- Зачем ты стараешься оскорбить меня, мама? - в свою очередь горячо вскрикивала Вера. - Оскорбить всегда легко, но оскорбление не доказательство. Я не могу высказаться, когда мы обе раздражены, а ты никогда не хочешь спокойно выслушать меня. Спокойно, без предубеждения.
- Признаюсь, не хочу! - притворно смеясь, говорила княгиня. - Жили без твоих проповедей, Бог даст, проживём дальше. Глупо жили! Что же делать?..
Каждый подобный разговор, не выясняя ничего, всё больше и больше отчуждал мать и дочь. Часто, сбитая с толку и огорчённая, Вера запиралась в своей комнате и там наедине припоминала только что сказанные слова, удивляясь тому, что сама она, Вера, как нарочно говорила в этих случаях не то, что нужно. Она ложилась ничком на кровать и сочиняла длинные, убедительные монологи.
- Почему ты думаешь, что я зла? - шептала она, чувствуя, что слезы набегают ей на глаза. - Если бы я была зла, мне бы не было обидно и больно. Ты думаешь, что я ненавижу людей? Но я ненавижу их отношение к жизни, а не их самих. Я уже потеряла это отношение и не могу опять приобрести его. Я так мелка и малодушна, что ради своего спокойствия я рада бы смотреть на всё чужими глазами, но у меня что-то изменилось в душе. Я не обольщаю себя и не думаю, что я сама стала лучше, но это лучшее открылось мне. Я допускаю, что можно попирать истину, но я хочу, чтобы вы признали её.
Всю эту ночь Вера плохо спала и мысленно много говорила с матерью. Более всего поразило девушку угаданное ею отношение Софьи Дмитриевны к намерениям Гарушина. Она слишком хорошо знала свою мать, чтобы сомневаться в том, что в её глазах счастье дочери, её чувства и взгляды отходили на задний план, стушёвывались, а вперёд, как пёстрые, чванливые марионетки, выдвигались тщеславие, гордость и денежные расчёты. Этим марионеткам, годным только на то, чтобы их выбросили за дверь, должна быть принесена человеческая жертва, и Вера знала, насколько простой и естественной казалась эта жертва в глазах княгини. Именно об ней она словно забывала и заботилась меньше всего: жертва должна быть принесена.
"А за что же мне пропадать? Вы даже не любите меня!" - с обычным задором и глубокой горечью мысленно восклицала Вера. Ей представлялось бесцветное, апатичное лицо Александра Гарушина, его мутный взгляд, его брезгливый, презрительный тон. Мысль, что он, из каких-то неясных ей расчётов, хочет купить её, заставляла кровь бросаться ей в голову. Чутьём женщины угадывала она, что Гарушин не только не любит её, но что она прямо не нравится ему.
- Никогда этого не будет! Никогда! Лучше смерть! - бесповоротно решала она и тут же с своей порывистой способностью переходить от одного чувства к другому, вполне противоположному, она радовалась, воображая, как удивит и оскорбит Гарушина её отказ.
- Я свободна! - говорила она себе гордо и радостно. - Нет ни у кого власти надо мной.
- Мы все в его власти, в его распоряжении… - припоминала она вдруг слова матери. Да, да… "Они" ждут жертвы, "они" хотят её. Если она принесёт эту жертву, им не будет жаль её, они будут рады.
В груди Веры что-то мучительно сжималось и ныло. Чему бы она обрадовалась теперь больше всего на свете, - это дружескому участию и дружескому совету. Но за участием и советом ей идти было некуда. Она подумала об отце, но отец был слаб и болен, его нельзя было расстраивать. Если бы она пришла и приласкалась к нему, он положил бы свою руку на её голову и сказал бы: "Моя девочка! Моя бедная девочка!"
VIII
Гарушины ездили часто, но вместо того, чтобы тревожиться и возмущаться, как делала это княгиня, старый князь привык к их посещениям, играл с Петром Ивановичем в пикет, Александра же часто не замечал и утверждал потом, что уже давно не видал его. В большинстве случаев княгиня не выходила из своих комнат, старики садились за игру, а Александр Петрович присоединялся к молодёжи и, слушая их разговор, переводил свой мутный взгляд от Веры к Ане, словно сравнивая их.
Часто он заставал здесь Листовича. Всё общество собиралось у пруда или в круглой беседке. Аня неизменно что-нибудь шила, Маров говорил, выкуривая одну папиросу за другой и, видимо рисуясь, щеголял несколько циничной, но ненасытной жизнерадостностью. Вера следила за ним исподлобья, сдержанно волновалась и иногда, не выдержав, горячо и порывисто возражала ему.
- Я не знаю лжи лицемернее и глубже, как эта ваша рассудочная любовь, - говорил Маров. - Любить рассудочно, это значит не любить никого. Мне дано чувство, и я пользуюсь им для тех, кто мне близок, кто мне приятен. У меня есть стакан доброго старого вина, и я знаю, что это вино доставит мне наслаждение. Но если я возьму и вылью его в этот пруд, то вода от этого не будет вкуснее, а вина у меня не станет. Вот та любовь, которую вы проповедуете!
Он помахал себе в лицо своей широкополой соломенной шляпой и оглянулся, стараясь подметить произведённое впечатление.
- Не можете любить, так и не надо! - чуть не крикнула Вера. - Я вот тоже не могу… Зачем же лгать и притворяться? А только, я уверена, что в каждой душе есть что-то… какая-то жалость, какая-то нежность. Её надо найти, ей надо дать развиться… Для неё всё равно: свой ли, чужой ли. И зачем вы хотите отрицать, если это чувство именно поднимает вас из ничтожества? От чего вы защищаетесь?
- Вера Ильинишна! Княжна! - заговорил Маров, прижимая руки к жилету. - Я не ищу лишних страданий. На долю каждого отпущено их достаточно. Я не ищу…
Он грустно покачал головой и вдруг переменил тон.
- Моя любовь должна дать мне другое, - восторженно воскликнул он. - Я хочу радости, а не жалости, и, если я принесу кому-нибудь каплю счастья, я скажу себе, что и моя жизнь прошла недаром.
- Да, это так, - сказал Листович и выразительно поглядел на Аню.
Девушка густо покраснела.
- Да о чем же мы говорим? - нетерпеливо крикнула Вера. - Я согласна: мы все мелки, ничтожны и эгоистичны, и мы можем ещё так жить и нам может быть хорошо… Что вы мне доказываете? Повторяю, я с этим согласна. Но я не могу согласиться, что именно так должно быть. Я убеждена, что все мы лучше того, чем сами думаем, только боимся себя и того, что в нас есть лучшего… И скажите мне ещё, где гордость? В чем ложь? В том, что я признаю зло и хочу, чтобы его было меньше, или в том, что я признаю зло и выставляю его, как знамя, наперекор всему, с бесстыдством, которому нет оправдания!
- Княжна! - вскрикнул Листович. - Большая гордость в таком осуждении!
- Да, да, я знаю! - вне себя подхватила Вера. - И мне всё равно. Судите меня, как я вас сужу, но я должна была сказать то, что я сказала. Я бы прибавила ещё… - уже тише договорила она, - но в этом вы уже не поверите мне! Я охотно прибавила бы ещё, что и себя я осуждаю так же горячо, как вас, и себя я… ненавижу… Но вы не поверите, не поверите…
Выражение мучительного стыда пробежало по лицу Веры, она отвернулась и замолчала. Настала длинная и неловкая пауза.
Маров вздохнул и стал ощупывать свои карманы.
- Юрий Дмитриевич! Одолжите папиросочку: свои все вышли.
Александр Петрович присутствовал при разговоре с выражением нескрываемой, даже несколько высокомерной и совершенно искренней скуки. Он не понимал этой впечатлительной, некрасивой и о чем-то страдающей девушки и ему казалось, что из всех присутствующих он один только искренен в своём презрении к этим ненатуральным разговорам.
IX
- Жарко! - говорил Маров, растягиваясь на траве в тени молодой берёзовой рощи. - Поспать бы теперь, да горе в том, что больше 12-ти часов в сутки я спать не могу.
- Этот дурак Дима, пожалуй, не найдёт меня здесь, - тоскливо проговорил князь Андрей, тоже усаживаясь на траву и прислоняясь головой к стволу дерева.
- А зачем вам Дима? - удивлённо спросил Маров.
- Он обещал парочку сельтерской достать и принести. После вчерашнего до сих пор опомниться не могу!
- Хе, хе, хе! - сочувственно рассмеялся Вадим Петрович. - Где же это вы так, князь?
- Да хутор тут один… Отец меня на ревизию посылал. Управляющий, очевидно, мошенник и жена у него похожа на лягушку, но настойки и наливки прекрасные. Я подозреваю, что они меня нарочно… того… Ну, да к чёрту!
Маров продолжал смеяться, и маленькие заплывшие глазки его весело искрились.
- И что же? Всё в порядке оказалось? - спросил он.
- Всё в порядке, - лениво улыбнулся князь. - Ведь вот чёрт, - заговорил он добродушно, закидывая свою красивую голову, - дома сидеть нельзя: сейчас или мать, или отец… Хоть бы к себе позвали, если нужно, а то ко мне в комнату приходят и уж тут от них не скоро отделаешься. Сидели бы у Веры.
- Вера Ильинишна что-то грустна, - заметил Маров.
- Вера меня бесит, - сказал Андрей. - Как вы думаете, вы там с ними часто… выйдет она за Гарушина?
Маров насторожился. От любопытства лицо его дрогнуло, но он овладел собой и ответил совершенно спокойно:
- Трудный вопрос, князь. Особенной симпатии к господину Гарушину княжна не питает. Это ясно.
- Ну, что ещё там… симпатии! Вера дурна и, кажется, уже немолода. Не за таких ещё выходят, если нужно.
- Да… если нужно… - повторил Маров, пытливо вглядываясь в лицо Андрея.
- Счастье Вере! - со вздохом заметил Андрей. - Да она глупа! Она не сумеет забрать в руки его состояние. Куда ей!
Маров молчал. Он глядел теперь в небо, и ласковая усмешка бродила по его жирному лицу.
- А знаете, князь? - наконец, сказал он.
- Ну, не знаю.
- Княжна не пойдёт за Гарушина.
- Как не пойдёт? - встрепенулся Андрей. - А как же долг? Да это что - долг! А вообще, наши дела - швах. Папахен и мамахен не стеснялись, в своё время, мне тоже зевать не приходится… Не я пропущу, они пропустят. Нет, она пойдёт… Разве что она влюблена? В Листовича?
- Листович женится на Ане, - уверенно заявил Маров.
- Аня недурна, - равнодушно заметил Андрей.
- Да, женится, - задумчиво продолжал Вадим Петрович. - И к чему это люди женятся? Глупость одна! Не женитесь, князь!
- Ну, вот! Нашли дурака! - сонно ответил Андрей.
- А как вы думаете? Долго ли? Вот, например, я…
- Что же вы? Разве вы женаты?
- Женат, батюшка, женат. Самым законнейшим образом женат.
- Вот чёрт! А я не знал. А что же ваша жена? Умерла?
- Зачем умирать? Жива! Только мы с ней, так сказать, разошлись характерами. Я на неё не сержусь. Она там где-то, а я вот здесь. Какой я ей муж? Если муж, так корми её. А меня, голубчик князенька, самого люди кормят, и я этим горжусь: значит, не совсем я ненужный человек, ещё годен кое на что. Вот я думаю, князь, что, если бы музыки на свете не было, стоило ли бы жить? Конечно бы, не стоило.
- А ещё холеры боитесь! - напомнил Андрей.
- Привычка, князь! Прижился, приспособился. Умирать страшно, а жить…
- Ничего не страшно! Когда я пьян, я ничего не боюсь. Отчего не боюсь? Потому что не рассуждаю. Не надо рассуждать, тогда всё просто: и жить, и умереть.
- Прекрасная философия! - радостно вскрикнул Маров. - Князь! Вы философ.
Андрей лениво пожал плечами.
- По-вашему и это философия, - сказал он, - а по-моему, так вообще никакой философии нет, а есть одна ерунда.
- Ну, вот! Сам сказал в сад, а сам ушёл, - послышался звонкий голос Димы.
- Принёс? Молодец! - радостно встрепенулся Андрей. - Давай сюда. Меня кто-нибудь спрашивал?
- Мама спрашивала… Я сказал, что ты с приказчиком в поле уехал. Папа нездоров, голова болит.
- Никто тебя не заметил с бутылками?
- Никто! Разве я когда-нибудь попадусь?
- А то нет? - раскупоривая воду, спросил Андрей.
- Конечно, нет. А ты, Андрюша, за это позволь мне взять у тебя папирос? Ну, право… Ну, что же, если я уже привык? Можно?
Дима просил, и его нежное ещё, почти детское личико принимало трогательное, умоляющее выражение.
- Ну, ладно! - согласился Андрей. - Но, если попадёшься с курением, помни: я тебе ничего не давал.
- Знаю! - весело крикнул мальчик и убежал.
X
В доме отца Александр Петрович почти всё время лежал на софе с книгой или газетой, очень много ел, но больше всего скучал. В деревне он никогда не жил подолгу, и тихая монотонная жизнь совсем не отвечала его вкусам. Особенно раздражительным становился он после того, как лакей подавал ему привезённую почту. Он озабоченно пробегал письма, а в газетах останавливался только на отделе биржи и затем на отчётах о летних петербургских увеселениях. Лицо его вытягивалось и глаза становились совершенно мутными.
- Что? Опять нездоров? - спрашивал его отец слегка насмешливо.
- Нет, здоров, - вяло отвечал он.
- То-то. А я уж думал опять желудок. Как? Что?
- Ничего. Мне, знаешь, надоела вся эта церемония. У меня есть дело, а я живу здесь, в этой глуши, куда и газеты-то приходят только на третий день.
- Но у тебя отпуск.
- Ты отлично понимаешь, что я говорю не о службе. У меня другие дела.
- Любопытно знать! - прищуриваясь, спросил Пётр Иванович. - Не секрет?
- Нет, не секрет, - слегка краснея и раздражаясь, ответил Александр. - Я веду игру на бирже. Ты это знал и раньше.
- Слышал, кое-что слышал. Кажется, очень счастливо? Загребаешь деньгу?
Александр нахмурился.
- Нет, не загребаю. У тебя неприятная манера спрашивать о том, что ты уже знаешь.
Пётр Иванович тихо засмеялся.
- Не любишь? А за мои хозяйственные затеи опасаешься? Как бы я лишнего не тратил - это страшно?
В его холодных острых глазах мелькнуло на миг неуловимое выражение горечи, он перестал смеяться, но сейчас же дружески хлопнул сына по плечу.
- Теперь это надо оставить, - серьёзно заговорил он. - Всему своё время. И всякие эти оперетки и шансонетки… Немало, поди, и эти фокусницы стоили? - весело подмигнул он. - Букеты, да конфеты, а то и что посущественнее… Ну, ну! Не хмурься, не буду. Быль молодцу не укор. Женишься, обзаведёшься домком, я тебе и обстановку всю прямо из твоего излюбленного Парижа выпишу. Как? Что?
- Я думал бы пока жить в Петербурге, - заметил Александр.
- Нельзя в Петербурге! - горячо вскричал Пётр Иванович. - Тебе надо показать себя, сойтись с обществом… Нужно, чтобы тебя узнали и полюбили.
- Послушай, - раздражённо сказал молодой Гарушин, - я служу каким-то твоим целям!.. Мне лично твоё честолюбие чуждо и, право, было бы справедливо, если бы ты вознаградил меня. Я не могу позволить замуровать себя и за что?
- Но я уже обещал… Я дарю тебе прекрасное имение, я открываю перед тобой завидную дорогу, я… я… - захлёбываясь, заговорил старик.
- Мне нужны деньги, - спокойно заметил сын.
- Но разве я не сказал: половина того, что я имею…
- Я не ребёнок, чтобы довольствоваться одними обещаниями, - раздражительно процедил сын.
Петра Ивановича передёрнуло.
- Как? Что? - растерянно спросил он. С минуту он пристально глядел на Александра, руки его слегка дрожали.
- Ты как же это? Не веришь мне? - странным голосом спросил он. - Обманул я тебя в чем-нибудь? Как это ты сказал?
Александр Петрович пожал плечами.
- Опять эта твоя обидчивость! - сказал он. - И откуда она в тебе? С тобой говорить нельзя.
- Нет, ты повтори… объяснись! - взвизгнул Пётр Иванович. - Я твоего счастья хочу, я тебя в люди вывел… Я сколько дум передумал…
- Не будем играть комедию, отец! - в свою очередь рассердился Александр. - Я тебе нужен, для твоих личных планов нужен, и справедливо, чтобы ты заплатил. Ты не можешь добиться власти и почёта и задумал сделать это через меня. Не будешь же ты требовать, чтобы я ещё благодарил тебя? Карты открыты, надеюсь?
Старик Гарушин вскочил.
- Открыты! - вскрикнул он. - Карты открыты! Я старый негодяй, честолюбец, обманщик! Меня надо презирать, оскорблять и это только справедливо. Да что же ты думаешь обо мне? - вдруг взвизгнул он. - Деньги наживал, людей душил, локтями работал. Да! Я работал, наживал, душил. Но почему я это делал? Ага! Это надо знать! И меня душили, и меня локтями затирали.
Он взъерошил волосы и высоко закинул голову.
- Надо многое знать, чтобы судить! - добавил он.
- Я не хочу тебя судить. Эти сцены утомительны! - холодно заметил Александр.
- Нет, ты судишь! - кричал старик. - Но по какому праву? Чем ты лучше меня? Больше ты знаешь? больше ты пережил… перестрадал? Как же! Всё это я сделал за тебя. Я! Да, я перестрадал… Я оградил тебя от всего, я дал тебе цветы и взял себе тернии. Разве меня кто-нибудь баловал? Любил? Жалел? Но я свыкся… У меня нет человека, на которого я мог бы указать и подумать с уверенностью: это друг. У меня есть враги, их много… Есть люди, которым я нужен, или могу понадобиться; но человека, который бы любил меня немного, который знал бы меня - такого нет. И признаюсь: от тебя я ждал другого отношения… От тебя…
Он стоял перед Александром, выкрикивал свои фразы и сильно жестикулировал.
- Я платил злом за зло, я пригибал тех, кто прежде сидел у меня на шее, я защищался, - кричал он, - и не тебе, моему сыну, судить меня!
- Это утомительно! - со вздохом повторил Александр Петрович. - И так же нелепо, как сцена ревности.
Пётр Иванович тяжело дышал, но мало-помалу стал успокаиваться. Глаза его опять приняли испытующее, насмешливое выражение.
- Скажи лучше отцу, как подвигаются твои дела, - почти весело спросил он. - Скоро думаешь объясниться? Княжна, говоришь, достаточно подготовлена? Влюблена, может быть? Как? Что?
Александр Петрович нисколько не сомневался в том, что предложение его будет принято, но сделать решительный шаг он, однако, медлил. Он замечал, что княгиня, видимо, переменилась в отношении к нему и стала гораздо любезнее, почти ласковой, но сама Вера, её манера держать себя и даже одеваться раздражали Александра. Иногда он позволял себе делать ей замечания.
- Этот цвет не идёт к вам, княжна, - сказал он ей однажды.
Она подняла на него удивлённые, недоумевающие глаза.
- У меня нет желания одеваться к лицу, - сказала она.
- Я заметил, что некоторые женщины ставят себе это в заслугу, - процедил сквозь зубы Гарушин. - За границей женщины оттого так обаятельны, что владеют искусством одеваться. У нас в России безвкусица и распущенность до такой степени портят их, что их и сравнить нельзя с иностранками.
- А вы, кажется, ставите это искусство очень высоко? - задорно спросила Вера.
- В жизни женщины оно важно. Женщина должна быть кокетка, - убеждённо заявил Гарушин.
Вера насмешливо улыбнулась.
- У вас очень определённые взгляды, - сказала она.
- Каков есть, - холодно ответил он. - Выше лба не прыгнешь, я и не стараюсь…
После каждого подобного разговора Вера враждебно следила за Александром, и глаза её задорно и насмешливо блестели.