Сомнений, кроме самого Гриши, теперь ни у кого не оставалось. Из-под горы, там, где находился куток Гриши, черным столбом подымался дым. Бушуев бросился к пожарному сараю, но дверь сарая оказалась заперта на замо́к. Тогда Бушуев вырвал из рук какого-то мальчика топор, одним ударом сбил замо́к и, с помощью подоспевших людей, выкатил из сарая насос. В несколько минут насос был доставлен к месту происшествия. Оказалось, что горел чердак колосовской бани, к которой вплотную прилегал Гришин куток. Сам же куток стоял цел и невредим. Как всегда в таких случаях, вокруг пожара бестолково суетился народ. Бросали лопатами снег на огонь, уже пробивавшийся из-под застрехи, кричали, посылали друг друга к проруби за водой. Насос поставили на берегу Волги, шланги спустили в прорубь, но работать, несмотря на все усилия мужчин, насос отказался и воду не подавал. Тогда бросили насос, расставили людей в цепочку от проруби к бане и стали подавать воду ведрами по живому конвейеру. Денис и Вася Годун, взобравшись на лестницы, выплескивали воду на огонь.
Тетка Таисия хваталась за голову, рвала волосы и голосила:
– Ой, батюшки, сгорит!.. Ой, батюшки, сгорит!.. Все сгорит дотла!.. Где мы теперь мыться будем?.. Где белье стирать?..
Бросилась на колени и подымала руки к небу.
– Господи! Не дай сгореть, Господи! Пожалей меня, разнесчастную! Дитя мое утробное – Фаинку – пожалей!.. А Гришу – идола долговязого – накажи ты, Господи! Лиши его ума совсем, отними у него язык и ноги! Пошли на него чуму и проказу! Накажи его, Господи!..
Несмотря на то, что горела баня, а не Гришин куток, почему-то никто не сомневался в том, что баню поджег Гриша. Все злобно посматривали на него, одиноко стоявшего на почтительном расстоянии от огня и стучавшего от страха зубами, и время от времени предупреждали:
– Что, Гриша? Ведь даром тебе это не пройдет!.. Вот дай только пожар потушить…
– Вероятно, не пройдет… – соглашался Гриша.
– От избы к избе – так бы и сгорело все село… – добавляли другие.
Впрочем, Гриша и не отрицал своей вины. Он предполагал, что сами собой воспламенились реактивы, которые он хранил под застрехой колосовской бани и на которые, возможно, подействовали внешние силы: мягкая погода могла вызвать таяние снега и воду, очень опасную для одного реактива. Не отрицал он и возможности подземных толчков.
– За такие толчки, стало быть с конца на конец, по шее дают… – высказал свое мнение Ананий Северьяныч, почесывая спину.
– Врет он все, сучий сын! – возразил злобный старик Пахомыч. – Самогонку, наверное, стервец гнал… Вот ужо ребра тебе поломаем…
– Да какие же, дорогой Сидор Пахомыч, у меня ребра?.. – защищался Гриша. – Так… смех один, а не ребра… Ко всему этому, доложу я вам, одно уже сломано в двадцатом году поручиком Насыпайко…
– Ничего, еще целенькие найдутся… – утешал его Пахомыч.
– Вряд ли… – сомневался Гриша и качал головой. – Впрочем, я готов понести заслуженное наказание.
Но, к счастью виновника, пожар удалось быстро потушить. Сгорела только крыша да два бревна угловой связи сруба. Народный гнев быстро сменился на милость. Развеселились. Над Гришей уже подшучивали, парни забавлялись тем, что обливали водой девушек. Возбужденный и мокрый Денис, с запачканным сажей лицом, подошел к шинели и кителю, валявшимся на снегу, и, рассучивая рукава рубашки, весело крикнул Грише:
– Ничего, Гриша, не унывай… Всяко бывает. Самое главное – баню отстояли.
– Жаль… – тихо сказал кто-то за его спиной. – Лучше б она сгорела.
Бушуев быстро обернулся и увидел Манефу. Она стояла, прислонясь к стволу толстой березы и обнимая его рукой, без платка, накинув на плечи короткую меховую шубку, и, хмурясь, смотрела прямо в глаза Дениса. Он понял смысл ее слов и покраснел.
– Маня…
– Что?
Он замялся, не зная, что сказать.
– Ты давно тут?.. Видела… видела, как горело?..
– Видела. Все видела… – усмехнулась она. – Видела, и как ты ее отстаивал, старался… чуть сам не сгорел. Смотри, Денис, с огнем шутки плохи…
Губы ее дрогнули, а глаза уже не смотрели в глаза Дениса, а беспокойно шарили по его лицу, словно не знали, на чем остановиться. Кругом никого не было. Народ толпился возле Гриши, что-то горячо рассказывавшего.
– Зачем ты так говоришь, Маня? – тихо спросил Денис.
– А затем, что не хочу говорить по-другому… Ишь, как перемазался сажей-то! Умойся снегом, что ли…
Она улыбнулась, поправила на плечах шубку и неторопливо пошла в гору, не оглядываясь и не ускоряя шага. Бушуев долго смотрел ей вслед, – смотрел до тех пор, пока Манефа не скрылась за углом колосовского дома. Потом зачерпнул в пригоршни снега и стал тереть им лицо…
IX
Крутила метель, раскачивая голые тополя и щедро засыпая их снегом. Это была последняя бурная вспышка зимы в конце марта, когда уже на Волге появились проталины и на крышах стеклянными пиками висели тяжелые сосульки.
Вечерело. Бушуев сидел у Белецких, в большой комнате, и слушал игру Вари. Анне Сергеевне нездоровилось, и она отдыхала в спальне. Варя играла Грига, играла хорошо, так, как давно не играла. Голубые глаза светились той особенной творческой страстью, по которой узнается художник, розовые прозрачные ноздри чуть подергивались, зубы прикусили верхнюю губу и не выпускали ее – должно быть, Варя и не замечала этого, – прядь темных волос упала на лоб и закрывала левый глаз – и это ей не мешало, стройная нога, обутая в легкую домашнюю туфельку, судорожно нажимала педаль и так же судорожно и легко отпускала, пальцы рук уже перестали быть пальцами, они жили какой-то своей, самостоятельной и стремительной жизнью, и если кому они и принадлежали, то – не Варе, а струнам, звеневшим сочными, выразительными и захватывающими сердце звуками. Варя была даже некрасива в эти минуты.
Дениса же как-то не захватывала ее игра, и слушал он довольно рассеянно. Странные мысли теснились в его голове. То он вспоминал какие-то незначительные эпизоды из жизни, то – строчки своих стихов, которые ладно укладывались и сливались с мелодиями в одно целое, то вдруг ярко, словно в луче ослепительного света, он видел прямо перед собой влажные серые глаза, удивленно и испуганно смотревшие на него. И он пытался вспомнить: где и когда он видел именно этот взгляд?..
А за окном шел снег, крутила метель, и голубой мягкий свет наполнял комнату. И тускло поблескивала острыми гранями хрустальная ваза на круглом столике возле окна.
Последние аккорды взвились мощно и резко. И в наступившей тишине слышно было, как медленно затухали струны, глухо и стройно. Варя сразу потеряла все напряжение, устало опустила голову, откинув со лба волосы, и как-то жалко и растерянно посмотрела на Дениса. На губе ее, покрытой легким пушком, алел след от зубов. Бушуев молчал. Он все еще рассматривал призрак перед собой, все еще вглядывался в него, чуть наклонясь вперед и хмуро сдвинув брови. Варя ждала его слов, смущенно теребя пуговку на груди. Но он продолжал молчать. Сперва она почувствовала неловкость, потом – обиду и, скрывая дрожь в голосе, тихо спросила:
– Вам не понравилось?..
– Что?.. Что такое?.. – отозвался Бушуев, поднимая голову. И виновато добавил: – Простите, я замечтался…
– Я это вижу… – с упреком сказала она. – Так замечтались, что, вероятно, не слышали и того, что я играла.
– Нет… почему же?.. Слышал. Очень хорошо… Только знаете, Варя… Вы простите – я человек грубый и… и вкусы у меня грубые, земные… Я люблю песни, наши русские песни, с их тоской, печалью и грустными простыми словами… А хорошую музыку я как-то плохо понимаю… и не испытываю волнения, когда слушаю ее… Вот.
Он опять виновато улыбнулся и смущенно замолчал.
"А я-то старалась, – с горечью подумала Варя, – в самом деле: зачем я так хорошо играла? Зачем ему я так хорошо играла? – уже с некоторой злостью подумала она. – Нет, он как был, так и остался дикарем!.." А вслух сказала:
– То, что вы любите русские песни, это еще не доказательство ваших грубых вкусов. Я тоже их очень люблю. И все великие русские композиторы их любили. И Пушкин любил, и Толстой… Но ведь можно, любя народную музыку, любить и классическую, одно другому не мешает. Можно, наконец, приучить себя к этому, воспитать себя, что ли… Ведь вы, Денис, в общем культурный человек и должны совершенствоваться, все время совершенствоваться… и не только пополнять свои знания, но и развивать вкус… Конечно, не мое дело это вам говорить, и, может быть, я не имею права на это, но как-то… досадно…
Она чуть покраснела и замолкла. Бушуев встал во весь свой огромный рост, неловко одернул синий китель с блестящими пуговицами и, скрипя тяжелыми кожаными сапогами, неуклюже подошел к пианино.
– Вы рассердились, Варя?
– Нет… зачем же… – опуская ресницы, замялась она. – На что же сердиться? Очень хорошо, что вы такой откровенный… Это куда лучше тех фальшивых комплиментов, которые я слышу в Москве от людей, чувствующих музыку, может быть, хуже вас, и даже совсем не чувствующих, но восторженно аплодирующих, потому что так принято… Вы честнее их и простодушнее.
И она улыбнулась, глядя в мягкие и добрые глаза Дениса. И подумала: "В самом деле, как можно на него сердиться? За что же на него сердиться? Он плохо понимает музыку и откровенно признается в этом…" И Варя готова уже была простить Бушуеву его невнимательность, как вдруг произошло нечто странное. Она заметила, что Денис напряженно смотрит за окно и что лицо его бледно и нахмурено. Она тоже взглянула за окно и, несмотря на метель и сгустившиеся сумерки, рассмотрела какую-то одинокую женскую фигуру, закутанную в платок и запорошенную снегом, быстро проходившую мимо дома.
Денис растерянно взглянул на Варю, поправил зачем-то скатерть на столике и боком направился к двери.
– Я сейчас вернусь… простите.
И без фуражки и шинели выбежал на улицу.
Смутное беспокойство охватило Варю. Она вскочила и прижалась лицом к влажному и холодному стеклу.
– Что с ним? Кто это?
Она видела, как Денис нагнал незнакомку и пошел рядом. А через несколько секунд их скрыла белая пелена падавшего снега, и Варя уже ничего не могла разглядеть. Тогда она села в кресло и задумалась, прислушиваясь к стуку своего сердца…
X
Бушуев догнал Манефу и молча дотронулся до ее плеча. Она вздрогнула и пошла быстрее, не оглядываясь и не обращая на него внимания. Он продолжал идти за ней, не говоря ни слова. Манефа все ускоряла шаг, точно хотела убежать от него, но когда они поравнялись с колодцем возле дома Солнцевых, она неожиданно остановилась, круто повернулась и почти шепотом спросила:
– Чего тебе от меня надо, Денис?
– Я… я сам не знаю, Маня.
Он стоял перед ней, опустив глаза и тяжело дыша. На широких плечах его и на белокурых волосах лежали пушистые хлопья снега.
– Оставь меня… я прошу тебя… оставь меня… – дрогнувшим голосом сказала Манефа. – Куда ты меня толкаешь? Зачем тебе это? Что я тебе сделала?..
– Я сам не знаю… – повторил Денис.
Снег пошел так густо, что уже в двух шагах ничего не было видно. Они стояли друг против друга, окруженные, словно саваном, белой сплошной стеной, и это было страшно. Она хотела идти дальше, но Бушуев схватил ее за руку.
– Постой, Маня, постой… Что это я хотел тебе сказать?.. Что-то очень важное, и вот – забыл…
Она вырвала руку и замотала головой.
– Ничего не надо говорить… ничего… Убежать надо от этого, как когда-то ты убежал от меня. Ты тогда хорошо поступил, Денис. Я часто вспоминала и благодарила тебя за это… И не преследуй ты меня, ради бога… Оставь меня. Ты только подумай: к чему это все идет!..
– Маня… – начал было Денис и робко положил ей руку на плечо.
– Оставь! – почти крикнула Манефа и с силой сбросила его руку. – Не дотрагивайся до меня… Я не хочу этого!
И, помолчав, тихо и примирительно добавила:
– Простынешь без шапки-то… Иди в избу. Ты что – у нее был?
– Да, у Вари.
– Ну и иди к ней! – вдруг злобно крикнула Манефа, сверкнув глазами. – И женись на ней! И люби ее!.. Она лучше меня, моложе меня! Она городская, а я деревенская!
– Что ты? Зачем ты ее так… – запротестовал Бушуев. – Она славная, хорошая девушка.
– Так чего же ты на этой славной не женишься? Чего ты ко мне лезешь?
– Зачем же мне на ней жениться, коль ни я ее не люблю, ни она меня…
– Не любишь? – недоверчиво спросила Манефа.
– Нет.
– А чего ж ты к ним каждый день ходишь?
– Так… Интересно у них. Они – приветливые, добрые.
– Добрые… приветливые. А может, она тебя все-таки любит?
– Чего ей меня любить? Я ей не пара…
Манефа подошла вплотную к нему и сурово сказала:
– Вот что я тебе скажу напоследок, Денис. Недоброе ты задумал. Хорошего из этого ничего не получится. И не ищи меня, не подстерегай меня… Живи, как знаешь, а мою жизнь не трогай. Прощай.
– Маня, погоди… Дай же и мне сказать…
– Прощай, Денис.
Манефа быстрым движением затянула потуже платок на шее и пошла под гору, в проулок. Денис вздохнул и тихо побрел к дому Белецких, скрипя снегом под сапогами и опустив голову. И холодная тоска, как глыба льда, легла на душу. У Белецких зажгли свет, и слышалась музыка. Варя играла что-то очень бурное и стремительное. Бушуев поднялся на крыльцо.
.
Как только Денис исчез в белом сумраке, Манефа остановилась, сжала руками горевшие щеки и бессильно опустилась на заснеженный снежными хлопьями камень. И чувство жгучей обиды на себя, на мужа и на всю свою взбалмошную и нелепую жизнь, как клещами, охватило ее. Но потом оно так же внезапно отхлынуло и сменилось другим чувством – большой и мучительной жалости к Денису… Она увидела его поникшую белокурую голову, опущенные глаза и снег на плечах, – этот снег ей почему-то особенно запомнился. И вдруг, как молния, взметнулось новое, незнакомое ей чувство, и так сильно и больно взметнулось оно, что Манефа вскочила и удивленно посмотрела вверх, на гору, где стояла дача Белецких. Варя! Сейчас, наверно, Денис сидит у нее, они разговаривают, рассматривают книжки…
Манефа усмехнулась и легко, как комок глины, одним усилием раздавила это незнакомое и темное чувство.
– Что ж?.. Вот мне и спасение… – вслух сказала она и, твердо ступая, пошла в гору, в Татарскую слободу.
XI
На другой день Бушуев снова сидел у Белецких. Варя была грустна, задумчива и мало разговаривала. Анна Сергеевна недоуменно поглядывала на нее, но ничего не спрашивала, она знала, что дочь не любит, когда осведомляются о причине ее плохого настроения. Денис что-то рассказывал, но вяло, неохотно, и, когда в столовой часы пробили семь, он хотел было уходить и даже поднялся, но в это мгновение послышался шум в передней, и кто-то громко постучал в дверь.
– Можно?
– Да, да…
В комнату, как вихрь, ворвалась Финочка. И все почему-то ей страшно обрадовались. Варя принялась стаскивать с нее шубку, Денис подставлял стул, Анна Сергеевна приветливо улыбалась.
– Ни-ни-ни… – смеясь, крутила головой Финочка, вырываясь из рук Вари. – Ни за что… Я только на одну минутку.
– Что так? – удивилась Анна Сергеевна.
– Посиди же, Финочка… – попросила Варя. – Поиграем, попоем…
– Нет, нет, Варюша… ни за что! Я пришла по поручению целой компании, на одну минутку. Мы там собрались на посиделки, в доме Шваревых. Так вот… и девушки и ребята просили меня сходить за Денисом и притащить его на посиделки… – залпом выпалила Финочка и повернулась к Бушуеву: – Пойдем, Денис.
– Да я не знаю… – нерешительно сказал он и взглянул на Варю. Варя же вдруг принялась поправлять скатерть на столе, и взгляда ее он не поймал.
– Ах, Денис, это не хорошо! – огорченно воскликнула Финочка. – Все обижаются, и правильно обижаются. Приехал ты в Отважное давно и ни разу не был на посиделках, словно чужой… Пойдем. Живо. У-у, медведь неповоротливый!
– Да, пожалуй, что и пойдем… – согласился Бушуев и стал прощаться.
– Варюша, пойдем и ты! – предложила повеселевшая Финочка. – Ведь ты, наверное, и не видала сельских-то посиделок? Анна Сергеевна, можно, и Варя пойдет?
– Пожалуйста. Я очень буду рада, – отозвалась Анна Сергеевна. – Она у нас что-то хандрит…
– Нет, нет, я не пойду, – решительно сказала Варя и отошла к пианино.
– Варюша, пойдем, милая… Там очень весело! – стала упрашивать Финочка, обнимая и звонко целуя Варю в щеку. – Ну пойдем же… Это совсем не далеко, через три дома, у Шваревых…
– Нет, Финочка, пожалуйста, не проси… Я не пойду… – еще решительнее проговорила Варя.
– Ну как хочешь. Идем, Денис! Всего хорошего! Спокойной ночи!
– До свидания, милая Финочка… – отозвалась Варя и, подойдя к ней, взяла ее за руку. – Ты, пожалуй, не сердись на меня, я такая нынче дурная…
– Ах, что ты, Варюша! Да на что сердиться-то? – всплеснула руками Финочка. – Да разве я могу сердиться? Пока!
Денис и Финочка вышли на волю. Было очень темно. Дул слабый, теплый весенний ветерок, чуть покачивая голые сучья тополей. Под ногами похрустывал ледок. Финочка подхватила Дениса под руку, тесно прижалась к нему и всю дорогу до самого дома Шваревых щебетала без умолку, рассказывая про какую-то Лиду, доверившуюся одному городскому парню, который обманул ее, взял, что ему нужно, а жениться не захотел…
В просторной горнице шваревского дома было шумно и душно. Голубым туманом плавал махорочный дым, обволакивая и затемняя большую керосиновую лампу "молнию", подвешенную к потолку. Смех. Визги. Всхлипы гармошки.
Едва только Финочка и Денис переступили порог дома, как человек шесть девушек и парней насели на Дениса.
– Ага, медведь, приперся!..
– Держи его!
– Скидывай шинель, битюг!
– Что же ты нас позабыл совсем? – спрашивал Вася Годун, толкая старого друга кулаком в бок.
– Будешь еще по москвичам шататься? Девки, вытряхивай его из шинели! – кричала краснощекая и чернобровая Маша Ямкина.
– Да я сам… тише… рукава оборвете… – смеялся Денис, снимая шинель. Он в самом деле развеселился.
Гармонист заиграл вальс. Маша Ямкина подхватила Дениса, и они закружились, толкая в давке соседей.
– Что ж вы не в клубе танцуете? – спросил Бушуев у Маши.
– Клуб – клубом, а посиделки – посиделками… – ответила Маша, удивляясь, с какой легкостью громадное тело ее партнера поворачивалось вместе с нею. – Да и холодно в клубе, всю зиму не топят… А ты, оказывается, Денис, танцевать можешь…
– Могу, только не очень быстро… – ответил Бушуев, старательно выписывая ногами замысловатые узоры. – Это я, Маша, в техникуме научился, когда студентом был… Я любил тогда танцевать…
– А за девушками ухаживать можешь? – лукаво спросила Маша, глядя на него снизу вверх.
– Могу! – храбро ответил он и, сбившись с такта, наступил кожаным сапогом на ногу Маше.