* * *
Вторым приказом адъютанта было: "Очистить "Китай" от посторонних, то есть шпаков, штатского сословия".
Но штатские и сами, едва заслышали доходивший с лестницы офицерский гул, звяканье шпор и бряцанье шашек по-гусарски - уже отпущенных волоком по ступеням, благоразумно покинули зал, укрываясь в дальние спальни или окружным ходом выбираясь в прихожую. Штатские посетители знали по опыту: в любви офицер не терпит гражданских соперников. Девицы, таким образом, полностью и безраздельно предоставлены были в распоряжение офицерского корпуса.
* * *
Энгельсов-Николаевский не принял участия в разыгравшемся вслед за тем вполне непринужденном веселье. Он во хмелю всегда становился сосредоточен и хмур. А сегодня: "Поймали, нет?"
От накрашенных лиц, подведенных глаз, от челок, завитых до нахальства, до желания дать в морду, еще злей вспоминалось строгое и красивое - вражье! - лицо. Вражье! Энгельсов ударил об пол подвернувшийся под руку золоченый тонкоспинный стул. Обломки брызнули в стороны, едва не подбив адъютанта, пронесшегося мимо в козлином галопе.
Адский галопад страстей! Приглашайте дам! Справа по одному марш-марш!
Ближайшие девицы взвизгнули. Адъютант крикнул уже из далекого отдаления хрипло и поощрительно:
- По-гусарски, ротмистр!
* * *
Энгельсов вышел в коридор, стиснув зубы до боли: "Подвернись мне сейчас в подходящем месте, черт бы меня взял, - изнасиловал бы!"
Мысль была - даже для штаб-ротмистра и гусара - страшная. Может быть, поэтому от нее и было не оторваться. В висках стучало размеренно и тяжело. Хмель сходил с каждым ударом, но чем трезвее, тем было непереносимее.
Он схватил за руку поправлявшую подвязку девицу:
- Которая у вас здесь Ирина? Давай ее сюда.
Девица подняла рисованные черные брови:
- Ирина? Нет у нас такой… Пусти. Чего жмешь, синяк же будет!
Девица заплакала. Энгельсов отпустил руку:
- Нет? Жаль! Попомнила б… Живого бы места не оставил…
Он свел в воздухе мертвой хваткой ладони, скалясь бурыми от беспрерывного сегодня курения и винного перегара зубами. Девица вскрикнула тонким и сиплым голосом и побежала опрометью по коридору. Штаб-ротмистр посмотрел равнодушно ей вслед и свернул хорошо знакомой - как все в этом доме - дорогой вправо по коридору, в уборную.
* * *
После зального гама, топота ног и кокетливых хохотков девиц здесь, в уборной, было уютно, прохладно и чисто. Вымытый кафельный пол. Фарфоровые раковины. Переливаясь в трубах, тихо и ласково журчала вода.
Тишина. Одиночество. Как в лесу весной. Штаб-ротмистр усмехнулся далекому какому-то воспоминанию. Он прислонился к стене и закурил.
Но побыть одному не удалось: почти тотчас за ротмистром вслед вошел, пошатываясь, штатский. У него был довольно растрепанный вид, галстук съехал набок, из рукавов вицмундира выбились и нависли на кисти опущенных рук отстегнувшиеся и смятые манжеты.
Энгельсов нахмурился было при виде шпака, но тотчас вспомнил, что это - Лиманский, чиновник, поздравлявший полк от имени губернатора. Увязался-таки за офицерами: до чего они прилипчивые к военному мундиру, шпаки.
Лиманский не без труда вправил манжеты в рукава и спросил:
- Вы что ж… у-ед-ди-нилсь?
Слово было трудное. И сказалось трудно. Но все-таки сказалось. Он вовсе не был так безнадежно пьян, как показался Энгельсову с первого взгляда.
- А там… М-мундир хоронят…
Энгельсов не ответил. Ему не хотелось разговаривать.
Дверь открылась опять. Вошел штабной, капитан. Тоже из поздравлявших. Генеральный штаб - высокая корпорация. Выше даже гвардии. Генеральный штаб держит всегда высокую марку: капитан был совершенно трезв.
Лиманский открыл в умывальнике кран и подставил под струю плешивую голову. Вода текла по щекам, затекала за воротник. Офицеры смотрели и курили.
Лиманский выпрямился и отряхнулся, как собака, вылезшая из болота. Он сказал, припоминая, значительно членораздельней, чем раньше:
- А как с тем… Кого счас… по морде?
Энгельсов насторожился. Капитан кивнул подтвердительно и засмеялся:
- Марго там Брикса в самом деле по щеке хлестнула…
- Вот… - Лиманский затряс головой. - Оскорбление мундира,. Что будет?
- Ерунда! - Энгельсов брезгливо повел плечами. - О чем вы? Эка штука проститутка в заведении, по пьяному делу… При чем тут оскорбление? Что ему с ней - на дуэли, что ли, драться… Высечь - и все тут.
- В-высекли, - подтвердил чиновник и опять пошел к крану. - А все-таки… н-не понимаю, почему… ничего?.. И как хоронят, тоже не понимаю…
Он опять пустил воду, но головы не нагнул, а затопал прямо на штаб-ротмистра:
- За эт-тот мундир… офицер… сап-пожника убил.
- Честь мундира, - холодно сказал Энгельсов.
Капитан кивнул опять.
- А с-сейчас - эт-тот мундир… на швабре… - воскликнул Лиманский и взял штаб-ротмистра за пуговицу. - Не понимаю…
- И никогда не поймете. - Энгельсов резко отвел чиновника рукой: не будь Лиманский "для особых поручений" при губернаторе и уже в чинах, он бы вообще не стал с ним разговаривать. - Вы не можете этого понимать: вы штатский.
Чиновник для особых поручений обиделся. От обиды речь его внезапно стала твердой. А может быть, и вода помогла.
- Я-с - коллежский советник. По военной Табели о рангах это соответствует чину полковника. Да-с. И я имею высшее образование.
- Не имеет значения, - рассмеялся капитан. - В "Русском инвалиде" прекрасно это было разъяснено. Я точных слов не помню, конечно, но за смысл ручаюсь: самый захудалый подпоручик, даже со слабым развитием, - он стукнул себя для большего пояснения в лоб, - всегда будет компетентнее в вопросе об офицерской чести, чем самый старый штатский человек, поскольку тот никакого, даже отвлеченного понятия о ней иметь не может.
Чиновник продолжал, однако, петушиться:
- Поч-чему?
- А потому… - сказал Энгельсов и сплюнул в раковину. - Честь это…
Он остановился. Лиманский опять придвинулся вплотную и опять целился взять за пуговицу:
- Н-ну?
- Честь… - снова начал Энгельсов и снова остановился. - Да это же само собою понятно: глупо даже и объяснять.
- Н-не можете! - торжествующе выкрикнул коллежский советник. - Надо мной… смеетесь, а сами - не можете.
- Могу, - неуверенно сказал штаб-ротмистр и оглянулся на капитана за помощью.
Конечно, Лиманский был пьян. Но все-таки он - хоть и штатский, но дворянин и "для особых". И уступать не хотелось.
Капитан понял энгельсовский взгляд и вступил тотчас же:
- Честь воинская, то есть офицерская (потому что солдат это не касается), честь мундира, - сказал он, снисходительно глядя на Лиманского, - понятие… - Он затянулся папиросой дольше, чем следовало. - Я говорю: честь воинская - понятие трудно поддающееся формулировке. Необходимость ее всеми сознается, но ее существо остается неуловимым. Вникая в это понятие, нельзя не заметить, что честь представляет собою явление крайне сложное, чем и объясняется ее, так сказать, неуловимость. Вы поняли?
- П-понял, - шепотом сказал Лиманский и сложил руки, как на молитве. Он был явственно подавлен. - Пр-рошу дальше.
- Понятие чести не есть понятие правовое. Оно коренится исключительно в нравственном сознании. И, не имея формального основания, представляется столь же исключительным, как и принципы нравственности. Но оно не есть и нравственный принцип, по крайней мере, в существенной части своей оно не совпадает с этикой… Таково научное и четкое определение чести, данное знаменитым нашим военным юристом и профессором генерал-лейтенантом Кузьминым-Караваевым.
- Верно! - воскликнул Энгельсов. Он старался запомнить слова капитана - на случай, но они расплывались, не доходя до сознания, точно их и не было вовсе. - Нет ничего выше чести! В этом все дело! Думай о чести - и всегда будешь чист!
Он торжествующе оглядел посрамленного Лиманского. Лиманский действительно был посрамлен. Он слушал, отвесив губу.
* * *
Слушал он не один. В дверях уже минуты две, не меньше, стояла Катька Станцуй, глухо запахнув розовый японский халат на голом, не одними адъютантскими руками захватанном теле. Ввиду отсутствия стеснений, свойственного учреждениям подобного рода, уборная была общая.
Катька стояла и слушала. Потом рассмеялась смехом злорадным и гулким.
Два офицера и штатский обернулись. Тогда она сказала, сделав жест, который многим мог бы показаться не вполне приличным:
- Самое подходящее место нашли - о чести своей разговаривать… Эх, вы… мундирные!
Женщина, тигры и орлы
Поручик Бибиков съехался с корнетом Бистромом у топоринского подъезда в упор. Бибиковский кучер, кругля локти, туго натянул синие шелковые вожжи, осаживая призовую орловскую кобылу (серую, в крутых черных яблоках - как на лукутинских табакерках), чтобы дать отъехать бистромовскому рысаку. Но поручик не стал дожидаться: он откинул тяжелую медвежью полость - синей кистью перехвата на снег, - выскочил из саней, крикнул кучеру через плечо: "К трем часам подашь!" - и особо крепко пожал руку дожидавшемуся его перед распахнутой уже дверью корнету. Они были одного выпуска из Пажеского корпуса и по начертанию фамилий стояли в алфавитном списке рядом: лишний повод для дружбы.
Дружба эта могла считаться примечательной и даже - как говорилось в те дореволюционные времена - символичной, поскольку родословные Бибикова и Бистрома должны были бы, казалось, предопределить непримиримую их вражду.
Бибиков приходился внуком Дмитрию Гавриловичу Бибикову - тому самому, что потерял руку под Бородином и, вынужденный ввиду инвалидности отказаться от традиционной для рода Бибиковых военной карьеры, прославился на поприще гражданском как пламенный патриот великорусской нации, ревностный обруситель Юго-Западного края, позднее же, в бытность министром внутренних дел (пятидесятые годы), особо ревностными преследованиями раскольников, евреев и инородцев вообще.
Напротив того, Бистром вел свой род от выходцев из Пруссии, немецких дворян, в бироновскую эпоху введенных в императорскую российскую политику: в политике этой они держали твердый курс на онемечение управлений, которые ими возглавлялись, и все российское откровенно считали навозом истории.
* * *
Дедовские традиции - обязательны для внуков: потомки декабристов даже в целование царской руки, когда они допускались к оной, вкладывали некий либерализм. По силе этого Бибиков был "истинно русским", Бистром - "истинно немец". Но поскольку обе системы, несмотря на столь резкое внешнее различие, в корне и в устремлении своем направлены были к единой цели утверждению мощи дворянства на спинах всероссийского быдла, с полным правом так тепло и крепко сплелись руки Бистрома и Бибикова, отмеченные одинаковыми, пажескими, стальными кольцами на безымянных пальцах.
Поручик не приминул осведомиться, пока швейцар, подрагивая зазябшими от долгого морозного сквозняка ногами, придерживал перед ними распахнутую настежь дверную зеркальную створу:
- К Наталье Николаевне?
Вопрос был праздный. Ибо каждому из того круга, к которому принадлежали Бибиков и Бистром, было известно, что сегодня - очередная "пятница" артистки Натальи Николаевны Топориной, а стало быть, здесь - в роскошной, на два этажа, квартире - соберется цвет молодого - и молодящегося - Санкт-Петербурга.
Цвет. Топорина сумела настолько плотно прикрыть двери своих "пятниц", что попасть в число приглашенных стало считаться шиком. Общеизвестно, чем крепче заперто, тем сильнее ломятся: в открытые ворота заходят только коровы.
Основное ядро топоринского салона составляли гвардейцы, поскольку очередной муж Натальи Николаевны по установившейся уже традиции избирался ею из гвардейской кавалерии, по преимуществу тяжелой: доходы с двух шестиэтажных домов, доставшихся Топориной по наследству от матери, известной в свое время цыганской певицы, обеспечивали покрытие не только более скромных лейб-драгунских, но даже и конногвардейских расходов.
Муж обеспечивал присутствие однополчан. Но где бывает тяжелая кавалерия, почтет за честь бывать любая гвардейская часть. За гвардией неизбежно тянется и равняющаяся по ней "золотая" штатская молодежь. А туда, где бывает аристократия, всеми мерами старается попасть и именитое купечество. Салон же Натальи Николаевны кроме избранности общества имел еще дополнительную - и немалую - притягательную силу, приводившую за молодежью вслед и стариков: сановников и денежных тузов.
Сила эта определялась не художественной программой вечеров, хотя она обычно бывала блестящей, поскольку известнейшие писатели, музыканты, певцы охотно откликались на приглашения Натальи Николаевны (люди вольных профессий особо чувствительны, как известно, к светским, чиновным и финансовым кругам), и даже не изысканностью кушаний и вин, сервируемых к ужину, но - главнее всего - женским составом пятничных собраний. Никому из посетителей Натальи Николаевны и в голову, конечно, не могло бы прийти привести жену или сестру в квартиру дочери цыганской певицы, актрисы, содержащей гусара или кирасира: для "порядочной женщины", для "дамы из общества" это было бы безнадежной компрометацией. У Топориной бывали только актрисы и просто красивые женщины. Некрасивые лица на "пятницах" нельзя было встретить. Исключение составляла только сама хозяйка. Тем оживленнее и интимнее были разговоры за ужином и после ужина - на диванах, диванчиках, козетках, на креслах, по два уютно расставленных в уголках, за трельяжами, статуями, колоннами; тем быстрее и легче завязывались знакомства и связи: здесь можно было найти подругу на любой вкус, любой срок и любую цену, от полной бесплатности - par amour! - до оплаты квартиры на Морской, парного выезда, туалетов от Paquin из Парижа и полного содержания.
Уже не одна звезда петербургского полусвета взошла отсюда, с горизонта топоринских "пятниц". И сейчас на горизонте этом явственно подымалось новое, грозящее затмить все прежние светило: Наталья Николаевна успела перехватить и, так сказать, закрепить за собой приехавшую в Петербург из закавказского какого-то захолустья, "неистово красивую и божественно сложенную" (как писал о ней репортер "Биржевых ведомостей") грузинку Тамару Эристову, девицу захудалого, но все же княжеского рода. Топорина спешно готовила ее в "босоножки"; газеты наводнены были уже предварительными рекламами о "головокружительных ногах" княжны-дебютантки, и кругом Тамары толпились соискатели различнейших возрастов и состояний. В числе соискателей - на первом по сие время месте - стоял поручик Бибиков: Тамара явно отличала его от других ухаживателей.
* * *
Бибиков и Бистром поднялись в третий этаж - во внутренние апартаменты Топориной, где обычно собирались - до и после официальной части "пятниц" особо привилегированные гости. "Дежурным мужем" уже четвертый месяц был "желтый" кирасир, однополчанин Бистрома. Это открывало корнету - а стало быть, и его другу - свободный вход на интимную половину, вплоть до будуара.
Расчеты застать Тамару во внутренних апартаментах, то есть без лишних свидетелей, не оправдались, однако: пришлось спуститься вниз, в приемные комнаты второго этажа. Там они разыскали ее без труда, по окружению. В окружении на этот раз преобладали конвойцы, среди их синих, серебром загалуненных черкесок резко выделялся коричневый простой бегамет с погонами хорунжего Терского войска. Хорунжий был щупл и вертляв, как мальчишка.
"Желтыми" назывались в гвардейском общежитии кирасиры Его Величества полка в отличие от "синих" кирасир полка Ее Величества - по цвету околышей фуражек, кантов и выпушек.
Бибиков поморщился:
- Топорина, кажется, начинает черт знает кого пускать. Ну, конвойцы, в конце концов, еще куда ни шло, но армейщина эта откуда навернулась?
Бистром ответил озабоченно:
- Армейшина - армейщина, а как бы он у тебя Тамару не перебил. Очень богат, рассобачий сын. На Кавказе у него нефть или что-то в этом роде: вонючее. Но деньги же не пахнут - ни керосином, ни… табаком.
Он подмигнул Бибикову на подходившего под руку с хозяйкой табачного фабриканта Петрова. Минуя Эристову, фабрикант поклонился ей на ходу, почтительно, но холодно. И Тамара ответила таким же холодным кивком головы. Бистром крякнул одобрительно:
- Видал? Прямо лорд-мэр. Про такого не скажешь - "мошна", хоть он и денежный мешок. Приходится говорить культурно: "чековая книжка". Европеизировался: на четырех языках говорит, пробор - хоть дипломату впору. И ты заметил… с Тамарой? Достойно держится: знает свое место.
- И папиросы у него неплохие, - благодушно сказал Бибиков, не сводя глаз с вертлявого казачка около Тамары. - "Орел" его фабрики пробовал? Совсем хорошая марка: сам государь курит… Так тот - с керосином, ты говоришь? Черт знает что! Он - как? Прикомандирован к конвою?
Бистром кивнул:
- Да. Живописен что? Сразу видно: "баранье дворянство". Говорят, он себе герб сочинил и тигра в него вмазал, но департамент герольдии, само собой разумеется, не утвердил. Он бы еще - орла! И фамилия у него дурацкая: Топа Чермоев.
Фамилия была произнесена слишком громко. Чермоев услышал и обернулся.
Это был тот самый Чермоев, нефтяник, барановод и помещик, у которого через несколько лет - революция ликвидировала и нефть, и баранов, и земли, выметя его в эмиграцию с остатками смехотворного "Временного горского правительства", во главу которого белогвардейская свистопляска взбросила его малосмысленную голову.
Тот самый Чермоев, которого в 1931 году известный писатель Алексей Толстой представил своим читателям как хитрого и гордого татарина Тапу, главу рода - "с истуканьим лицом", рьяного мусульманина, совершающего ритуальный обряд даже в Париже, после завтрака.