Ему мучительно захотелось спать. Он прислонился к углу дивана и тотчас же заснул. Спал он долго, а когда проснулся, поезд подходил к станции. Очутившись на перроне, он вдруг почувствовал, что предельно устал. И ему казалось, что на него навалилась тяжко вся его жизнь, все прошлое - все дни и ночи, которые промаялся он на земле.
"Отдохнуть бы, - думал он. - Ах, если бы не было за плечами этих прожитых лет. Да и времени если бы не было вообще…"
И странное чувство оторванности от жизни овладело им опять. Ничего подобного он раньше не испытывал. Он вышел на крыльцо. Там стоял господин в медвежьей шубе с дамою: два финна сердито спорили о чем-то, указывая на дорогу; большие, мягкие хлопья снега падали откуда-то с черного неба и засыпали крыльцо, дорогу и извозчиков, которые сидели на козлах недвижно закутанные в плащи.
Александр Петрович сознавал, что снег, извозчики и дорога в елях относятся к тому, что было прежде и что имело для него какое-то значение, а теперь все это уже никакого отношения не имеет к тому, что, по-теперешнему его понятию, важно и нужно. А теперь нужно и важно только одно - отдохнуть и так отдохнуть, чтобы ничто уже не угрожало покою.
Он еще продолжал машинально, автоматически что-то делать и говорить. Он даже кому-то платил деньги. Но все эти действия как будто исполнял какой-то прежний сомнительный Александр Петрович, а самый настоящий новый и несомненный Александр Петрович весь был поглощен другим делом, о котором он до сих пор вовсе не имел понятия.
И потом, когда он оказался в отеле, сосредоточенное и напряженное чувство ожидания чего-то важного и последнего ничуть в нем не рассеялось. Он терпеливо ждал, когда его оставят в комнате одного и ему можно будет запереть дверь.
Когда кельнер ушел, Александр Петрович осмотрел свою комнату. Он заглянул в шкаф и посмотрел под кровать и так как под кроватью было темно, зажег свечу и, став на колени, убедился, что там в самом деле никого нет. Успокоившись, он принялся ходить по комнате взад и вперед, из угла в угол.
"А здесь, кажется, очень удобно будет, - подумал он. - Если даже сегодня нельзя это сделать почему-нибудь, завтра можно. А хорошо бы сегодня".
Он оглянулся и увидел на стене большую олеографию, на которой изображена была лунная ночь и финская лайба на взморье.
Став на цыпочки и вытянув руки, он без большого труда снял с крюка олеографию и поставил ее на пол к стене. Потом, заметив на шторе нетолстый шнурок, Александр Петрович забрался на стул и, покашливая от пыли, стал отвязывать его и высвобождать из колец, через которые он был продернут. Покончив с этим, он сделал петлю и подвязал шнурок к тому крюку, на котором висела олеография. Потом Александр Петрович придвинул к стене скамеечку, стал на нее, перекрестился и просунул голову в петлю. Скамеечка покачнулась, упала и перевернулась ножками кверху. Александр Петрович взмахнул руками, как будто хотел удержаться за веревку, но рук до веревки не донес и, вытянувшись, повис в петле. Из груди вырвался вздох, похожий на свист; ноги задергались и каблуки ерзая по стене, ободрали обои.
V
Филипп Ефимович Сусликов любил совать свой нос, куда не следует. А любовные темы, разумеется, прельщали его прежде всего, особенно если он предчувствовал, что между любовниками создались отношения не совсем обыкновенный. Притом, конечно, всякая противоестественность положения вызывала в нем особого рода вдохновение, и он тогда обнаруживал, так сказать, бездонное глубокомыслие.
Нерадовская история давно к себе влекла господина Сусликова. Он порою изнывал от желанья разгадать нерадовскую загадку, но у него не было прямых сведений и решительных указаний на действительную правду. Он мог только догадываться и предчувствовать.
В то утро, когда Александр Петрович уехал в Финляндию, у Сусликова явилось непреодолимое желание посетить господ Поляновых, узнать поточнее о свадьбе и, если возможно, что-нибудь извлечь любопытное из бреда Анны Николаевны. На этот бред он рассчитывал очень и очень.
В квартире Поляновых наткнулся он неожиданно на Ванечку Скарбина. Они не были знакомы и смотрели друг на друга с недоумением.
- Я - Сусликов, - сказал Филипп Ефимович, рассматривая студента.
- Иван Скарбин, - отрекомендовался и Ванечка, в свою очередь мрачно оглядывая непонравившегося ему посетителя.
- А где же Александр Петрович? А Танечка где?
- Уехали.
- Как уехали? Вместе? Куда уехали? - забеспокоился Сусликов.
- Нет, не вместе, а куда - не знаю.
- Анна Николаевна по крайней мере дома ли?
- Дома, но больна. К ней нельзя.
- Мне можно, можно, - залепетал Сусликов, вылезая из своей хорьковой шубы. - Я друг дома. Мне можно.
- Нет, уж извините. Я вас не пущу, - нахмурился Ванечка.
- Это что за охранитель такой, Господи помилуй, - рассердился Филипп Ефимович.
- Не пущу, - повторил сердито и решительно Ванечка.
- И в гостиную не пустишь? - удивился Сусликов. - В передней меня хочешь продержать, студент?
У Филиппа Ефимовича была такая манера внезапно переходить на "ты", сбивая с толку малоопытного собеседника. Но застенчивый и скромный Ванечка, всегда пасовавший, когда его обижал кто-нибудь, хотя бы, например, князь Игорь, оказывался весьма твердым и даже воинственным, если нужно было постоять за другого и особенно за слабейшего.
- В гостиную можете войти, а с Анною Николаевною вам нельзя разговаривать. Это волновать ее будет.
- Ванечка! Ванечка! - раздался в это время из спальни капризный и требовательный голос Анны Николаевны.
Ванечка тотчас же к ней бросился. Филипп Ефимович юркнул в гостиную, а оттуда сунулся в комнату Танечки. Там, разумеется, Танечки он не нашел. Зато он усмотрел на полу письмо, которое обронил торопливый Александр Петрович. Сусликов тотчас же без малейшего угрызения совести письмо поднял и спрятал к себе в карман. Украв письмо, бесстыдник совсем развеселился и решил побеседовать с "анархистом", как он мысленно называл почему-то тишайшего студентика.
Успокоив Анну Николаевну, Ванечка пошел разыскивать названного гостя. Филипп Ефимович, оказался в столовой, где он успел налить себе чаю, воспользовавшись кипящим самоваром, который Ванечка только что собственноручно притащил из кухни.
- А варенье у тебя есть, анархист? - спросил Сусликов смеясь.
- Малиновое, - сказал Ванечка угрюмо, доставая из буфета вазочку с вареньем.
- А ведь я угадал, что ты анархист, - радовался чему-то Филипп Ефимович.
- И не угадали. Я социалист-революционер, а вовсе не анархист, - не утерпел Ванечка.
- Это все равно, милый мой, - вскричал Сусликов. - Но, признаюсь, меня очень тянет к вашей компании. Всегда я был в стороне от доморощенных радикалов, но платонически к ним очень даже стремился.
- Зачем они вам?
- Как зачем? Да ведь у них любопытнейшая психология. Я, конечно, мой милый, имею в виду, так сказать, половую психологию. До политики мне, в сущности, никакого дела нет. Так вот я говорю, что у русского радикала-интеллигента есть нечто в душе христианское и даже монашеское. С одной стороны, как будто аскетическая строгость и строжайшая нравственность, а с другой - самая откровенная распущенность и даже очень безвкусная. Мне кажется, они и целоваться не умеют наши интеллигенты. Целуются, но безрадостно, бездарно и не подозревают даже, что этакие безвкусные поцелуи гнуснейший из грехов. Любопытно было бы с ними поближе познакомиться.
Ванечка густо покраснел.
- Вы эротоман, - брякнул он, негодуя.
- У! У! Анархист, - потыкал ему в бок пальцем, Филипп Ефимович. - А ты, дружок, в Танечку не влюблен? Я бы влюбился… Я в ней что-то предчувствую. Это уж не аскетизм - строгость ее. Тут что-то другое. Целомудрие в ней, правда, есть какое-то особенное, но надо его раскусить. Тут для меня загадка, признаюсь….
Ванечка гневался.
Но Филипп Ефимович, не замечая его гнева, дружески с ним простился и ушел, нащупывая в кармане украденное письмо.
Разумеется, он сломя голову полетел к Марье Павловне. Письмо он успел прочесть на извозчике. Дома супруги сладостно посплетничали, но эта идиллия нарушена была весьма нелепою случайностью. А именно, не прошло и получаса после супружеских нежностей, как Филипп Ефимович, вообразив почему-то, что Мария Павловна в кухне, поймал в коридоре пухленькую горничную и обошелся, с ней нескромно. В этот миг появилась в коридоре Мария Павловна и, увидев безнравственную сцену, огласила дом воплями.
А через полчаса она поехала в Царское Село. У нее была странная привычка: после каждой измены своего чувственного супруга она ездила к княгине "рыдать на плече ее", как она сама странно выражалась. Княгиня почему-то довольно терпеливо переносила этакие излияния.
И на этот раз княгиня вытерпела покорно "рыдания на плече", но Мария Павловна этим не ограничилась и вдруг как-то сразу объявила о свадьбе князя Игоря.
Княгиня едва не упала в обморок. Впрочем, после минутной слабости, она проявила решимость, до того времени ей несвойственную. Не предупреждая мистера Джемса и даже не прощаясь со своею болтливою гостью, она стремительно вышла из комнаты, оделась и куда-то уехала.
Мария Павловна битый час сидела в гостиной, полагая, что княгиня дома и выйдет к ней в конце концов. Но ее не было. Появился мистер Джемс, подробно рассказал Марье Павловне содержание передовой статьи Times, хотя Мария Павловна вовсе его об этом не просила. А княгиня между тем как будто бы исчезла бесследно.
Мария Павловна была очень обижена, когда выяснилось, что княгиня давно уже куда-то уехала, не сказав никому, вернется ли она сегодня домой.
VI
Было мрачно в доме князя Нерадова. С того часа, когда князь приказал Паучинскому объявить ультиматум Александру Петровичу с тем, чтобы непременно "помешать этой безумной свадьбе", неблагополучно стало в нерадовском доме. Князем овладела какая-то зловещая меланхолия. Слуга, секретарь, экономка ходили на цыпочках, подавленные мрачностью князя. Князь почему-то всегда внушал слугам чрезвычайный страх, даже ничем не выражая своего гнева. И на этот раз по всему дому распространилась весть о том, что князь чем-то расстроен и недоволен. Был отдан решительный приказ никого не принимать под каким бы предлогом ни добивался посетитель свидания. Слуги знали, что ослушаться князя невозможно. Запрещено было даже докладывать о тех, кто являлся с надеждою получить у князя аудиенцию. Сам князь сначала бродил по всему дому, со странною злою улыбкою рассматривая, как что-то новое, всех "рокотовых", "боровиковских", "левицких" и каких-то неизвестных, но льстивых живописцев, изображавших послушно знатных, и чванных его предков; он заходил в библиотеку и в рассеянности брал с полок и рассматривал все, что случайно попадалось под руки - то несравненного "docteur en medecine de la faculte de Montpellier, cure de Meudon", то "Memoires de Jacques Casanova", то в драгоценном миланском издании "Decameron di messer Giovanni Boccaccio", то редкостные тетради розенкрейцеров, то экземпляр "Wilhelm Meisters Wanderjahre" с собственноручною надписью Гете одному из Нерадовых… Но едва ли князь вникал в то, что было у него перед глазами. Слишком долго скользил его тяжелый взгляд по одной и той же странице. А потом книга выпадала из немолодых уже и дрожащих рук. Наконец, князь ушел к себе в кабинет. Правда, он выходил в столовую к обеду, дабы не нарушать порядка. Но если бы кто-нибудь посторонний посмотрел тогда на князя, осунувшегося и бледного, наверное подумал бы о суетности всего земного, о напрасной гордости, о слепых страстях, обрекающих в конце концов человека на постыдный плен. Было даже что-то ужасное в лице князя; было что-то страшное в его глазах, из которых как будто улетела жизнь…
Он сидел в кресле у себя в кабинете в каком-то странном оцепенении. Помимо его воли, как во сне, припоминались ему случаи, встречи, слова, слезы, улыбки - все то, о чем он хотел теперь забыть и вот не мог.
- Вздор! Вздор - говорил князь, стараясь успокоить себя. - Я виноват, разумеется, но не более, чем все мои добрые друзья. Так устроен мир. Тут уж круговая порука, так сказать.
Но мысль о круговой поруке была как-то неутешительна. Он вспомнил, как будучи в Риме, получил письмо, в котором его извещали о "несчастии". Письмо было взволнованное и полное противоречий. И вот с этого часа началось непрестанное беспокойство и мучительная тревога в жизни князя. Ужаснее всего было то, что в князе проснулась какая-то нежность к этому ребенку, недоступному и милому, чужому и родному, далекому и близкому.
Сколько раз он делал попытки увидеть его. Но ему удавалось это очень редко. И если иногда удавалось, то еще мучительнее болела душа от стыда и отчаяния. Только один раз, когда девочке было три года, мать привела ее к нему на полчаса и оставила ему ее портрет.
И старый многоопытный князь во время этого свидания робел, как юноша, изнемогая от непонятной любви к этой девочке с печальными и загадочными чуть косящими глазами.
Сколько раз мелькала у князя сумасшедшая мысль - пойти к тому, кого он обманул, и на коленях умолить его отдать ребенка. Но он малодушно не делал этого. Сколько раз князь с изумлением замечал в себе непреодолимое желание пойти к дому, где жили они, эти люди, чья судьба так странно была связана с его судьбою, и там стоять, угадывая, что совершается за каменною стеною. Однажды в мрачный осенний день он в самом деле несколько часов простоял под окнами этого дома, не замечая дождя, который моросил беспрерывно и уныло.
Но прошли года и сердце привыкло к этой неутоленной печали. Только встречая иногда где-нибудь в театре эту подрастающую девушку, князь опять и опять предавался своим безнадежным и мрачным мыслям об ее судьбе.
Но ему никогда не приходило в голову, что все может сложиться так ужасно, как это случилось теперь.
- Возмездие! - шептал князь и сам удивлялся своему малодушию, и даже смеялся над собою, но теперь никакая ирония не спасала его от ужаса и стыда.
- Но я не допущу этого. И кончено. И приняты все меры к тому. Значит, я не потерял еще головы. А если этот несчастный догадается, почему невозможна эта свадьба, не все ли равно в конце концов? - так думал князь.
Но, должно быть, это было "не все равно", потому что у князя кружилась голова и как-то странно слабели ноги, и он сам себе казался жалким и слабым.
- А ведь, пожалуй, не я предлагаю ультиматум этому человеку, а мне его предложил кто-то… Но кто же это, однако? - бредил князь.
И вдруг князь заметил, что пламя всех свечей в канделябрах наклонилось и вытянулось в одну сторону, как будто подул ветер откуда-то. Но откуда бы подуть ветру? Правда, на улице выла лютая метель, но на окнах были спущены плотные шторы, а двери затворены и никто из слуг не смел даже приблизиться к кабинету. Таков был приказ.
Этот ничтожный случай почему-то окончательно расстроил князя. Он хотел встать и убедиться, что двери худо притворены, что где-нибудь в квартире открыли форточку и вот ветер проник в кабинет и наклонил пламя свечей, но встать он не мог от странного никогда им не испытанного страха.
- Может быть, ветер ворвался все-таки сквозь оконные рамы, - старался успокоить себя князь. - Да, нет! Пламя наклонилось и вытянулось как раз в сторону окон. Нет сомнения, что кто-то расхаживает по квартире. Но какое существо посмело ворваться в дом, несмотря на запрет?
Пламя свечей заколебалось вновь и вытянулось прямо, чуть дрожа. Очевидно, кто-то медлил в зале или в гостиной, не решаясь войти в кабинет. В сущности, ничего сверхъестественного в этом не было, и князь как будто без достаточных оснований так испугался. Он и сам это понимал прекрасно, но тут дело было не в понимании, а в чем-то совсем ином. Смятение князя продолжалось до того мгновения, когда он вдруг увидел около бюро Александра Петровича. Как только князь его увидел, тотчас же пропал весь страх.
- Вот оно что! - подумал князь. - Теперь все понятно.
Само собою разумеется, что вовсе уж не так было понятно это несвоевременное появление Полянова в кабинете Алексея Григорьевича Нерадова, да и двери как будто не отворялись вовсе, но князь был рад, что кончилось томительное ожидание чего-то неизвестного.
"Превосходно, - подумал князь. - Господин Полянов явился потребовать у меня отчета. Что ж! Лучше поздно, чем никогда. Дадим отчет, если так все сложилось. Впрочем, откуда же он явился в самом деле? Но разве в конце концов это важно откуда? Важно то, что он есть".
- Здравствуйте, - сказал князь глухо, не узнавая своего голоса. - Мы давно с вами не видались. Во всяком случае я очень рад.
Полянов беззвучно рассмеялся и махнул рукою, давая знак, что церемонии излишни. Одет был Александр Петрович в свой неизменный бархатный пиджак.
- А я ведь покончил с моим делом, - сказал вдруг Полянов улыбаясь, как будто бы они вчера виделись с князем и оба заинтересованы в каком-то деле.
Голос у него был придушенный: как будто бы он говорил через вату.
- Покончили? - спросил князь, удивляясь несколько тому, что Полянов держит себя как-то странно, говорит о каком-то деле, и, по-видимому, не намерен требовать "отчета", как предполагал князь.
- Покончил, знаете ли, и весьма успешно. Ну, это в сторону. Об этом при случае у нас с вами, князь, будет разговор, когда и вы предпримите некоторые шаги так, сказать… А я собственно пришел к вам за сувениром. Я всегда удивлялся, куда он исчез. И давно исчез - лет пятнадцать тому назад, я думаю. А он, оказывается, у вас.
- Ага! - сказал князь, догадываясь. - Так, значит, вам все известно?
- Я полагаю, что все… Отдадите сувенирчик? А? Ключик-то где?
И он провел рукою по бюро.
- Сейчас, сейчас - заторопился князь, тщетно стараясь подняться с кресла: ноги у него были как будто связаны и во всем теле была необыкновенная слабость.
Вдруг где-то явственно хлопнула дверь. Князю стало холодно. Ему почудилось, что метель ворвалась в дом. И в самом деле свечи в канделябрах мгновенно погасли.
- Сейчас, сейчас, - бормотал князь, шаря рукою по стене, где был электрический выключатель. - Вы видите, свечи погасли. Я электричество зажгу. Нельзя же нам с вами этак в темноте возиться.
Когда князю удалось найти выключатель и осветить комнату электричеством, Александра Петровича не было около бюро.
- Где же вы? - прошептал князь, озираясь вокруг.
В это время кто-то властно постучал в дверь. Князь молчал, стараясь угадать, кто бы это еще мог быть. Но стук повторился еще раз.
- Войдите! - решился, наконец, крикнуть князь, вставая с кресла и со страхом ожидая нового посетителя.
Дверь распахнулась и в комнату вошла княгиня Екатерина Сергеевна.
- Княгиня! - воскликнул Алексей Григорьевич, делая шаг навстречу жене. - Вы? О, Господи! А где же он? Вы встретили его сейчас?
- Кого? Не знаю, о чем вы… Да вы больны? У вас, кажется бред…