были нелепы и ничего не понимали, что раз хотели (обсуждали это, сидя "на бревнах", - был "сруб" по-соседству) жаловаться на нее в полицию. Только когда все кончилось и я стал приходить в возраст, а главное - когда сам почувствовал первые боли (биография), я "вызвал тень ее из гроба" и страшно с ней связался. Темненькая, маленькая, "из дворянского рода Шишкиных" (очень гордилась) - всегда раздраженная, всегда печальная, какая-то измученная, ужасно измученная (я потом только догадался), в сущности, ужасно много работавшая, и последние года два больная. Правда, она с нами ни о чем не беседовала и не играла: но до этого ли ей было, во-первых; а во-вторых, она физически видела нашу от нее отчужденность и почти вражду; и, естественно, "бросила разговаривать" с "такими дураками". Только потом (из писем к Коле) я увидел или, лучше сказать, узнал, что она постоянно о нас думала и заботилась, а только "не разговаривала с дураками", потому что они "ничего не понимали". И мы, конечно, "ничего не понимали" со своей "полицией". И потом эта память ее молитвы ночью (без огня), и толстый "акафистник" с бурожелтыми пятнами (деревянное пролившееся масло), и как я ей читал (лет 7-ми, 8-ми, даже 5-ти?) "Училище благочестия" и там помню историю "О Гурие, Самоне(?) и Авиве". Мне эти истории очень нравились, коротенькие и понятные. И мамаша их любила.
Но на наш "не мирный дом" как бы хорошо повеяла зажженная лампадка. Но ее не было (денег не было ни на масло, ни на самую лампадку).
И весь дом был какой-то - у! - у! - у! - темный и злой. И мы все были несчастны. Но что "были несчастны" - я понял потом. Тогда же хотелось только "на всех сердиться".
(за нумизматикой).
* * *
До встречи с домом "бабушки" (откуда взял вторую жену) я вообще не видел в жизни гармонии, благообразия, доброты. Мир для меня был не Космос (κοδμεω - украшаю), а Безобразие, и, в отчаянные минуты, просто Дыра. Мне совершенно было непонятно, зачем все живут, и зачем я живу, что такое и зачем вообще жизнь? - такая проклятая, тупая и совершенно никому не нужная. Думать, думать и думать (философствовать, "О понимании") - этого всегда хотелось, это "летело": но что творится, в области действия или вообще "жизни", - хаос, мучение и проклятие.
И вдруг я встретил этот домик в 4 окошечка, подле Введения (церковь, Елец), где было все благородно.
В первый раз в жизни я увидал благородных людей и благородную жизнь.
И жизнь очень бедна, и люди бедны. Но никакой тоски, черни, даже жалоб не было. Было что-то "благословенное" в самом доме, в деревянных его стенах, в окошечке в сенях на "За-Сосну" (часть города). В глупой толстой Марье (прислуге), которую терпели, хотя она глупа, - и никто не обижал.
И никто вообще никого не обижал в этом благословенном доме. Тут не было совсем "сердитости", без которой я не помню ни одного русского дома. Тут тоже не было никакого завидования, "почему другой живет лучше", "почему он счастливее нас", - как это опять-таки решительно во всяком русском доме.
Я был удивлен. Моя "новая философия", уже не "понимания", а "жизни" - началась с великого удивления…
"Как могут быть синтетические суждения a-priori?" с вопроса этого началась философия Канта. Моя же новая "философия" жизни началась не с вопроса, а скорее с зрения и удивления: как может быть жизнь благородна и в зависимости от одного этого - счастлива; как люди могут во всем нуждаться, "в судаке к обеду", "в дровах к 1-му числу": и жить благородно и счастливо, жить с тяжелыми, грустными, без конца грустными воспоминаниями: и быть счастливыми по тому одному, что они ни против кого не грешат (не завидуют) и ни против кого не виновны.
Ни внучка 7-ми лет, "Санюша", ни молодая женщина 27 лет, ее мать, ни мать ее - бабушка, лет 55.
И я все полюбил. Устал писать. Но с этого и началась моя новая жизнь.
(за нумизматикой).
* * *
Может быть, даже и нет идеи бессмертия души, но есть чувство бессмертия души, и проистекает оно из любви. Я оттого отвергал или "не интересовался" бессмертием души, что мало любил мамочку; жалел ее - но это другое, чем любовь, или не совсем то… Если бы я ее свежее, горячее любил, если бы мне больнее и страшнее было, что "ее нет": то вот и "бессмертие души", "вечная жизнь", "загробное существование". Но, может быть, это "гипотеза любви"? Какая же "гипотеза", когда я "ем хлеб" и умру без "ем". Это - просто "еда", как обращение Земли около Солнца и проч. космическое. Так из великой космологической тоски (ибо тоскато эта космологическая) при разлуке в смерти - получается, что "за гробом встретимся". Это как "вода течет", "огонь жжет" и "хлеб сытит": - так "душа не умирает" в смерти тела, а лишь раздирается с телом и отделяется от тела. Почему это должно быть так - нельзя доказать, а видим просто все, и знаем все, что - есть. К числу этих вечных "есть", на которых мир держится, принадлежит и вечность "я", моего "горя", моей "радости". Идея эта, - или, вернее, связывающее нас всех живущих чувство, до того благородна, возвышенна, нежна, что что же такое перед нею "Госуд. дума", или "Ленская забастовка", или лошадиное "предлагаю всем встать" (при известии о смерти)… А между тем эту идею и это чувство отвергает наш мир. Не хочет и не знает ее, смеется над нею. Не значит ли это, что "наш мир" (и его понятия) есть что-то до такой степени преходящее и зыбкое, до такой степени никому не нужное - не нужное следующему же за нами поколению, - что даже страшно подумать. Турнюры.
- Носили женщины турнюры.
- А? Что?
- Турнюры, говорю.
- Ну так что же? Больше не видим.
- В том и дело, что "не видим". Так вот "не увидим" завтра всего "нашего времени", с парламентами, Дарвином и забастовками. И может по такой малости, что вот ему (наш. времени) не нужно было "бессмертия души".
Нежная-то идея и переживет железные идеи. Порвутся рельсы. Поломаются машины. А что человеку "плачется" при одной угрозе "вечною разлукою" - это никогда не порвется, не истощится.
Верьте, люди, в нежные идеи. Бросьте железо: оно - паутина. Истинное железо - слезы, вздохи и тоска. Истинное, что никогда не разрушится, - одно благородное.
Им и живите.
(21 апреля).
* * *
Что-то такое противное есть в моем слоге. С противным - все не вечно. Значит, я временен?
Противное это в каком-то самодовольстве. Даже иногда в самоупоении. Точно у меня масляное брюхо и я сам его намаслил. Правда, от этого я точно лечу, - и это, конечно, качество. Но в полете нет праведного тихого шествования. Которое лучше.
Мой идеал - тихое, благородное, чистое. Как я далек от него.
Когда так сознаешь себя, думаешь: как же трудна литература! Поистине тот только "писатель", кто чист душою и прожил чистую жизнь. Сделаться писателем - совершенно невозможно. Нужно родиться и "удалась бы биография".
Чистый - вот Пушкин. Как устарела (через 17 лет) моя статья из "Русск. Вестн." (вырезанная, - цензура), которою все восхищались. Она смешна, уродлива, напыжена. Я бы не издавал ее, если бы предварительно перечитал: а "уже сдал в набор", - то пошла. В "Капитанской дочке" ни одна строка не устарела: а ей 80 лет!!
В чем же тут тайна? В необыкновенной полноте пушкинского духа. У меня дух вовсе не полный.
Какой я весь судорожный и - жалкий. Какой-то весь растрепанный:
Последняя туча разорванной бури…
И сам себя растрепал, и "укатали горки".
Когда это сознаешь (т. е. ничтожество), как чувствуешь себя несчастным.
Вообще полезно заглядывать в прежние сочинения (я - никогда). Вдруг узнаешь меру себе. "Сейчас - все упоительно", и, может быть, это уже fatum. Но прошли годы, обернулся, и скажешь: "Ложь! Ложь!"
Грустно и страшно.
(за корректурою книги "О монархии",
вырезанной в 1896 г. из "Русск. Вестн.").
Вот когда почувствуешь свое бессилие в литературе, вдруг начинаешь уважать литературу: "Как это трудно! Я не могу!" Где "я не могу" - удивление и затем восхищение (что другой мог).
У меня это редкий гость, редчайший.
* * *
Есть ведь и маленькие писатели, но совершенно чистые.
Как они счастливы!
* * *
Настоящей серьезности человек достигает, только когда умирает.
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Неужели же вся жизнь легкомыслие?
Вся.
* * *
Памятники не удаются у русских (Гоголю и т. д.), потому что единственный нормальный памятник - часовня, и в ней неугасимая лампада "по рабе Божием Николае" (Гог.).
Милая Надежда Роман. (Щерб.) незадолго до кончины говорила мужу: "Поставь мне только деревянный крест". Т. е. даже не каменный. Между тем она своей маме сшила зимнее пальто на белой шелковой подкладке. Та была больная, - душевно (несколько), от семейного несчастия, - и у нее была такая придурь: театр, красивая одежда; жила же в бедности. Деньги на пальто дочь собрала из уроков рисования.
Вот ее несколько слов, оброненных на ходу, стоят всех наших "сочинений" по религии.
Какая она вся была милая. Она знала мое "направление" (отрицательное) и никогда меня не осудила.
(Между прочим, она любила очень и античное искусство. Мужа возила "по заграницам").
А знаете ли вы, что урожденная она - Миллер (отец ее - в Учетном банке заведовал каким-то отделом). Сестра ее совсем пошла в монахини.
А мы, русские, бросаем веру и монастыри.
* * *
Да, этот странный занавес, замыкавший одно отделение от соседнего, - не стена, не решетка, - занавес цветной и нарядный, наконец - со складками, как бы со сборками, - и куда так страшно запрещено было входить, куда единожды в год входивший не вносил света, не мог иметь при себе свечи или факела, что было бы так естественно, чтобы не наткнуться и чтобы сделать там, что нужно, - он в высшей степени напоминает просто сборчатую цветную юбку, подол, "крáя которого", конечно, "никто не поднимает"?
Отвечает ли этому остальное расположение всего и предметы там поставленные?
(скиния Моисея).
* * *
Нужно, чтобы о ком-нибудь болело сердце. Как это ни странно, а без этого пуста жизнь.
(в ват…).
* * *
Отроду я никогда не любил читать Евангелия. Не влекло. Читал - учась и потом, - но ничего особенного не находил. Чудеса (все "победы" над природой) меня не поражали и даже не занимали. Слова, речи - я их не находил необыкновенными, кроме какой-то загадки лица, будущих знаний (разрушение храма и Иерусалима) и чего-то вещего. Напротив, Ветхим Заветом я не мог насытиться: все там мне казалось правдой и каким-то необыкновенно теплым, точно внутри слов и строк струится кровь, при том родная! Рассказ о вдове из Сарепты Сидонской мне казался "более христианским, чем все христианство".
Тут была какая-то врожденная непредрасположенность: и не невозможно, что она образовалась от ранней моей расположенности к рождению. Есть какая-то несовмещаемость между христианством и "разверстыми ложеснами" (Достоев.).
(однако певчих за обедней с "Благословен Грядый во имя Господне" - я никогда не мог слушать без слез. Но это мне казалось зовом, к чему-то другому относящимся к Будущему и вместе с тем к Прежде Покинутому).
* * *
Что это было у меня в юности (после 26 лет), предчувствие или желание: что я хожу за больной. Полумрак, и я хожу между ее кроватью и письменным столом. И непременно - вечер.
Так и вышло.
* * *
Сравнивал портрет Д. С. Милля с Погодиным. Какое богатство лица у второго, и бедность лица у первого.
Все-таки русская литература как-то несравненно колоритна. Какие характеры, какое чудачество. Какая милая чепуха. Не вернусь ли я когда-нибудь к любви литературы? Пока ненавижу.
(за уборкой фотогр. карточек, студентом накупленных).
* * *
"Чистосердечный кабак" остается все-таки кабаком. Не спорю - он не язвителен; не спорю, в нем есть что-то привлекательное, "прощаемое". Однако ведь дело-то в том, что он все-таки кабак. Поэтому русская ссылка, что у нас "все так откровенно", нисколько не свидетельствует о золотых россыпях нашего духа и жизни. Ну-ка сложим: præsens кабак, perfectum кабак, futurum кабак: получим все-таки один кабак, в котором задохнешься.
(При размышлении о Ц-ве, сказавшем, что наше духовенство каково есть, таковым и показывает себя, - что меня поразило и привлекло).
* * *
Чему я, собственно, враждебен в литературе?
Тому же, чему враждебен в человеке: самодовольству. Самодовольный Герцен мне в той же мере противен, как полковник Скалозуб. Счастливый успехами - в литературе, в женитьбе, в службе - Грибоедов, в моем вкусе, опять тот же полковник Скалозуб. Скалозуб нам неприятен не тем, что он был военный (им был Рылеев), а тем, что "счастлив в себе". Но этим главным в себе он сливается с Грибоедовым и Герценом.
(идя к доктору).
* * *
Кажется, что существо литературы есть ложное; не то чтобы "теперь" и "эти литераторы" дурны: но вся эта область дурна, и притом по существу своему, от "зерна, из которого выросла".
- Дай-ка я напишу, а все прочтут?..
Почему "я" и почему "им читать"? В состав входит - "я умнее других", "другие меньше меня", - и уже это есть грех.