После вальса пошла кадриль, за кадрилью – "коробочка", за "коробочкой" – "яблочко". Потом уже не было сил танцевать, все расселись по лавкам и принялись лущить семечки; однако смех и шум не умолкали ни на минуту. Когда немного отдышались, кто-то предложил спеть, и стали петь. Пели и русские песни, и советские, вперемешку. То раздавалась заунывная "Лучинушка", то разухабистые "Два пилота". Яша Солнцев вдруг затянул "Вперед, заре навстречу", и все подхватили. Подхватил и Бушуев своим оглушительным басом, от которого задрожали стекла. Он сидел на широкой лавке между Машей и Финочкой и чувствовал себя необыкновенно удобно и легко. "Да, да, – думал он, – все пройдет. Главное – не раскисать и собрать волю…"
– Русскую! – вдруг крикнула Соня Шварева.
– Правильно! Давай русскую! – загудели кругом.
– Яша, давай! – предложил Вася Годун.
– Яша! Давай, Яша! Финочка! Ну-ка!..
Яша Солнцев, маленький семнадцатилетний паренек, курчавый и черный, как цыган, считался лучшим плясуном на селе. Он долго, из приличия, отказывался, потом, уступив просьбам, встал с лавки и одернул вышитую крестиками белую косоворотку. И в ту же секунду, как только он встал, гармонист растянул меха саратовской гармоники с колокольчиками и ударил всеми пальцами по голосам. Ударил – и смолк. И медленно и тихо повел мелодию.
Яша застенчиво улыбнулся, подтянул повыше хромовые легкие сапожки на тонкой подошве (нарочно еще с вечера надел – знал, что плясать будет), оглянулся по сторонам, выждал такт и еле слышно притопнул левой ногой и так же тихо прихлопнул в ладоши. Зрители замерли. Потом он вскинул руками до уровня плеч и легко и плавно, словно на коньках, пошел по кругу, время от времени слегка пристукивая каблуками. Сделав два круга, он остановился перед зардевшейся от счастья Финочкой, мигнул гармонисту, гармонист опять бурно ударил по голосам, Яша, как вихрь, обернулся три раза на одной ноге и стал, и застыл вместе со смолкнувшей разом гармоникой.
Тогда встала с лавки счастливая и сияющая Финочка. Она тоже считалась лучшей плясуньей среди девушек.
И опять раздалась тихая медленная мелодия. Яша, бесшумно выбрасывая вперед ноги, попятился, отошел на другую сторону круга, давая простор Финочке; отошел и замер, скрестив на груди руки. Финочка тряхнула головой, закинула на спину пушистую черную косу, уперлась в бедро левой рукой, взмахнула над головой – правой и пошла, и поплыла мимо зрителей, сверкая в улыбке ослепительными зубками. И, глядя на нее, заулыбались и все зрители. Стоявшие в задних рядах вскочили на лавки и на табуретки, чтоб лучше было видно. Обойдя круг, Финочка повернулась, гармонист взял быстрый темп, Финочка плавно раскинула руки и пошла назад, спиною, грациозно покачиваясь и вздрагивая плечами и грудью под тонкой ситцевой кофточкой. И тогда метнулся ей под ноги Яша Солнцев, метнулся и завертелся вокруг нее волчком… И всхлипнула гармоника, и залилась, захлебнулась стремительной трелью, пересыпая ее звоном колокольчиков. Яша предупреждал каждое движение Финочки. Как только Финочка отходила в сторону, глядь – Яша уже снова перед ней, Финочка поворачивалась – Яша тут как тут, и снова мелькают его ноги в стремительной присядке прямо перед Финочкой. Финочка хмурит брови – Яша отлетает на другую сторону круга, и лицо его становится грустным. Финочка улыбнулась – и Яша опять возле нее, сияющий и веселый. И пошло, и пошло, и пошло… И уже трудно было понять, как это не столкнутся друг с другом танцующие, трудно было разобрать их движения, трудно было понять, что к чему. То мелькнет черная коса, то – вышитая русская рубашка, то сверкнет голое колено из-под пестрой юбки, то блеснет глянец хромового сапога. Все перемешалось, все слилось в бешеный разноцветный вихрь…
Это был танец бесшабашной молодости, танец буйных сил, танец русской удали, танец широкого русского сердца, не знающего крайностей. "Вот мы такие, глядите на нас, – казалось, говорили и Яша и Финочка, – хотите – любите нас, и мы вас будем любить; хотите – не любите, и нам до вас дела нет…"
Смолкла гармонь, звякнув колокольчиками. Смолкли шумные аплодисменты. Счастливая, запыхавшаяся Финочка бросилась на лавку рядом с Денисом и спрятала пылающее лицо за его плечо. Подошел Вася Годун и смущенно сел возле них.
– А ведь здорово сплясали… – подмигнул он Денису.
– Молодцы! – горячо отозвался Бушуев и погладил Финочкину головку.
В этот момент в горницу вошел высокий красивый парень с патефоном в руке. Это был двоюродный брат Маши Ямкиной, Сергей Ямкин. Он недавно вернулся с военной службы (он служил во флоте) и щеголял в торжественные дни добротным "городским" костюмом: широченными шевиотовыми брюками и очень коротеньким пиджачком – "чарльстон". Кроме того, у него был ярчайший шелковый галстук. Он слыл за отчаянного сердцееда и был обладателем единственного в селе патефона. Его появлению все страшно обрадовались.
– Сережка! Ур-ра, Сережка! – кричали парни. – И с патефоном!
– Девушки! А кто умеет фокстроты танцевать? – спросила Маша Ямкина.
И все притихло. Оказалось, что никто не умеет.
Сережка Ямкин поставил патефон на стол и, хмурясь и рисуясь, стал заводить его. И оглушительная джазовая музыка наполнила тесный дом. Несколько минут прошло в напряженном молчании: все, затаив дыхание, слушали непонятную, странную музыку.
– Ну, кто же пойдет со мной фокстрот танцевать? – спросил Сережка, выпрямляясь и победно оглядывая публику.
Все молчали. Девушкам страшно хотелось танцевать, но никто из них не хотел учиться трудному танцу на глазах у парней.
Сережка подтянул потуже канареечный галстук, застегнул пуговицы короткого пиджачка и снова спросил:
– Что ж, пойдет кто-нибудь?
– Финочка, попробуй ты… – шепнула на ухо подруге Маша.
Но Финочка отрицательно покачала головой.
– Последний раз спрашиваю! – строго проговорил обладатель единственного в селе патефона. – Будет кто-нибудь со мной фокстрот или тангу танцовать или нет? Ежели – нет, то я закрываю патефон и ухожу. Ну, кто хочет?
– Я! – вдруг раздался звонкий голос у двери.
Все оглянулись. Прислонясь к косяку, стояла Варя. Никто не заметил, когда она вошла. Бушуев прямо окаменел от удивления.
– Варюша! – радостно закричала Финочка, бросаясь к ней. – Вот хорошо, что ты пришла!
Варя кивнула головой Денису, быстро сбросила на лавку беличью шубку и, стройная, высокая, изящная, подошла к Сережке Ямкину.
– Ну пойдемте… – сказала она, лукаво блеснув голубыми глазами.
Сережка же страшно смутился. Он покраснел, мгновенно вспотел, подтянул еще туже канареечный галстук и сунул зачем-то руки в карманы. Кто-то услужливо подкрутил патефон.
– Попал, Сережка… – фыркнул Яша.
– Влип! – хихикнул рыжий детина и спрятался за угол печки.
– Сережка! Какой крест заказывать: осиновый аль сосновый?
Насмешки подогрели обладателя патефона. Он подвинулся как-то боком к Варе и неуверенно положил руку на ее талию, точно Варя была стеклянная и он боялся уронить ее и разбить. Тогда Варя решительно взяла его за плечо, толкнула к себе и, как глыбу льда, сдвинула с места.
– Да ну же, смелее… раз-два, раз-два… – подбодряла она его, таща за собой.
Сережка отчаянно вихлял бедрами, потел, оглушительно шаркал ногами и всячески старался показать, что он "ведет" даму, хотя все видели, что он был последней спицей в колеснице.
– Штиль не тот… – шептал он на ходу приятелям. – У ее штиль не тот…
Варя мало обращала внимания на партнера, она искоса следила за Денисом: "Нет, – решила она, – ее здесь нет…"
Девушки зачарованно смотрели на танцующих. Интерес проявляли они не только к новому танцу, но и к одежде Вари. Ее простенькое шерстяное платье – хоть и простенькое, но все-таки было сшито не так, как они шили, и "сидело" оно на ней как-то по-особенному. И чулки были совсем другие: не желтые и не коричневые, а какие-то бледноватые, словно их и вовсе не было на ногах, словно ноги были голые, но хорошо загоревшие на солнце. И туфельки на низких каблуках были какие-то особенные: носик не очень узкий и не широкий… Все это страшно занимало девушек.
Между тем патефон захрипел и смолк. Обрадовавшись, что мука кончилась, Сережка расшаркался, как умел, перед дамой и скромно отошел в сторону. Девушки бросились к Варе и обступили ее.
– Как вы хорошо танцуете!
– Ах, как хорошо!
– А можете – танго?
– Варюша! – обнимала ее Финочка. – Ну какая ты славная! Научи нас западноевропейским танцам!
– Ах, если хотите… я с удовольствием, – весело отвечала Варя, поправляя прическу.
– Хотим! Обязательно хотим! – загалдели девушки.
– Ну и хорошо. Два раза в неделю я буду с вами заниматься по вечерам. А вы нам будете помогать, да? – повернулась она к Сереже.
– Конечно! – ответил польщенный вниманием обладатель патефона. – Я и патефон дам.
– Только ведь вот что, – добавила Варя. – Надо и мальчикам учиться…
– Ребята тоже будут! – подхватила Финочка. – Будете, ребята, учиться западноевропейским танцам?
– Будем… – ответило несколько неуверенных голосов.
Бушуев насилу пробился к Варе сквозь толпу.
– Я рад, – сказал он, – что вы пришли… и пришли так просто… – он запнулся и еще раз повторил: – Да, да, так просто…
Варя благодарно взглянула на него. Она была почти счастлива. "Нет, – опять подумала она, – ее здесь нет… а, быть может, ее и вовсе нет? – быть может, она существует только в моем воображении?"
И, охваченная радостным чувством, она принялась рыться в куче граммофонных пластинок…
XII
Весна пришла шумная, дружная. С утра до вечера горячие лучи солнца сверкающим каскадом падали с зеленоватого безоблачного неба и плавили, как масло, рыхлый снег. Мутные потоки вешней воды со звоном катились по оврагам и балкам, увлекая за собой ветки, прошлогодние листья, разбухшую кору… Захлебываясь, токовали в лесах тетерева, свистели рябчики. На зорях, когда небо окрашивалось в мягкий и теплый красновато-лиловый цвет, в перелесках над шоколадными верхушками берез тянулись длинноносые вальдшнепы. За два дня до Пасхи, на рассвете, взревела кормилица-Волга, сломала ледяной покров и, радуясь теплу и свету, шумно понеслась, заторопилась, качая на своей широкой груди, как младенцев, огромные радужные льдины.
Словно крадучись, на цыпочках, пришел май, позеленил луга и леса, обсыпал белыми пахучими цветами черемухи и яблони, выкрасил лазурью небо и повесил на березы янтарные сережки.
Денис Бушуев стоял в рубке маленького пассажирского парохода "Товарищ", весело бежавшего по спокойной и полноводной Волге, сжимал ручки штурвала и зорко всматривался вперед, щурясь от яркого солнца. Пароход вздрагивал и припадал на сломанную плицу левого колеса, как конь на больную ногу. Эту плицу "Товарищ" сломал еще утром, подмяв под себя бревно, которое в тумане не заметил стоявший на вахте Бушуев. Свежий прохладный ветерок трепал на мачте красный вымпел и опрокидывал чаек, летевших за кормой парохода. Справа от Бушуева стоял штурвальный Максим Рыжов или, как его звала вся команда – Рыжик, невысокий рябой паренек в перепачканной мазутом куртке, и помогал лоцману поворачивать тяжелое колесо. Он заглядывал под платочки девушкам, гулявшим по верхней палубе, и громко и смачно сплевывал. "Товарищ" шел из села Пески в Кострому, часто приставая то к правому, то к левому берегу, забирал и ссаживал пассажиров, отчаянно дымил и сверкал на солнце белыми кожухами.
Этот пароход доставил много неприятностей Бушуеву. Когда пришло время ехать к началу навигации в Горький и вставать за штурвал тяжелого "Ашхабада", Бушуеву вдруг страшно захотелось остаться на лето в Отважном, и он стал придумывать способы осуществить это намерение. Без работы сидеть нельзя, оставался только один выход: поступить на какой-нибудь пароход местного сообщения. Выбор его пал на "Товарища". Пароход совершал один рейс в сутки: рано утром он выходил из Отважного в Кострому, в полдень шел из Костромы до села Пески, недолго стоял там и к четырем часам дня возвращался в Кострому. В семь часов вечера он приходил снова в Отважное и стоял до утра. Денис мог даже ночевать дома.
За день до отъезда в Горький он объявил отцу, что на нижнем плёсе работать не будет и что постарается перевестись на "Товарища". Ананий Северьяныч пришел в бешенство, мгновенно потерял всякое уважение к блестящим пуговицам сына и визгливо закричал: "Я те, сукин сын, переведусь! Я те дам "Товарища"! Да где это слыхано, чтобы с буксирного парохода лоцман на болотную лягушку пересаживался? С рубля на гривенник! Люди годами выслуживают до почетных должностей, а он, дубина стоеросовая, сам их бросает… Вот книжки-то до чего, стало быть с конца на конец, довести могут человека… совсем ума лишить! Поедешь на "Ашхабад"! Вот тебе мой приказ!" – "А я говорю, что на нижний плёс не поеду, – твердо заявил Бушуев, – хочу к дому поближе быть". – "Чего тебе дома-то делать? – застонал старик, – за материну юбку держаться али книжки проклятые читать? Али зазноба завелась? так и скажи, и не крути мне тут… Зазноба, говорю?" Бушуев нахмурился: "Это мое дело, а не твое, папаша". – "Твое, твое говоришь? – запрыгал Ананий Северьяныч. – А сколько, позволь тебя спросить, ты на "Товарище" жалования получать будешь?" – "Я еще точно не знаю… ну, там рублей сто семьдесят или двести…" – "Сто семьдесят?! – взметнулся старик. – С трехсотрублевого жалования на сто семьдесят хочешь иттить. А кнута аршинного продоль сопаток не хочешь?.." Но Денис настоял на своем. Поехал в Горький, уволился с "Ашхабада", несмотря на уговоры капитана Груздева и начальника Нижне-Волжского пароходства, вернулся в Кострому и довольно быстро получил назначение на "Товарища", вызывая изумление у капитанов и работников пароходства странной просьбой. Кирилл же поехал на нижний плёс.
Прислушиваясь к ритмическим вздохам машины, Бушуев думал о своей новой поэме, и в голове его ладно и легко складывались строчки. Последнее время он усиленно работал над поэмой "Матрос Хомяков" из эпохи гражданской войны на Волге.
Впереди показалась Кострома, утопая в кудрявой зелени и белея штукатуреными домиками. Суетились баркасы и неуклюже ворочался отходивший от пристани большой и красивый пассажирский пароход дальней линии. Слева, на "стрелке", высился Ипатьевский монастырь. Рыжик покосился на него и спросил у Бушуева:
– А что, Бушуев, правду говорят, что в этом самом монастыре какой-то русский царь отсиживался?
– Верно. Первый Романов. Царь Михаил Романов.
– Давно дело было?
– Давно, брат. Триста лет с лишним. Поляки его ловили…
На палубу поднялся свободный от вахты машинист Красильников. Позевывая и поглаживая огненную бороду, он облокотился на открытое окно рубки и лениво спросил:
– Об чем тут Рыжик рассуждает?
– Да вот про царя Михаила спрашивает… – улыбнулся Бушуев. – Что да как…
Красильников посмотрел на монастырь и зевнул во весь рот.
– Н-да… – протянул он. – Губерния наша сим царем и спасителем его костромским крестьянином Иваном Сусаниным славится. Еще – собаками гончими… Ты, Бушуев, не охотник, случаем?
– Нет… рыболов больше. Рыбку люблю половить.
– Н-да… ружья нонче дороги, да и с порохом и с дробью туговато…
– Постой, Митрич… – прервал старика Рыжик. – А как же Сусанин спас царя?
– А просто: завел поляков, что царя искали, в чащобу непроходимую, в лес – а наши-то леса костромские знаешь какие! – да и объявил, что не видать им теперь русского царя, как своих ушей… Ну они, значит, повынимали сабли да и порубили Сусанина-то… А назад выйти все равно не смогли, заплутались в лесу и померзли… зимой дело было.
– Ишь ты, герой какой выискался… – покачал головой Рыжик.
– Да, брат, Сусанину-то памятник потом поставили на площади в городе… А после, в революцию, снесли начисто…
Машинист сдвинул на лоб картуз, потянулся и весело добавил:
– А я, знаешь, Бушуев, был ведь в той деревне, в Домнине-то, откуда Сусанин родом. Был я еще до семнадцатого года. Деревня, надо прямо сказать, никудышная. И все жители называют себя родней Сусанина, хотя фамилии другие у их. И жили все эти Сусанины бедно-разбедно… А знаешь, почему?
– Почему?
– Потому что свободы им чересчур дали. Сроду они ни налогов, ни податей не платили, царь так приказал. Гордились царевым указом, важничали… Мы-де не кто-нибудь, а Сусанины! От того от самого Ивана Сусанина род наш повелся!.. Ну, понимаешь, гордились, гордились, а работали плохо, гульнуть любили и в такую бедность вошли, что я такой бедности нигде и не видывал, как у них… Великий князь в девятьсот тринадцатом году приехал их навестить, так стыда за них сколько обобрался!.. Да-а, а теперь не знаю, как там… С той поры я ни разу там не был…
Машинист вздохнул, взглянул еще раз на собор и пошел вниз. Бушуев повернул штурвал и задумался. Рассказ старика огорчил его. Как-то обидно стало за всех этих незадачливых Сусаниных.
– Денис Ананьич! – позвал Рыжик.
– Чего тебе?
– Плоты обходить будем по правую сторону аль по левую? – спросил Рыжик, показывая на плоты впереди "Товарища".
– А как ты думаешь?
– Я-то?
– Да, ты-то.
– Я б по левую обошел.
– Это почему?
– Места больше.
– А красный бакен видишь?
– Где?
– За углом плота.
– Вижу… Так это ничего. Протиснемся как-нибудь меж плотами и бакеном…
– Так ведь ты сначала сказал, что по левую сторону места больше, а теперь говоришь – "протиснемся", – улыбнулся Бушуев.
В рубку вошел капитан Лазарев, человек немолодой, болезненный и хилый. Несмотря на жару, он был в валенках. Щеку его опоясывал платок – ныли зубы.
– Бушуев, как плоты обходить будем? – гундосо и невнятно спросил он, точно во рту у него была каша.
– Справа… – коротко ответил Бушуев и потянул проволоку свистка.
Лазарев снял с гвоздя флажок и пошел делать отмашку.
На пристани в Костроме Дениса должна была ждать Варя Белецкая, приехавшая в город встречать знакомых из Москвы: художника Кистенева с сестрой. Но когда "Товарищ" пристал к дебаркадеру, то Бушуев не нашел Вари среди ожидавших парохода пассажиров, – очевидно, она была еще на вокзале. До отвала парохода оставалось еще полчаса, и Бушуев решил идти навстречу Варе. Он сошел уже было с пристани на берег, как вдруг с горы, дребезжа колесами, съехала старенькая пролетка, запряженная белой лошадкой, и, круто развернувшись, стала у самых сходней. В пролетке сидели Варя и белокурая молодая женщина в желтой шляпке и в ярком цветном платье. Некрасивое лицо ее с сильно подкрашенными губами и крылато разлетевшимися, до самых ушей, бровями выражало ту томную усталость, которую напускают на себя чаще всего женщины недалекие и неинтересные, но желающие казаться и умными, и интересными. На коленях она держала изящную кожаную сумочку.
Варя выпрыгнула из пролетки, помогла сойти Кистеневой и, когда подошел к ним Денис, весело сказала:
– Познакомьтесь: Наталья Николаевна Кистенева – Денис Бушуев.
Кистенева быстро окинула его прищуренным взглядом с головы до ног и, протягивая крупную руку с неестественно красными ногтями, предложила:
– Зовите меня просто Нелли. Меня так все зовут. Вы – капитан?
– Нет.
– Помощник капитана?
– Матрос… – холодно ответил Бушуев и добавил: – А где же ваш брат?