- Капитан Майер! Это все ваши? Поставьте их в ряд…
Риман подошел к отдельно стоявшей кучке арестованных. Их было одиннадцать. С ним вместе подошел жандарм - тот самый, погребной Якубиков.
- Все взяты вместе?
- Так точно. В трактире. Слесаря: с завода Пурдэ. Кроме одного. Майер показал на высокого бритого мужчину в шубе.
- У этого при задержании отнят револьвер. По фамилии он Поспелов.
Риман кивнул:
- В сторону. Так. Слесаря? Значит, совещание было?
- Помилуйте, ваше превосходительство, чай пили. А я и вовсе сторона. Даже не за ихним столом и сидел. Риман оглянул говорившего:
- Ты что - мужик? Крестьянин обрадованно закивал:
- Православный, как же! Деревня тута - рукой подать: меня всяк человек знает.
- Как же ты, православный, на такое дело пошел? - Полковник покачал головой. - К слесарям припутался? А ну, стань в сторонку, к высокому.
Он помолчал, всматриваясь в лица. Потом протянул руку и ткнул в грудь молодого рабочего:
- Этого.
Майер зацепил рабочего пальцем за воротник под бороду и отвел к высокому и крестьянину. Риман сделал шаг вправо вдоль шеренги:
- Этого. Еще шаг. - Этого.
Дойдя до левого фланга, он окликнул:
- Сколько, капитан?
- Шестеро, господин полковник.
- Маловато. - Риман снова медленным шагом пошел вдоль шеренги. - Разве вот этого?
Майер подошел и взял за плечо худого низкорослого рабочего в заплатанной, но опрятной короткой ватной куртке.
Риман усмехнулся:
- В чем душа держится, а туда ж… бунтовать! Приобщите его к коллекции.
Он оглядел очень пристально четверых остальных и махнул брезгливо рукой:
- Эти - действительно случайные. Гоните их в шею. Пусть за нас Бога молят.
Отвернулся и пошел к вагону. Майер догнал:
- Кому прикажете… экзекуцию?
Риман ответил на ходу:
- Вы начали - вы и кончайте. Возьмите полуроту.
- Постойте-ка, полковник! - окликнул голос. Риман обернулся. Высокий шагнул к нему, запахивая шубу. - Ну ежели пришло к тому, чтобы помирать, так помирать под собственным именем. Я - Ухтомский.
По платформе прошло движение. Даже у Римана чуть дрогнуло лицо. Об Ухтомском, о том, как он вывел поезд с железнодорожной дружиной под перекрестным пулеметным и ружейным огнем, прорвав наглухо, казалось, мертвой хваткой замкнутое кольцо царских войск, по Москве уже слагались легенды.
Жандарм подбежал иноходью.
Ухтомский засмеялся ему в лицо:
- Ворона! Два раза обыскивал, три раза допрашивал, а стоило мне усы снять - и уже не опознал. Даром тебе деньги платят.
Риман и офицеры вопросительно смотрели на жандарма. Он кашлянул смущенно и подтвердил:
- Действительно. Он самый. Ухтомский.
Риман помолчал, наклонив голову набок, как будто в знак уважения. Затем сказал медленно:
- Вы храбрый человек. Я уважаю храбрых. Хотя бы и врагов. Имеете какие-нибудь пожелания? Ухтомский подумал немного.
- Разве вот… шубу, деньги, часы - жене.
- Будет исполнено. Еще? - Полковник прищурился, соображая. - Может быть, священника?.. Я согласен дать вам возможность умереть как христианину.
- Мне? Или всем?.. - Ухтомский оглянулся на остальных осужденных.
Риман помолчал, пожевал сухими губами и ответил нехотя:
- Хорошо. Пусть всем.
- "Непостыдные кончины живота нашего…" - церковным распевом, звучно и смешливо произнес Ухтомский. - Что ж, посылайте за отцом духовным. Подождем.
Он перевел взгляд на поезд, на железнодорожное полотно, изгибом уходившее в снежную даль. Зрачки сверкнули.
Риман перехватил этот взгляд и сказал без насмешки:
- Ждете своего поезда? Не будет.
* * *
Уже начинало смеркаться, а исповедь все еще шла. Капитан Майер нервничал, в десятый раз подходя к двери телеграфной, в которую уединился священник с арестованными. Он дважды докладывал Риману, но Риман только потер довольным жестом руки:
- Пари держу - это штуки Ухтомского. Орел! Он или ждет выручки - что, впрочем, невероятно, - или выигрывает время до темноты: они готовят побег, слесаря, будьте уверены.
Адъютант приоткрыл дверь купе:
- Батюшка просит принять.
Полковник посмотрел в окно:
- Еще светло все-таки. Я думал, они его дольше проволочат. Проси.
Священник, старенький, вошел, испуганно тряся седой клочкастой бородкой. Риман встал, сложил ладони горсткой, подошел под благословение.
- Прошу, ваше преподобие. - Полковник указал на диван. - Изволили узнать на исповеди что-либо для блага государства существенное? Пришли сообщить, по долгу верноподданного?
Священник перевел дух, выпростал из-под шубы большой позолоченный крест на жидкой цепочке и взялся за него обеими руками.
- Предстателем к вам… по долгу пастырскому. Тайной исповеди… и саном иерейским свидетельствую: не повинны. Единый и был - Ухтомский. Но и сей перед лицом Божиим умягчился: каялся, в слезах… А прочие все и вовсе не причастны… ни к коей смуте…
Риман сощурился и похлопал священника по коленке:
- Бросьте, батюшка. Точно я не знаю, что было. Исповедовались? Вранье. Никто не исповедовался. Ухтомский каялся? Вранье. И не думал каяться. А просто они вас припугнули…
Священник приподнял ладони, словно защищаясь, но Риман продолжал так же ласково и так же беспощадно:
- Я же вас не виню… Я же понимаю по-человечески: приход, попадья, коровка, свинки, уточки… что еще… Откажешься предстательствовать - еще в самом деле напакостят…
- Христом Богом свидетельствую… - начал священник. Риман нахмурился:
- Бросьте, я сказал. Если вы будете самому себе вопреки настаивать, разговор наш может принять другой оборот и… не в обиду вам будь сказано, попадья ваша и шерсти от вас не найдет.
Он встал.
- Виновных отобрал я. Сам. Я в своем глазе уверен. Я узнаю сукиного сына социалиста, хотя б он был трижды оборотень. Мне ни документов, ни допросов не нужно: я чутьем чую. Понятно? Раз я расстрелял - никаких "невинных" быть не может. Вы отысповедовали преступников. Именно в таких выражениях вы составите рапорт о совершенном вами таинстве, потому что исповедь могла дать только признание их в мятеже и убийствах. Вот в таком тексте уместно писать и о слезах и раскаянии, особенно Ухтомского: здесь полная воля вашим пастырским чувствам. Это будет назидательно. Вы меня поняли? - Он открыл дверь и приказал адъютанту: - Выдайте его преподобию двадцать пять рублей за требу.
Священник поспешно поднял руку и благословил Римана:
- Покорно благодарю. И… не взыщите, господин полковник. Правильно вы определили. Воистину провидец…
* * *
Риман вышел к самому выступлению полуроты. Майер вел перекличку осужденных, проверяя список.
- Лядин Иван.
- Я.
- Крылов Сергей.
Молча выдвинулся вперед пожилой рабочий.
- Фунтов Алексей.
- Фунтов? - Риман усмехнулся. - Забавная фамилия, Майер, что?.. - Он внимательно осмотрел Фунтова. - А полушубок у него хороший. И шапка. Зажиточный, очевидно.
Он подумал и сузил зрачки.
- Ступай домой.
Фунтова шатнуло. Он дикими глазами глянул на полковника:
- То есть это… как… домой?
- Да так: к жене под подол, - засмеялся Риман. - Я вижу: ты меньше других виноват. И священник о тебе говорил хорошо. Ты исправишься.
Фунтов оглянулся на товарищей. Шесть пар глаз пристально, точно не веря, смотрели на него. Фунтов шевельнулся и застыл опять. Риман заложил жестом небрежным руку за борт шинели.
- Стыдно бросать товарищей? Неудобно, а? Они через десять минут будут лежать на снежку, собакам на корм, а ты - на перине с женой? - Он усмехнулся сухой издевательской улыбкой: - Да, да, я понимаю: выходит вроде предательства.
- Иди, Фунтов! - сказал громко и резко Ухтомский и протянул руку. Прощай, будь здоров.
Фунтов всхлипнул и схватил протянутую руку. Полковник щурился, наблюдая. Ухтомский повернул Фунтова за плечо лицом к выходу со станции. Иди, да не оглядывайся. А то будет как в сказке. Риман одобрительно качнул головой и сказал вполголоса Май-еру:
- Я говорю: орел! Кончайте перекличку, капитан. Темнеет. Майер откозырял и выкликнул:
- Личность не установлена.
- Я, - отозвался рабочий в заплатанной куртке, тот, которого Риман отобрал последним, в пару Ухтомскому.
- Как? - Риман нахмурился. - Это еще что такое?
- Отказывается назвать себя, - почтительно доложил капитан. - Но я полагал: это не имеет значения, поскольку самая личность налицо.
- Все равно непорядок! - Риман еще туже сдвинул брови и обернулся к рабочему: - Потрудитесь назвать себя.
Рабочий молчал. Риман повторил настойчивей:
- Потрудитесь назваться. Даже Ухтомский назвался.
- Рано, - снова усмехнулся безымянный. - Срок придет - назовусь. Подумал секунду и добавил: - А может, и не назовусь.
Грабов обратил внимание: вместо того чтобы оцепить арестованных, Майер построил полуроту обыкновенным походным порядком, приказав шестерым осужденным примкнуть с левого фланга. Майер точно подсказывал им попытку к побегу, тем более что солнце быстро шло на закат, лес на горизонте уже зачернел и по снежному полю ложились, ширясь, лиловые тени. Убежать, правда, было некуда - местность открытая, и снег очень глубокий, лес далеко… Но ведь даже и умереть на бегу несравнимо не так мучительно, как умереть под расстрелом. Грабов недоумевал, шагая на фланге бывшего своего взвода, почему Майер, во всем берущий пример с Римана, хочет облегчить судьбу приговоренных, и напряженно ждал: вот сейчас Ухтомский свистнет разбойничьим свистом - и все побегут…
И только когда, пройдя с полверсты за железнодорожное полотно, свернули с проселка прямо в поле, в сугробы, двинулись к кладбищу и лица солдат зачернели в быстро падавшей темноте особой, свинцовой угрюмостью, Грабову вспомнился вчерашний день - платформа, штыки, - и ясно, твердо подумалось: Майер хотел побега, не потому что легче будет осужденным, а потому что солдатам будет легче стрелять - по бегущим.
Сумерки ползли, быстро застилая снег. Грабов еще раз оглядел шеренги. И ему стало жутко.
В 15-й роте отбор людей не тот, что для роты Его Величества и вообще первых батальонов. Там каждый человек как сквозь сито процежен: ненадежных там не найдешь. А в четвертом батальоне люди со всячинкой: есть и из мастеровых. А этих как ни муштруй… Ведь было ж - и в Севастополе, и на "Потемкине", и во Владивостоке, и в Кронштадте… Во флоте дисциплина построже гвардейской, а все-таки…
- Полурота, стой! К но-ге!
Голос Майера был сух и четок. Грабов с невольной злостью вспомнил опять: играет под Римана.
- Поручик Грабов. Потрудитесь отсчитать пятнадцать шагов.
Грабов пошел, слыша за собой тяжелое и хриплое дыхание солдатской шеренги. Пятнадцать? Не много ли… для полной верности? Лучше застраховаться. Он сузил размах ног, пошел маленькими шажками, с трудом вытаскивая ноги из глубокого снега. Шесть… семь… десять… Обернулся для проверки и в упор за собой увидел - показалось, совсем, совсем близко к лицу, - пристальные, глубоко и широко раскрытые глаза безымянного. Он был виден отчетливо весь, до последней черты, до морщинки на лбу, до малейшей трещинки на помятом, полопавшемся козырьке фуражки. И Грабов понял, что сделал дикую ошибку: на таком расстоянии только офицер не даст по ним промаха. Солдатам с такой дистанции стрелять нельзя. А осталось добрать всего пять шагов.
Он развернул шаг до предела и хотел даже накинуть шестнадцатый шаг, но его остановил окрик Майера:
- Пятнадцать. На месте, Грабов. Арестованные, за мной!
Он пошел к отмеченному Грабовым рубежу. За ним кучкой рабочие. Опять перед глазами поручика встало то же лицо. Теперь самое ненавистное, ненавистней даже тех двух, на платформе. Он отодвинулся, отошел далеко в сторону, в сумрак. Мысль уперлась в одно: лица видны еще. Солдаты не будут стрелять. Проклятая 15-я рота!
- Стрелки, на линию.
Голос Майера был тверд. Но Грабов не поверил. Он вынул револьвер. Темнота падала. В руках капитана забелел платок.
- Завяжите глаза. У кого платка нет - я дам.
Голос, спокойный, ответил:
- Нет, господин офицер. Мы глаз завязывать не будем.
Майер повернулся на голос. Он узнал его. Узнал и Грабов.
- Да… Ваша фамилия? Вы и теперь не скажете?
Человек в заплатанной куртке улыбнулся:
- Теперь - скажу. Фамилия моя Грошиков.
- Нет! - нервно выкрикнул Майер. - Вы мистифицируете опять. Вы нам в насмешку придумали.
- Вам бы Марата или, скажем так, Робеспьера? - медленно ответил рабочий. - Это что! А вот вы, господа хорошие, с Грошиковым и потягайтесь… Между прочим, холодно, кончать пора.
- Завяжите глаза! - повторил упрямо капитан. - Или… повернитесь спиной.
По шеренге осужденных прошел ропот. Кто-то отозвался глухо:
- Жизни в глаза смотрели, так уж смерти и подавно посмотрим.
И опять Грошикова голос, насмешливый:
- Нет уж… Придется вам в наши глаза посмотреть. Или еще подождете до совсем темноты?
Майер стиснул зубы, отступил в сторону и поднял платок. Грабов закрыл глаза.
- Полурота… пли!
Грянул сорванный залп. Сорванный, но все-таки залп. И тотчас - второй. Грабов радостно поднял веки. Пятеро лежали недвижно. Ухтомский бился и кричал что-то, роя головой снег. Над всеми, колыхаясь на кривых слабых ногах, одиноко стоял Грошиков. Он поднял руку и крикнул тихо и грозно:
- А меня что ж?..
- Беглым! - крикнул, забыв о всякой дисциплине, Грабов и поднял револьвер.
Шеренга колыхнулась, ударила винтовка, другая… По всей линии затрещал беспорядочный, торопливый огонь. Грошиков упал головой вперед… перестал метаться по снегу Ухтомский, а солдаты все еще продолжали стрелять, лихорадочно сменяя обоймы, и видно было, как чертили по сугробам быстрый сверлящий след пули. Напрасно кричал далеко отбежавший в сторону Майер:
- Отставить!
* * *
Назад шли не в ногу, развесив винтовки, цепляя штыком за штык. Офицеры кучкой шагали впереди роты, и Грабов видел: у Майера дергаются уши, что было у капитана всегда признаком величайшего волнения. Они шли молча, и только у самой станции Майер заговорил:
- Странное дело: вот - два человека. Один - признанный герой. Его имя войдет - вошло уже - в историю мятежа. О нем, может быть, стихи будут писать, потому что даже Риман отдал ему аттестацию: орел. Другой - ничто: человечишко в заплатанной куртке. И даже фамилия неприличная… черт знает какая фамилия… стыдно сказать вслух: Грошиков. Этот так и уйдет, как, наверное, пришел: без следа… Никто о нем не напомнит. Маленький, кривенький, а, честно говоря, держится не хуже Ухтомского. А ведь Ухтомский - орел, герой… Так что ж это значит?
- Ухтомский нисколько не герой, только всего и значит, - испуганно и зло сказал Грабов и оглянулся назад, на солдат. - Он повернулся спиной, когда расстреливали.
- Нет! - Майер сбился с ноги.
- Повернулся! - разгораясь, повторил Грабов. - Я видел собственными глазами. И когда вели к расстрелу, он плакал.
Офицеры некоторое время шагали молча. Затем капитан сказал:
- Ты, честью клянусь, все это только что выдумал, Грабов. Это сплошное вранье. Но это гениальное вранье. То самое, которое нужно для истории.
Капитан Майер писал: "По мере движения по полю к кладбищу настроение Ухтомского стало меняться. Было очень трудно идти по глубокому снегу, доходившему до колен. Ухтомский постоянно спотыкался и наконец начал плакать. Остальные, наоборот, совершенно успокоились и уговаривали Ухтомского спокойно встретить смерть, однако это не действовало, так как его плач стал истеричным".
Грабов, прихлебывая чай из кружки, ревниво следил за пером Майера. Дернул черт сказать - со злости. Надо было непосредственно доложить Риману. А теперь капитан снимет для себя сливки… Даже гауптвахты и той не отменят: за что?
Он задержал руку Майера:
- Ты пересаливаешь. Могут не поверить.
Капитан высвободил рукав и молча продолжал писать: "Делая расчет полуроты перед расстрелом, я слышал, как осужденные требовали от Ухтомского, повернувшегося спиной, стать тоже лицом и наконец его уговорили. Команду я подал вполголоса, они стояли спокойно, только Ухтомский сильно дрожал и снова плакал. Когда же я скомандовал "полурота", то Ухтомский махнул безнадежно рукой и повернулся спиной".
Он дописал, расчеркнулся и дружески похлопал Грабова по плечу:
- Вот это будет номер! Мы его расстреляли за один вечер - дважды, и второй раз наверное насмерть. - Он засмеялся. - Дюжина шампанского за мной, Грабов. Спасибо. Без тебя я б до этого никак не додумался.
В голосе на последней фразе прозвучала особая какая-то нотка, и Грабов не успел понять, что в ней: поцелуй или пощечина.