Метель - Чулков Георгий Иванович 6 стр.


XI

Княгиня Екатерина Сергеевна с утра была не в духе. Мистер Джемс, заметив худое настроение княгини, пытался развлечь ее чтением Times, но и это не помогло.

В полдень княгиня ушла к себе в спальню и долго сидела в кресле, бледная, бессильная, изнемогающая от слабости душевной и телесной.

Наконец, нахмурившись и гневно прикусив губу, она потянулась к шкатулке и вынула оттуда флакончик и шприц. Как она торопилась расстегнуть платье! Как поспешно, как неосторожно делала себе укол!

Теперь княгиня уже не та, что час тому назад. Ее глаза блестят. У нее решительные жесты. На губах такая странная улыбка. Она звонит и требует к себе мистера Джемса.

Мистер Джемс является незамедлительно, но вид у него совсем унылый. Он очень хорошо знает, что, когда княгиня зовет его через служанку к себе, это значит, что морфий уже струится по ее жилам.

Мистер нерешительно останавливается на пороге.

- Вы меня звали, княгиня?

- Разумеется. Признаюсь, друг мой, я думала, что вы первый пожелаете побеседовать со мною.

- Княгиня! Я уже начал беседу с вами о лорде Черчилле, но вы…

- Друг мой! Мы с вами не дети, надеюсь. Какой тут Черчилль! Помилуй Бог… Я хочу знать ваше мнение, мистер Джемс, об ином…

- О чем, княгиня?

- Боже мой! Мы с вами, кажется, понимаем друг друга. Об Игоре я с вами хочу говорить, мой друг.

- Я всегда охотно беседую о князе. Вы это знаете, княгиня, но…

- Вот вы сказали "но"… Почему вы сказали "но"?

Несколько сбитый с толку стремительностью княгини, мистер Джемс медлит ответить. Джентльмен должен, однако, ответить даме. Тем более он должен ответить такой прекрасной леди, как эта обожаемая им сорокалетняя женщина, еще не утратившая своих чар, несмотря на преждевременно поседевшие волосы.

Мистер Джемс стоит в почтительной позе, сохраняя при этом, однако, свойственное ему достоинство. Коротко подстриженные волосы его отливают серебром; превосходно выбритое лицо не бледнеет и не краснеет, когда он смотрит так на княгиню; крепкие губы не складываются в улыбку, но и брови не хмурятся; умные глаза так же тихи, как всегда, и лишь где-то в глубине их как будто вспыхивают и потухают тотчас же маленькие молнии.

Княгиня откидывает голову на спинку кресла. Какой у нее гордый лоб и тонкий профиль! Ее чудесные грустные глаза встречаются с глазами мистера Джемса.

- Вот вы всегда гордитесь вашим самообладанием, друг мой, - говорит княгиня, прикрывая кружевным платочком валяющийся на столе шприц. - Но я вижу сейчас по вашим глазам, что и вы совсем не спокойны за его судьбу.

- За судьбу князя? - переспрашивает мистер Джемс, подумав.

- Да.

- Нет, я верю, что князь Игорь преодолеет все препятствия в конце концов.

- Значит, и вы признаете, что существуют какие-то препятствия? Вот вы киваете головою. Значит, вы согласны со мною. Но препятствия легко преодолеть, когда они внешние, эти препятствия. А если они внутренние? Что тогда? Вы как думаете? Ведь, это горе! Ведь, это горе!

В голосе княгини слышатся волнение и страх. И мистер Джемс невольно смотрит на кружевной скомканный платочек.

- И внутренние препятствия можно преодолеть, княгиня.

- Их надо преодолеть. Но как? И выражайтесь точнее, Бога ради. Что вы разумеете под этими препятствиями?

- Я разумею, княгиня, некоторые болезненные наклонности князя. Я разумею его любовь к чрезмерному, исключительному и фантастическому. Это прежде всего, разумеется. Но я, будучи англичанином, не смею судить о русском характере. Вы не должны забывать этого, княгиня. А я, будьте уверены, всегда об этом помню.

- Что? Опять русский характер! И при чем тут ваша старая Англия? Не гордитесь, пожалуйста, мистер Джемс.

- Моя гордость, княгиня, сама по себе, а наш разговор сам по себе. Это различие. Это разница - я хочу сказать.

- Не обижайтесь, друг мой. Я сама не своя.

- Я понимаю. О! - говорит мистер Джемс и почтительно целует руку княгини.

- Так вы сказали, любовь к исключительному? Но ведь он скептик! Скептик! Несмотря ни на что. Но мы с вами ходим вокруг да около, а я хочу вашего прямого мнения. Да! Да! Не смотрите на меня с таким недоуменным видом. Я этого терпеть не могу. Я хочу точно знать обо всем. Какая тайна? При чем тут тайны! Вы думаете, что эта семейка господ Поляновых вовсе меня не интересует? И да, и нет. Мне, конечно, нет никакого дела до этого растрепанного и развинченного простеца, который до старости лет "подает надежды", как выражаются господа критики. И до его супруги мне тоже нет дела. Эта несчастная в бреду. Место ей в сумасшедшем доме. Но какого вы мнения об этой принцессе? Об этой Татьяне, влюбленной в нашего беспутного Онегина? Ведь, я писала ей однажды…

- Вы писали? Вы? - изумляется мистер Джемс.

- Чему вы удивляетесь? Я предупреждала Игоря. Но ведь он разучился говорить на человеческом языке. С ним невозможно объясниться. Тогда я написала этой Танечке. Я объяснила ей, что Игорь не совсем обыкновенный человек, что у него превратные понятия о многом и что с ним не так легко сговориться и столковаться, как она, быть может, думает. Я откровенно написала ей что мне страшно за ее судьбу и что у меня есть основания для всех этих опасений. Я, конечно, не скрыла и того, что Игорь в конце концов дороже мне, чем десять тысяч таких Танечек и что я пишу только потому, что неизбежная катастрофа должна отразиться на судьбе самого Игоря.

- Неизбежная катастрофа?

- Вы меня опять переспрашиваете? Я, кажется, говорю ясно. Ну, да! Неизбежная катастрофа… Я не знаю, как назвать иначе то, что готовится теперь.

- Откуда все эти сведения у вас?

- Не беспокойтесь. Я не шпионю. Приходят добрые люди и сообщают о таких вещах, что волосы шевелятся на голове. Письмо этой девице - Татьяне Александровне Поляновой - я написала, положим давным-давно еще весною. И получила ответ. Да! У этой девицы есть характер. Надо ей отдать справедливость. Но я знаю и то, что у них происходит дома теперь. Совсем недавно была у меня Мария Павловна Сусликова и поспешила меня осведомить. Я и не просила ее вовсе. Даже старалась разговор перевести на другую тему.

- Госпожа Сусликова весьма словоохотлива.

- Вот именно. Теперь я все знаю. Но, милый друг мой, я, к сожалению, не могу посвящать вас во все мои душевные тревоги. И без того я обременила вас многими излишними признаниями. Скажу вам только одно. Пороки неудержимо влекут за собою все новые и новые ужасы. От них не уйти никуда. Если Господь наказал вас и вы стали жертвою какого-нибудь безнравственного человека, к которому вы были более, чем снисходительны, жизнь ваша до конца дней будет обезображена позором. Думаешь, что вот, наконец, ты освободилась от кошмарных воспоминаний, но нет: откуда-то вновь приходят те же мысли, чувства, предчувствия… У! У! Я дрожу вся… Коснитесь моей руки. Неужели это наказание за мою любовь к князю… К князю Алексею Григорьевичу… Простите. Вам неприятно слушать меня. Но я не могу, не могу… Я написала и князю. Да, да… Я и ему написала - в первый раз за эти пятнадцать лет…

Княгиня встала с кресла. Она прекрасна теперь. Ей теперь не сорок лет, а двадцать пять не больше. Грудь ее колеблется от глубокого дыхания. Глаза блестят.

- Я люблю его. Я люблю его. Этого ужасного, порочного низкого человека люблю… Господи!

Мистер Джемс стоит все в той же почтительной, но полной достоинства позе. Лицо его не бледнеет и не краснеет. Только маленькие острые молнии чаще вспыхивают в глубине его глаз. Многое непонятно ему в словах княгини, но он уверен теперь, что есть какая-то загадочная связь в поступках молодого князя и тем давним грехом Алексея Григорьевича, на который намекает княгиня. И мистер Джемс напрягает свой ум, чтобы распутать трудный узел, не им завязанный.

- Я поговорю с князем Игорем, - говорит он, когда княгиня слабым движением руки делает ему прощальный знак.

XII

История, как известно, творится не только теми, кто пишет дипломатические трактаты, подписывает указы, издает законы и все прочее, но и совокупностью усилий частных лиц. Каждое частное лицо в своем роде лицо историческое даже без всякого каламбура. Вот хотя бы - Императорская Россия. Как будто бы она сама по себе, а князья Нерадовы сами по себе, а выходит, что это не совсем так. Но это вопрос, пожалуй, в некотором роде теоретический, зато без сомнения для повествователя имеет практическую важность одна черта, характернейшая для тех трудных и тревожных лет, когда наш город предчувствовал свою загадочную метаморфозу. Черта эта - чрезвычайное смятение умов и чувств, быть может, никогда на Руси не бывалое. Люди, можно сказать, задыхались от бездействия. Все, правда, играли свои роли. И в этом смысле были "действующими лицами", как говорится. Но на самом деле никто не действовал, да и едва ли многие были в то время "лицами" в точном смысле этого выражения. Напялили мы все на себя маски, а они приросли к нам. Сатана что ли пошутил над нами тогда. Ведь, и до сего дня иные рожи гуляют среди нас, мечтая заманить народ на свой сатанинский маскарад. Но теперь нас не проведешь. Мы теперь по-настоящему захотели быть и "лицами", и "действующими".

Посмотрим, что из этого выйдет.

Но маскарад в конце петербургского периода нашей истории был презабавный. Медный Всадник, говорят, шевелился на своем коне в иные белые ночи и озирался на свой фантастический город.

Старый князь Алексей Григорьевич Нерадов прекрасно сознавал свое "историческое" предназначение. Но, несмотря на ясность сознания, было в нем, оказывается, и нечто нерасчетливое, почти наивное. При всем своем хладнокровии не рассчитал князь всех последствий своего прошлого. И только теперь, когда надвинулась туча, стал князь побаиваться, как бы не вышло какой "истории".

- Как бы в самом деле не стать "историческим" человеком, - грустно каламбурил князь, подводя итоги последним дням.

Сегодня он ожидал к себе Ольгу Матвеевну Аврорину. Он давно собирался с нею поговорить окончательно.

- Вообще надо подвести все моральные счета, расплатиться по ним, и за границу уехать, в Испанию что ли, - думал князь. - Вот разве помешает эта семейка Поляновых. Не поручить ли все дело Паучинскому? И конец. И забыть все.

Но кое-что не забывается.

Алексей Григорьевич быстро подошел к бюро и торопливо, как вор, хмурясь и кусая губы, вынул из ящика небольшой овальный портрет. Не отрывая глаз от портрета, он тронул рукой выключатель и при ярком свете электрической лампочки увидел странно близкие знакомые черты.

Он получил этот портрет через три года после "события". Трехлетний очаровательный ребенок смотрел на него грустными как будто живыми глазами, чуть-чуть косыми.

- Как похож! Боже мой! - бормотал князь, склоняя над портретом свою львиную голову.

Он не заметил, что Ольга Матвеевна уже вошла в комнату и стоит совсем близко, с жадным любопытством наблюдая за князем, склонившимся так беспомощно над портретом загадочной девочки.

Что сделает князь? Не прижмет ли он к губам этот портрет? И что за странный вздох, слишком похожий на рыдания вырвался у него из груди?

Но Ольга Матвеевна спохватилась и почувствовала, что князь никогда не простит случайному свидетелю своей минутной слабости. И в ужасе от одной возможности его гнева, она сделала шаг к старому другу и положила свою мягкую круглую руку на его плечо.

- Князь! Это я… Князь!

- А! Это вы! - пробормотал князь, выпрямляясь и захлопывая ящик бюро. - Как рано теперь приходится зажигать электричество. Темно, совсем темно…

- В таком темном городе мы живем с вами, князь.

- Да, да…

Они теперь сидят в креслах друг против друга.

- Меня зовут. Я уезжаю, - говорит тихо Ольга Матвеевна, все еще с беспокойством наблюдая за князем.

Он глядит рассеянно на собеседницу. Его мысли, по-видимому далеко.

Ольге Матвеевне Аврориной под пятьдесят. Она почти ровесница князю. Она вся в черном. Выпуклые бледно-голубые глаза ее как два драгоценных камня на бледном ее лице. Как будто она смотрит на мир не этими глазами, а чем-то иным. И сейчас она следит за князем, но как-то иначе.

- Вы так нам нужны, вы так нам нужны…

Но князь не слушает бормотанья этих вялых губ. Ему сейчас мерещится совсем иное лицо.

И Ольга Матвеевна знает это прекрасно.

- Князь! Алексей Григорьевич!

Прикосновение пухлой мягкой руки возвращает его к действительности.

- В вас такая сила. Если бы вы только захотели, мы бы весь мир себе подчинили, - бормочет гостья.

- Какой вздор! - криво усмехается князь. - А я вас, Ольга Матвеевна, совсем об ином хотел просить.

Он придвигает кресло поближе и в свою очередь берет за руку свою собеседницу. Ольга Матвеевна в блаженной истоме от этого прикосновения и с трудом понимает то, что говорит ей князь. Он повторяет трижды одну и ту же просьбу, похожую, впрочем, больше на приказание.

- Вы понимаете меня? Вы слышите? - переспрашивает князь, замечая, что его гостья находится в состоянии дремоты, а, может быть и транса.

- Слышу, - слабым и покорным голосом отвечает загипнотизированная Аврорина.

- Повторите, - сухо и строго говорит князь, не выпуская из рук мягкой и горячей ладони своей обезволенной гостьи.

- Я должна привести на ближайшее заседание Теософского Общества Анну Николаевну Полянову. Я должна уговорить ее встретиться с вами.

Удовлетворенный ответом князь опрокидывается на спинку кресла и опять забывает о своей собеседнице.

Так они сидят неподвижные, углубленные каждый в себя. Наконец, Ольга Матвеевна встает с кресла и, слегка пошатываясь, идет к двери.

На пороге она останавливается и умоляюще смотрит на князя.

- Поедемте со мною туда. Теперь он там.

- Кто? Где?

- Учитель. В Базеле.

Князь нахмурился.

- Об этом после. А вы не забыли моих поручение? Нет? Я приеду в общество. И вы привезете ее? Не правда ли?

- Привезу… Но ведь вы знаете, из Теософского Общества я ухожу? Я послала ей решительное письмо.

- Кому?

- Анне Безант.

- Так значит, в Базель? К антропософам?

- Да.

- Кстати. Вчера я рассматривал фотографию с ихнего храма в Дорнах. Какая мерзость! Неужели нельзя было сделать что-нибудь поприличнее…

- Князь! Князь! - укоризненно бормочет Аврорина.

- Впрочем, - загадочно улыбается князь. - Кланяйтесь учителю, если будете ему писать.

XIII

Танечке Поляновой было тогда всего лишь восемнадцать лет. Но самостоятельной и независимой жизнью она жила уже давно - чуть ли не с пятого класса, когда она посещать стала одновременно и гимназию, и консерваторию. Странно было видеть Танечку в доме Поляновых: такая она была строгая, сдержанная, молчаливая. Вокруг нее шумела богема и люди толпились беспокойные, говорливые возбужденные, самолюбивые и совсем неосторожные, а в ней было что-то иконописное, степенное и целомудренное. Если бы не едва заметная улыбка, иногда появлявшаяся на ее губах, и не загадочный взгляд ее слегка косящих глаз под темными крылышками пушистых ресниц, можно было бы, пожалуй, писать с нее Мадонну в стиле и духе какого-нибудь раннего итальянского мастера, плененного еще византийскими образцами.

С родителями отношения у нее были странные. Как будто бы не они ее были воспитателями и покровителями, а она была призвана их лелеять. С матерью она давно уж обращалась как с младшей сестрою, очень чувствуя душевную неуравновешенность и болезненную мечтательность Анны Николаевны. Впрочем, за последнее время, потеряв надежду направить беспорядочную жизнь родителей в какое-нибудь русло, Танечка совсем уединилась. Были на то другие причины, весьма личные, и прежде всего ее отношения к молодому князю Нерадову, о характере которых Анна Николаевна решительно не догадывалась. Да и не до того ей было при чрезвычайной ее рассеянности и чрезмерном воображении. Правда, Анна Николаевна очень заметила молодого Нерадова, когда он стал появляться в их доме, и даже в каком-то непонятным волнении расспрашивала его об отце, с которым Полянова когда-то очень давно, лет восемнадцать тому назад, поддерживала знакомство, но, узнав, что молодой князь с отцом не встречается, тотчас же прекратила с ним всякие разговоры и с тех пор не замечала его вовсе. Александр Петрович молодого князя весьма приметил. Однако с домом Поляновых у Игоря Нерадова ничего прочного не вышло. Но к Танечке ходил он одно время весьма часто. Беседы они вели продолжительный и многозначительные. По-видимому, были у них свидания и в театрах, и в концертах. Знакомые привыкли даже встречать их вместе. И вдруг всему сразу конец. Князь как-то внезапно перестал бывать у Танечки. Передавали, что князь закутил и предался порочному образу жизни. Такие "истории" случались с ним и ранее до знакомства с Танечкою. Марго, которую Александр Петрович видел вместе с князем в "Заячьей Губе", была одна их многих его собутыльниц.

Ко всему этому Танечка отнеслась вовсе не безразлично, но по чрезвычайной гордости, ей свойственной, не обнаружила, конечно, своего смятения. Размолвка ее с князем произошла по самому как будто бы ничтожному поводу. Дело в том, что у Танечки был один странный поклонник - некто Скарбин, весьма невзрачный студент, и притом хромой, застенчивый до смешного, в духовном отношении ничем не примечательный, но влюбленный в Танечку пламенно и бескорыстно. Молодой князь невзлюбил почему-то этого несчастного Скарбина. Нелюбовь Игоря Алексеевича к молодому человеку Танечка очень заметила, и, почему-то вознегодовав, решила заступиться за своего поклонника. И случай представился. Однажды князь застал у Танечки этого самого Скарбина, прилежно читающего ей вслух Глеба Успенского. Танечка шила, а студент баском бубнил что-то из "Нравов Растеряевой Улицы". Князь, войдя в комнату и поздоровавшись, заговорил тотчас же, с обычной самоуверенностью о чем-то к Глебу Успенскому отношения не имеющем. Скромненький Скарбин примолк и книжку отложил в сторону. Танечка, взглянув исподлобья на смущенного юношу, предложила князю послушать чтение и заставила Скарбина читать очередной очерк про какого-то злодея-генерала, терзавшего семью и даже по тиранским своим наклонностям срубившего в саду вербу назло жене и детям. Проморив этак часа полтора разгневанного князя, Танечка затеяла с "товарищем" Скарбиным разговор об Успенском. Студентик, любивший Успенского чрезвычайно, из вежливости, однако, прибавлял чуть ли не после каждой фразы "конечно, Глеб Иванович не поэт", как бы извиняясь перед князем, который в его глазах был arbiter elegantiarum. Князь от этих извинений морщился и, наконец, оборвал юношу довольно грубовато:

- Во-первых, почему вы Успенского все Глебом Ивановичем называете? Фамильярность, признаюсь, непонятная. А, во-вторых, разве дело в том, что Успенский не поэт? Рабле, пожалуй, вовсе не поэт, а вот не устарел же он до сих пор. А ваш Успенский устарел и скучен невыразимо. А все потому, что провинциален и мелок и не видит дальше своего носа.

Студентик, покраснев, попробовал было возражать:

Назад Дальше