Готовя свою книгу к изданию, Аксаков столкнулся не только с цензурными барьерами, но с еще одним препятствием, которое чинила его собственная семья. 17 января 1855 г. он писал Погодину: "Теперь я кончил огромный том, который мне хочется выдать через год, если буду жив. Полгода я посвящу на исправление, дополнение и исключение всего того, чего не нужно знать публике, и того, чего не пропустит цензура по своей глупости. Остальные полгода - на мытарства и печатание". И дальше Аксаков замечает в том же письме: "Мне надобно преодолеть сильную оппозицию моей семьи и родных, большая часть которых не желает, чтоб я печатал самые лучшие пиесы" (Н. Барсуков, Упом. соч., т. XIV, стр. 248). Члены семьи Аксакова возражали против публикации наиболее острых, обличительных мест "Семейной хроники", которые, по их мнению, могли бросить тень на весь род. Характерные отзвуки подобных настроений можно найти в письме близкого к семье Аксакова М. А. Дмитриева, откровенно сообщавшего Погодину свое мнение о "Семейной хронике": "Вы меня спрашиваете о книге Аксакова. Он сам требовал от меня, чтобы я сказал голую истину; я и сказал, но он не вполне согласен с нею. Написано - что и говорить - прекрасно; но вся первая половина книги, по моему мнению, есть дурной поступок!.. Что же это за семья, в которой, кроме одной женщины, все тираны и мерзавцы!" (Н. Барсуков, Упом. соч., т. XIV, стр. 354).
"Оппозиция" членов семьи причиняла Аксакову серьезные огорчения и порой ставила его как художника в невыносимое положение. Сообщая в январе 1855 г. своей племяннице М. Г. Карташевской о приближении к концу работы над "Семейной хроникой", Аксаков замечает далее: "Все это я должен прочесть вам предварительно и очень опасаюсь, что встречу в твоей маменьке сильную оппозицию. "Хронику" об дедушке и бабушке - она вытерпела, но когда дело дойдет до отца и матери, до мужа и до нее самой, то я не знаю, что будет делать братец Сереженька с сестрицей Надеженькой?" (ИРЛИ, 10, 685/XVI с., лл. 43–43 об.).
Аксакову в конце концов удалось преодолеть препятствия, возникавшие на пути "Семейной хроники". Не исключено, что писатель в процессе окончательной подготовки рукописи вносил в нее исправления. Интересуясь исходом хлопот в Петербурге относительно отрывка о Куролесове, Аксаков просил Погодина поскорее известить его о результатах этого дела: "Мне это необходимо знать для соображения и поправки других статей" (Н. Барсуков, Упом. соч., т. XIV, стр. 249). По-видимому, Аксаков подвергал свои произведения "внутренней цензуре" и во многом себя ограничивал. На это нередко указывал он сам в своих письмах. Сообщая в одном из них о том, что занимается сейчас "вместе с Констою" - так в семье называли его сына Константина - "исправлением" и "отделыванием" пятого отрывка "Хроники", Аксаков затем добавляет, что этот отрывок "гораздо труднее, потому что надобно многое скрывать" (ИРЛИ, ф. 3, оп. 16, д. № 29, л. 26). А однажды откровенное замечание даже проскользнуло неожиданно в самом тексте "Семейной хроники": "Я рассказал десятую долю того, что знаю, но, кажется, и этого довольно".
Уведомляя Погодина, что подготовка "Семейной хроники" близится к концу, писатель тут же подчеркивает, что он приходит "в отчаяние от цензуры", и высказывает намерение обратиться "частным образом" к попечителю московского учебного округа Назимову, в ведении которого находилась цензура (Л. Б., ф. Погодина, II 1/61). Об этом же писал С. Т. Аксаков и сыну Ивану, добавляя к тому, что, если и Назимов не поможет, придется тогда "ехать самому в Петербург хлопотать по этому делу" (ИРЛИ, ф. 3, оп. 3, д. № 14, л. 85. См. также письмо к Н. Т. Карташевской, ИРЛИ, 10, 685/XVI с., лл. 47–47 об.). 21 сентября 1855 г. рукопись "Семейной хроники" и "Воспоминаний" поступила в Московский цензурный комитет (МОГИА, ф. 31, оп. 5, д. № 364, л. 98), а уже 30 октября того же года Аксаков сообщил Тургеневу, что рукопись "пропущена и печатается" ("Русское обозрение", 1894, № 11, стр. 29). Столь неожиданно быстрое и благоприятное решение вопроса в московской цензуре состоялось благодаря содействию министра просвещения, о чем С. Т. Аксаков писал 17 октября 1855 г. сыну Ивану: "…моя рукопись пропущена вся с разрешения министра, который был проездом в Москве" (ИРЛИ, ф. 3, оп. 3, д. № 14, лл. 106–106 об.).
В тексте обоих изданий "Семейной хроники", вышедших при жизни Аксакова, имелся существенный дефект: в них отсутствовала превосходно написанная сцена отравления Куролесова его крепостными. Судя по упомянутому выше докладу Н. Родзянко, ее уже не было в том тексте, который предназначался для "Москвитянина". Купюру сделал сам автор, очевидно, во избежание неприятностей в цензуре. Сохранилось две рукописных редакции второго отрывка "Семейной хроники" (Л. Б., ф. Аксакова 1/2а и 1/2б). В первой из них (неполной, без начала) описана вся сцена убийства Куролесова. Во второй редакции (беловой) эта сцена уже зачеркнута по цензурным соображениям. Она была восстановлена лишь в четвертом издании "Хроники" (М. 1870). Абзац, в котором описывалось убийство, начинался в первой редакции рукописи так: "Нетрудно догадаться, отчего произошла скоропостижная кончина Куролесова". После изъятия сцены убийства эта фраза была особенно важна, ибо содержала прозрачный намек на истинные обстоятельства смерти Куролесова, о которых нельзя было сказать прямо. Но, по-видимому, возникла необходимость устранить даже этот намек. На полях рукописи имеется замечание автора: "Если цензор затруднится этими словами, то можно сказать: "Неизвестно от чего". Так "неизвестно от чего" и умирал Куролесов в первых изданиях "Семейной хроники".
К отдельному изданию "Семейной хроники" Аксаков тщательно просмотрел ранее напечатанные отрывки и внес в них довольно большое количество мелких исправлений стилистического характера - всего около трехсот.
Выход в свет "Семейной хроники" стал событием в русской литературе. Успех этой книги был необычайным и намного превзошел успех двух предшествующих произведений Аксакова - "Записок об уженье" и "Записок ружейного охотника". "Книга моя вышла и по мере поступления в лавку раскупается нарасхват", - сообщал С. Т. Аксаков сыну Ивану. "Как бы ни были велики мои надежды на успех моей книги - действительность превзошла всякие самолюбивые ожидания. Я начинаю бояться, что сам увлекусь этим потоком искренних восторгов", - замечал он в другом письме ("Иван Сергеевич Аксаков в его письмах", т. III, М. 1892, стр. 223, 237).
Современная Аксакову критика единодушно отмечала выдающиеся художественные достоинства "Семейной хроники", а также ее значение как достоверного "исторического документа" эпохи. "Хроника" Аксакова, писал Герцен, помогает "нам сколько-нибудь узнать наше неизвестное прошедшее" (А. И. Герцен, Полн. собр. соч. и писем, т. XVII, П. 1922, стр. 88). Большую познавательную ценность "Семейной хроники" отмечал и Щедрин. "Достаточно указать на литературные попытки гг. Тургенева <Писемского> и Островского и в особенности на "Семейную хронику" г. Аксакова, - писал он в черновом варианте статьи "Сказание о странствии… инока Парфения", - чтобы убедиться, что последние годы должны занять весьма почетное место в истории русской литературы. Разработка разнообразных сторон русского быта началась еще очень недавно, и между тем успехи ее не подлежат сомнению" (Н. Щедрин (М. Е. Салтыков), Полн. собр. соч., т. V, М. 1937, стр. 432).
Замечательными были отзывы Добролюбова и Чернышевского. Не игнорируя слабых сторон "Семейной хроники", оба критика считали, что это произведение дает большой материал для обличения крепостничества в России. Одну из важных причин успеха этой книги Чернышевский видел в том, что она "удовлетворяла слишком явной потребности нашей в мемуарах" (Н. Г. Чернышевский, Полн. собр. соч., т. III, М. 1947, стр. 699). Историко-мемуарный характер "Семейной хроники" подчеркивал и Тургенев. Познакомившись с одним из новых отрывков "Былого и дум", Тургенев писал в декабре 1856 г. Герцену: "Это в своем роде стоит Аксакова. Я уже, кажется, сказал, что в моих глазах вы представляете два электрических полюса одной и той же жизни - и из вашего соединения происходит для читателя гальваническая цепь удовольствия и поучения" (И. С. Тургенев, Собр. соч., т. 11, М. 1949, стр. 155).
Отмечая восторженный прием, оказанный "Семейной хронике", Аксаков писал М. А. Максимовичу: "Успех моей книги удивил меня. Вы знаете, что мое самолюбие незаносчиво, и оно остается таким, несмотря на все печатные, письменные и словесные похвалы, которые иногда доходят до нелепостей… Я прожил жизнь, сохранил теплоту и живость воображения, и вот отчего обыкновенный талант производит необыкновенное действие" ("Киевская старина", 1883, апрель, стр. 838–839).
В рукописных фондах С. Т. Аксакова сохранились неизвестные до сих пор замечания Л. Н. Толстого о "Семейной хронике". С. Т. Аксаков познакомился с Толстым в январе 1856 г. Толстой нередко бывал в доме Аксаковых. В одно из посещений он прослушал в чтении автора несколько отрывков из "Семейной хроники". Вероятно, после чтения состоялась беседа, во время которой Толстой высказал некоторые критические замечания о книге Аксакова, записавшего их, очевидно, для памяти, на последнем листе рукописи "Семейной хроники". Запись эта гласит следующее: "Замечания графа Толстого. 1) Старик Зубин может втайне думать так дурно о Калмыке, но не выскажет своей дочери. 2) Рассказ о похищении Сальме можно выкинуть: он рассказан без любви и задерживает ход. 3) После эпилога остальное примыкает. 4) В эпилоге сказать как-нибудь иначе о том, что предки вызваны из мрака забвения и пр. пр., о могуществе письма и печати и о сочувствии" (Л. Б., ф. Аксакова 1/5, л. 60 об.).
Эти критические замечания Толстого относятся к пятому отрывку "Семейной хроники", законченному Аксаковым в июне 1856 г. По-видимому, в том же месяце Толстой навестил Аксакова. Некоторые из соображений Толстого были автором учтены, например, замечание, обозначенное в пункте 3. В рукописи пятого отрывка после нынешнего эпилога имелся еще один абзац, который действительно не был органичен для эпилога и мог восприниматься лишь как внешне "примыкающий" к тексту "Хроники". Вот он: "Для особенно любопытных читателей и читательниц я скажу, что Степан Михайлович прожил еще пять или шесть лет после рождения внука, что он имел удовольствие его видеть и даже благословить за день до своей кончины… Месяцев за семь перед смертью, а именно в июне 1796 года, он был утешен рожденьем второго внука, Николая, что обеспечивало продолжение рода Багровых; имя внука Николая он также собственноручно вписал в свою дворянскую родословную. Степан Михайлович скончался в январе или феврале 1797 года. Арина Васильевна пережила его несколькими годами; она постоянно грустила о своем супруге, грустила, что ей уж некого бояться" (Л. Б., ф. Аксакова, 1/5, лл. 58 об.–59).
В печатный текст "Семейной хроники" Аксаков не ввел это место. Очевидно, оно было вычеркнуто после беседы с Толстым.
Надо сказать, что не все замечания Толстого показались автору достаточно убедительными - например, его упрек относительно того, что рассказ о Сальме "задерживает ход". Вероятно, в этой связи он просил Тургенева обратить внимание на пятый отрывок "Хроники". "Если будете иметь случай, - писал Аксаков 16 ноября 1856 года, - пожалуйста, прочтите и напишите мне голую правду. Я после скажу вам, почему мне это особенно интересно" ("Русское обозрение", 1894, № 12, стр. 590). Ответ Тургенева неизвестен. Аксаков остался при своем мнении и никаких исправлений в рассказ о Сальме не внес.
Среди критических откликов были и такие, которые вызвали резкое неудовольствие Аксакова. Так как в момент издания "Семейной хроники" еще жили люди, в той или иной степени близкие к персонажам книги, автор пытался замаскировать фактическую достоверность своего повествования и с этой целью заменил действительные имена главных персонажей, а также географические названия вымышленными. Первому изданию "Семейной хроники" и "Воспоминаний" было предпослано следующее обращение "К читателям": "Считаю за нужное предуведомить благосклонных моих читателей, что отрывки из "Семейной хроники" написаны мною по рассказам семейства Багровых, близких моих соседей, и что эти отрывки не имеют ничего общего с собственными моими "Воспоминаниями", кроме сходства в названии местностей и в некоторых именах, данных мною произвольно. Печатая эту книгу, я очень жалею, что не мог представить ее публике в полном составе. Половина "Семейной хроники" не могла быть напечатана, да и "Воспоминания" много сокращены самим мною".
Предостережение Аксакова не возымело успеха. Едва только книга вышла в свет, современная критика тотчас же установила полную тождественность Багровых и Аксаковых. Объясняя А. О. Смирновой обстоятельства, препятствовавшие продолжению работы над "Семейной хроникой", Аксаков писал в мае 1856 г.: "Далее продолжать я не мог. Причины вам понятны. Я и так сделал слишком смелый поступок. Я наперед знал, что найдутся подлецы, которые печатно будут говорить, что Багровы - мои отец и мать. Но бог с ними!" ("Русский архив", 1896, кн. I, стр. 160).
Второе издание "Семейной хроники" Аксаков снабдил новым обращением "К читателям": "Печатая книгу мою вторым изданием, с прибавлением двух новых отрывков "Семейной хроники", я также считаю за нужное предуведомить благосклонных моих читателей, что отрывки из "Семейной хроники" написаны мною по рассказам семейства гг. Багровых, близких моих соседей, и что эти отрывки не имеют ничего общего с собственными моими "Воспоминаниями", кроме сходства в названии местностей и в некоторых именах, данных мною произвольно.
Некоторым из гг. моих рецензентов, преимущественно пишущим в газетах, не угодно было уважить моего предупреждения, ясно изложенного в предыдущих строках. Я был неприятно изумлен таким нарушением везде принятого приличия, оскорбительным и для общества и для сочинителя: ласкаю себя надеждою, что оно не повторится".
Выпуская в свет четвертое издание "Семейной хроники" в 1870 г., И. С. Аксаков написал к нему "Предуведомление", в котором подчеркнул связь между "Семейной хроникой", "Детскими годами Багрова-внука" и "Воспоминаниями" и объяснил истинный смысл тех "предупреждений", с которыми его отец обращался к читателям. "Подобные предупреждения, - писал И. С. Аксаков, - были в то время нужны не потому, чтобы автор полагал возможным уверить читателей в отсутствии тождества обоих названий Багровых и Аксаковых, Куролесовых и Куроедовых и проч., - а потому, что таким способом автор надеялся прекратить толки и пересуды, неприятные для родственного чувства многих тогда еще живых членов этих семейств; надеялся удержать журнальную критику в пределах чисто литературной оценки выставленных им характеров и типов, без всякого нескромного разоблачения тех обстоятельств, которые могли, конечно, подразумеваться, но которым еще не пришло время выступать гласно наружу.
Но теперь, когда уже протекло десять лет со дня кончины автора, когда и других многих близких родственников уже нет и описываемые им события еще глубже ушли в историческую даль, - теперь нет никакой надобности скрывать то, что и прежде подразумевалось и что, будучи обнаруженным и признанным, способно придать всей книге, сверх ее художественного достоинства, еще новое, положительное достоинство живой, несомненной правды, значение важного материала для истории русского общества. Одни и те же лица выступают и в "Отрывках из "Семейной хроники" и в "Воспоминаниях", и читатель может, не смущаясь прежним "Предуведомлением", следить за развитием характеров и составить себе цельную картину семейного быта по обеим частям книги почти за три четверти века тому назад".
В настоящем издании текст "Семейной хроники" воспроизводится по второму, прижизненному изданию (М. 1856). Места, изъятые цензурой, восстанавливаются по рукописи, хранящейся в Рукописном отделе Государственной библиотеки имени В. И. Ленина. В обоих прижизненных изданиях ряд персонажей был обозначен сокращенно или инициалами. Почти все эти сокращения и инициалы давно расшифрованы, и мы даем полное написание имен и фамилий.
Стр. 57. Уфимское наместничество - образовано в 1781 г. из двух областей: Оренбургской и Уфимской. В 1796 г. наместничество было переименовано в Оренбургскую губернию.
Стр. 61. …не за что рассердиться… - В тексте "Московского ученого и литературного сборника" после этих слов было следующее: "Одни дворовые и впоследствии собственное его семейство испытывали иногда всю ярость этой бури. Достаточно было маленькой неправды, небольшого лукавства или обмана, малейшего непослушания, чтобы воспалить его гнев, доходивший до бешенства. Но со всем тем не только крестьяне, но и дворовые, около него служившие люди, не говорю уже о семействе, любили его без ума. Впоследствии времени некоторые из молодых слуг его доживали свой век при мне; уже стариками часто рассказывали они о строгом, вспыльчивом, но справедливом и добром своем старом барине и никогда без слез о нем не вспоминали". Но уже в тексте "Москвитянина" и во всех последующих изданиях "Семейной хроники" это рассуждение было автором снято и в переработанном виде использовано в главе "Новые места".
Стр. 62. Акаевский бунт - крупнейшее восстание башкирских крестьян, возглавленное Акаем. Оно вспыхнуло в 1735 г. и было направлено против колониальной политики русского царизма.
Стр. 67. Цитируемые Аксаковым стихи принадлежат, конечно, ему самому.
Стр. 119. Этот молодой человек, необыкновенно умный и ловкий, уладил все дело. - В рукописи есть любопытное продолжение этой фразы, зачеркнутое чьей-то рукой: "не поскупившись барскими деньгами" (Л. Б., ф. Аксакова, 1/2а, л. 12). Здесь содержался прозрачный намек на те методы, с помощью которых "молодой человек" улаживал дело, - то есть намек на всемогущую взятку.
О Михайлушке - Михаиле Максимовиче, управителе имениями Прасковьи Ивановны - см. подробно в "Детских годах Багрова-внука". Он был дедом известного поэта-шестидесятника М. Л. Михайлова. В "Воспоминаниях" Н. В. Шелгунова содержатся некоторые интересные сведения о последующей судьбе Михайлушки, дополняющие рассказ Аксакова: "Замечательно умный и деловой человек, известный всем и каждому в двух губерниях, был дед Михаила Ларионовича Михайлова; но он умер не потому, что спился на воле, а вот почему. После смерти Прасковьи Ивановны Михайлушка был отпущен на волю, но вольная была сделана не по форме. Этим воспользовались наследники, и всех уволенных Прасковьей Ивановной, в том числе и Михайлушку, опять закрепостили. Дед Михаила Михайлова протестовал, за что его заключили в острог, судили и высекли как бунтовщика. Вот отчего он умер; очень может быть, что он и запил, но уж, конечно, не оттого, как объясняет Аксаков (крестьяне были Аксаковых), что Михайлушка "держался скромного образа жизни", пока был крепостным, и разбаловался на свободе. "Вышел в чиновники, а потом и в дворяне" отец М. Л. Михайлова, бывший потом управляющим Илецкой Соляной Защитой" (Н. В. Шелгунов, Воспоминания, М.-П. 1923, стр. 94).