В самое это время Клоус был переведен на службу в Москву. Он уже распрощался с своим начальством и со всем городом и дожидался только благополучного разрешения Софьи Николавны, надеясь быть полезным ей в случае надобности. Предполагая, что после пятнадцатого сентября, на другой или третий день, он может уехать, Клоус нанял себе лошадей именно к этому числу. Наемные лошади были ему нужны для того, что он хотел заехать куда-то в сторону от большой дороги к какому-то немцу-помещику. Пятнадцатое сентября пришло и прошло без ожидаемого события; Софья Николавна чувствовала себя лучше и бодрее, чем прежде, и только нелепые докторские приказания заставляли ее сидеть и большею частью лежать на канапе. Прошло шестнадцатое, семнадцатое и восемнадцатое сентября, и как ни любил немец Софью Николавну, но начинал очень сердиться, потому что принужден был платить нанятому извозчику с лошадьми ежедневно по рублю меди, что казалось тогда неслыханною дороговизною и большим расходом. Хозяева дружески подшучивали над ним и каждый вечер продолжали читать, слушать или играть в карты; если друг немец выигрывал у них гривен шесть медью, то бывал очень доволен, говоря, что сегодня недорого заплатит извозчику. Так прошло и девятнадцатое сентября. Двадцатого приехал поутру Клоус, и Софья Николавна встретила его в дверях своей спальни, дружески приветствуя книксенами… Немец рассердился. "Да что ж это ты, варварка, делаешь со мной", - говорил он, целуя по обычаю протянутую ручку хозяйки, по-польску, как он выражался. "Помилуй, Алексей Степаныч, - продолжал он, обращаясь к мужу, - жена твоя меня разорит. Ей следовало родить пятнадцатого, а двадцатого она книксены делает". - "Ничего, Андрей Михайлыч, - отвечал, трепля его по плечу, Алексей Степаныч, - ты нас сегодня в карты обыграешь, только карты уж стали плохи". Клоус обещал привезти новые карты, позавтракал и, просидев до двух часов, уехал. Ровно в шесть часов вечера приехал добродушный немец в Голубиную слободку, к знакомому домику; не встретив никого в передней, в зале и гостиной, он хотел войти в спальню, но дверь была заперта; он постучался, дверь отперла Катерина Алексевна; Андрей Михайлыч вошел и остановился от изумления: пол был устлан коврами; окна завешены зелеными шелковыми гардинами; над двуспальною кроватью висел парадный штофный занавес; в углу горела свечка, заставленная книгою; Софья Николавна лежала в постели, на подушках в парадных же наволочках, одетая в щегольской, утренний широкий капот; лицо ее было свежо, глаза блистали удовольствием. "Поздравьте меня, друг наш, - сказала она крепким и звучным голосом, - я мать, у меня родился сын!" Немец, взглянув в лицо Софьи Николавны, услыша ее здоровый голос, счел всю обстановку за шутку, за комедию. "Полно, варварка, проказничать со мной; я старый воробей, меня не обманешь, - сказал он смеясь, - вставай-ка, я новые карточки привез, - и подойдя к постели и подсунув карты под подушку, он прибавил: - вот на зубок новорожденному!" - "Друг мой, Андрей Михайлыч, - говорила Софья Николавна, - ей-богу, я родила: вот мой сын…" На большой пуховой подушке, тоже в щегольской наволочке, под кисейным, на розовом атласе, одеяльцем в самом деле лежал новорожденный, крепкий мальчик; возле кровати стояла бабушка-повитушка, Алена Максимовна… Клоус вышел из себя, взбесился, отскочил от постели, как будто обжегся, и закричал: "Как? без меня? я живу здесь неделю и плачу всякий день деньги, и меня не позвали!.." Красное его лицо побагровело, парик сдвинулся на сторону, вся его толстая фигурка так была смешна, что родильница принялась хохотать. "Батюшка Андрей Михайлыч, - говорила бабушка-повитушка, - бог дал час, не успели и опомниться; а как только убрались, то хотели было послать, да Софья Николавна изволила сказать, что ваше здоровье сейчас приедете". Опомнился искренний друг Софьи Николавны и ее мужа. Прошла его досада; радостные слезы выступили на глазах; схватил он новорожденного младенца своими опытными руками, начал его осматривать у свечки, вертеть и щупать, отчего ребенок громко закричал; сунул он ему палец в рот, и когда новорожденный крепко сжал его и засосал, немец радостно вскрикнул: "А, варвар! какой славный и здоровенный". Софья Николавна перепугалась, что так небережно поступают с ее бесценным сокровищем, а повивальная бабка испугалась, чтоб новорожденного не сглазил немец; она хотела было его отнять, но Клоус буянил; он бегал с ребенком по комнате, потребовал корыто, губку, мыло, пеленок, теплой воды, засучил рукава, подпоясался передником, сбросил парик и принялся мыть новорожденного, приговаривая: "А, варваренок, теперь не кричишь: тебе хорошо в тепленькой-то водице…" Наконец, прибежал не помнивший себя от восхищения Алексей Степаныч; он отправлял нарочного с радостным известием к Степану Михайлычу, написал письмо к старикам и к сестре Аксинье Степановне, прося ее приехать как можно скорее крестить его сына. Алексей Степаныч чуть не задушил в своих объятиях еще мокрого немца; домашних же своих он давно уже всех перецеловал и со всеми поплакал. Софья Николавна… но я не смею и подумать выразить словами ее чувства. Это было упоение, блаженство, которое не всем дается на земле и ненадолго.
Рождение сына произвело необыкновенное веселье в доме; даже соседи отчего-то повеселели. Вся прислуга Багровых, опьянев сначала от радости, а потом от вина, пела и плясала на дворе; напились даже те, которые никогда ничего не пивали, в числе последних был Ефрем Евсеев, с которым не могли сладить, потому что он все просился в комнату к барыне, чтоб посмотреть на ее сынка; наконец, жена, с помощью Параши, плотно привязала Евсеича к огромной скамейке, но он, и связанный, продолжал подергивать ногами, щелкать пальцами и припевать, едва шевеля языком: "Ай, люли, ай, люли!.."
Андрей Михайлыч Клоус, устав от трудов и радостного волнения, сел, наконец, в кресла и с великим наслаждением напился чаю, а как в этот вечер он как-то усерднее подливал рому, то и почувствовал после третьей чашки, что у него зашумело в голове. Приказав, чтобы новорожденному до утра не давали груди кормилицы, а поили одним ревенным сыропом, он простился с своими счастливыми хозяевами, поцеловал ручонку новорожденного и поехал спать с тем, чтобы поранее навестить родильницу. Проходя через двор, он увидел пляску и услышал песни, которые неслись из всех окон кухни и людских. Он остановился, и хоть жаль было ему помешать веселью добрых людей, но принялся он всех уговаривать, чтоб перестали они петь и плясать, потому что барыне их нужен покой. К удивлению его, все послушались и при нем же полегли спать. Выходя из ворот, немец бормотал про себя: "Какой счастливый мальчишка! как все ему рады!"
И в самом деле, при благоприятных обстоятельствах родился этот младенец! Мать, страдавшая беспрестанно в первую беременность, - нося его, была совершенно здорова; никакие домашние неудовольствия не возмущали в это время жизни его родителей; кормилица нашлась такая, каких матерей бывает немного, что, разумеется, оказалось впоследствии; желанный, прошеный и моленый, он не только отца и мать, но и всех обрадовал своим появлением на белый свет; даже осенний день был тепел, как летний!..
Но что же происходило в Багрове, когда пришла радостная весть, что бог даровал Алексею Степанычу сына и наследника? В Багрове происходило следующее: с пятнадцатого сентября Степан Михайлыч считал дни и часы и ждал каждую минуту нарочного из Уфы, которому велено было скакать день и ночь на переменных; это дело было тогда внове, и Степан Михайлыч его не одобрял, как пустую трату денег и ненужную тревогу для обывателей; он предпочитал езду на своих; но важность и торжественность события заставила его отступить от обычного порядка. Судьба не наказала его слишком долгим ожиданием: двадцать второго сентября, когда он почивал после обеда, приехал нарочный с письмами и доброю вестью. Просыпаясь от крепкого сна, едва старик потянулся и крякнул, как ворвался Мазан и, запинаясь от радости, пробормотал: "Проздравляю, батюшка Степан Михайлыч, с внучком!" - Первым движением Степана Михайлыча было перекреститься. Потом он проворно вскочил с постели, босиком подошел к шкафу, торопливо вытащил известную нам родословную, взял из чернилицы перо, провел черту от кружка с именем "Алексей", сделал кружок на конце своей черты и в середине его написал: "Сергей".
Прощайте, мои светлые и темные образы, мои добрые и недобрые люди, или, лучше сказать, образы, в которых есть и светлые и темные стороны, люди, в которых есть и доброе и худое! Вы не великие герои, не громкие личности; в тишине и безвестности прошли вы свое земное поприще и давно, очень давно его оставили: но вы были люди, и ваша внешняя и внутренняя жизнь так же исполнена поэзии, так же любопытна и поучительна для нас, как мы и наша жизнь в свою очередь будем любопытны и поучительны для потомков. Вы были такие же действующие лица великого всемирного зрелища, с незапамятных времен представляемого человечеством, так же добросовестно разыгрывали свои роли, как и все люди, и так же стоите воспоминания. Могучею силою письма и печати познакомлено теперь с вами ваше потомство. Оно встретило вас с сочувствием и признало в вас братьев, когда и как бы вы ни жили, в каком бы платье ни ходили. Да не оскорбится же никогда память ваша никаким пристрастным судом, никаким легкомысленным словом!
ПРИМЕЧАНИЯ
В настоящее издание вошли наиболее значительные художественные, мемуарные произведения, а также критические статьи Сергея Тимофеевича Аксакова. Сюда включены также произведения, не входившие в предшествующее четырехтомное собрание его сочинений (М. 1955–1956), - "Воспоминания о Дмитрии Борисовиче Мертваго", "Воспоминание о Михаиле Николаевиче Загоскине", "Биография Михаила Николаевича Загоскина", неоконченная повесть "Копытьев".
В своей совокупности основные сочинения С. Т. Аксакова составляют как бы историю его жизни. Тем самым определяется порядок, в котором они должны следовать одно за другим. Вопреки общепринятому правилу произведения С. Т. Аксакова располагаются не в соответствии с хронологией их написания, а в той последовательности, в какой они раскрывают жизнь писателя.
Все тексты сверены с прижизненными авторизованными изданиями, замеченные погрешности исправлены по сохранившимся рукописям.
Тексты воспроизводятся по современным нормам орфографии и пунктуации, с сохранением индивидуальных особенностей стиля писателя. Сохраняется характерное для Аксакова неустойчивое написание имен-отчеств (например, Елизавета Степановна - Лизавета Степановна, Алексей Степанович - Алексей Степаныч и т. д.).
Все подстрочные примечания в тексте произведений, кроме переводов иноязычных слов, принадлежат автору.
В примечаниях, помимо историко-литературных справок и кратких фактических сведений, необходимых для уяснения творческой истории произведения, приводятся в некоторых случаях наиболее существенные варианты и разночтения между окончательной редакцией текста и первоначальными публикациями.
Во вступительной статье и в примечаниях к этому и последующим томам приняты следующие условные сокращения:
Абрамцево - Рукописный фонд музея Академии наук СССР "Абрамцево". Московская область.
ГПБ - Рукописное отделение Государственной публичной библиотеки имени М. Е. Салтыкова-Щедрина. Ленинград.
ИРЛИ - Архив Института русской литературы Академии наук СССР (Пушкинский дом). Ленинград.
Л. Б. - Рукописный отдел Государственной библиотеки СССР им. В. И. Ленина. Москва.
МОГИА - Московский областной государственный исторический архив. Москва.
ЦГАДА - Центральный государственный архив древних актов. Москва.
ЦГАЛИ - Центральный государственный архив литературы и искусства. Москва.
ЦГИА - Центральный государственный исторический архив. Москва.
ЦГИАЛ - Центральный государственный исторический архив. Ленинград.
СЕМЕЙНАЯ ХРОНИКА
С. Т. Аксаков работал над "Семейной хроникой" с большими перерывами в течение пятнадцати лет. Часть первого отрывка "Семейной хроники", написанная в 1840 г., была опубликована лишь шесть лет спустя в "Московском литературном и ученом сборнике", М. 1846 (стр. 403–423), за подписью "…ова". В это время Аксаков был увлечен работой над "Записками об уженье", закончив которые он приступил к "Запискам ружейного охотника". 12 января 1852 г. он писал Тургеневу: "Расставшись с моими "Записками", я грущу о прекращении дела, которое приятно занимало меня три года… Попробую продолжать "Семейную хронику" ("Русское обозрение", 1894, № 8, стр. 463). Отрывки этой книги появлялись в различных периодических изданиях. Весь первый отрывок, включая и ту часть, которая была ранее опубликована в "Московском литературном и ученом сборнике", увидел свет в "Москвитянине" (1854, т. II, № 5, кн. I, стр. 17–48), четвертый - в "Русской беседе" (1856, т. II, стр. 1–51), пятый - в "Русском вестнике" (1856, т. IV, кн. I, стр. 421–468).
В начале 1856 г. первые три отрывка: "Степан Михайлович Багров", "Михайла Максимович Куролесов" и "Женитьба молодого Багрова" - вместе с "Воспоминаниями" вышли отдельным изданием. Необычайный успех книги побудил Аксакова выпустить ее летом того же года вторым изданием "с прибавлением двух отрывков", появившихся в "Русской беседе" и "Русском вестнике" уже после выхода в свет первого издания. Таким образом, лишь во втором издании "Семейная хроника" вышла в полном составе.
Еще задолго до окончания "Семейной хроники" Аксаков предвидел цензурные препятствия, с которыми столкнется его книга. Он уже имел горький опыт, связанный с изданием, казалось бы, совершенно невинных с точки зрения цензурных условий "Записок ружейного охотника". 29 ноября 1853 г. Аксаков продиктовал письмо Погодину, в котором заметил, что готов дать в "Москвитянин" отрывки из "Семейной хроники", и при этом добавил: "…но цензура будет их обрезывать, а я на это не согласен. Я также затеял составить из них целый том: первая половина - Хроника, а вторая - Воспоминания". И затем Аксаков дописывает собственной рукой: "Том "Хроники" и "Воспоминаний" может быть вполне напечатан только после моей смерти и при более благосклонной цензуре" (Л. Б., ф. Погодина, II 1/58).
Чем ближе к концу подходила работа над книгой, тем чаще Аксаков высказывал опасения относительно неизбежных столкновений с цензурой. Летом 1854 г. Аксаков сообщал своему старому товарищу по Казанской гимназии А. И. Панаеву, что написал "много отрывков из "Семейной хроники", которые, однако, выйдут в свет лишь будучи "изуродованные цензурою" (ИРЛИ, Р–1, оп. 1, д. № 10, л. 3а). В ноябре того же 1854 г. он писал А. О. Смирновой: "По несчастному положению нашей цензуры и половины нельзя будет напечатать того, что мной написано; это меня огорчает, потому что я получил вкус к похвалам и сочувствию, с которым было встречено все напечатанное мною" ("Русский архив", 1896, кн. I, стр. 157).
Опасения Аксакова, как мы увидим, не были напрасными.
Посылая в декабре 1854 г. Погодину отрывок из "Семейной хроники" для опубликования его в "Москвитянине", Аксаков писал: "Очень бы я желал, чтобы цензура его не изуродовала; я и так уже много интересного выкинул и поставил точки. Если цензор будет много исключать - лучше не печатать" (Л. Б., ф. Погодина, II 1/59). По-видимому, здесь речь шла об отрывке "Степан Михайлович Багров". Еще большие затруднения доставил Аксакову отрывок "Хроники", посвященный Куролесову, также предназначавшийся для "Москвитянина". Московская цензура в начале 1855 г. категорически запретила его печатать. Издатель "Москвитянина" Погодин решил обжаловать постановление Московского цензурного комитета в Петербурге перед Главным управлением цензуры и обратился с письмом к товарищу министра просвещения Норову.
В архиве Главного управления цензуры хранится "Дело о запрещении московской цензурой в "Москвитянине" отрывка из "Семейной хроники" С. Аксакова", проливающее свет на один из любопытных эпизодов в истории николаевской цензуры.
Норов поручил расследование вопроса чиновнику особых поручений при министре просвещения Н. Родзянко. Результаты этого "расследования" были изложены в пространном донесении от 8 февраля 1855 г. Родзянко пришел к выводу, что ряд мест отрывка Аксакова не может быть разрешен к печати. "Тут описывается, - отмечал он, - как Мих. Макс. Куролесов управлял по доверенности жены своей ее имением, производил истязания над крестьянами и нередко засекал многих из них до смерти; сверх того, грабил и сек соседей-помещиков, производя все эти поступки безнаказанно и застращав даже земский суд, который боялся предпринять что-либо к его укрощению". Особенно недопустимым, по мнению Родзянко, является история таинственной смерти Куролесова. "Хотя в статье не объясняются причины его смерти, - продолжает он, - но из весьма ясных намеков и поставленных в пропущенных строках точек читателю легко догадаться, что Куролесов был убит за жестокое обращение своими крестьянами по распоряжению конторского писца…" И, наконец, заключение "расследования" гласило: "Таким образом, в настоящей статье, начиная со стр. 128 до конца, преимущественно описывается противозаконное и бесчеловечное обращение помещика с крепостными его людьми и помещиками-соседями, при бездействии и устрашении им местной полицейской власти… Очевидно, что все эти обстоятельства, хотя они совершались за 80 лет пред сим, не могут быть допущены к печати. Конечно, автор изображает их собственно в смысле историческом и отнюдь не с неблагонамеренною целию, но и сама история этих событий, достоверность которых автор весьма часто здесь утверждает, например, на стр. 134, по мнению моему, может производить тем более невыгодное впечатление на читателей, выражая правдивый факт злоупотребления помещичьей власти и самозащищения противу оной крепостных людей" (ЦГИАЛ, ф. 772, оп. 6, д. № 150820, лл. 6–6 об.).
Судьба аксаковской рукописи была предрешена. Шевыреву, хлопотавшему по этому делу в Петербурге по поручению Погодина, сообщили от имени Норова, что из отрывка "Семейной хроники" "может быть дозволено только начало; остальная же часть основательно воспрещена цензурою" (там же, л. 7 об.). Это решение вывело из себя даже верноподданного Погодина, извещавшего Аксакова: "Статья ваша изуродована, и потому я решился сохранить ее чистоту и красоту в рукописи. У подлецов нет никакого человеческого чувства" (Н. Барсуков, Жизнь и труды М. П. Погодина, т. XIV, СПБ. 1900, стр. 250). Письмо Погодина не было неожиданностью для Аксакова. Еще 29 января 1855 г. он писал А. И. Панаеву: "Весь второй отрывок моей "Семейной хроники" запрещен. В нем описана жизнь одного буйного и жестокого помещика, существовавшего за 85 лет до настоящего года. Погодин послал мою статью к министру. Хорошего ничего не жду. Судя по началу, должно предположить, что вместо большого тома выдет небольшой, да и статьи выдут изуродованные" (ИРЛИ, Р–1, оп. 1, д. № 10, л. 18 об.).