На дворе – второе тысячелетие новой эры, 1983 год…. Старая квартира. Время неустанно бежит, а герои "Заколдованной страны" сидят на кухне и пьют спирт из чайника, при этом размышляя: "Неужели для России и всех её жителей судьбой написано быть несчастными". Оказывается издревле русские не могут жить как все прочие народы, то ли ввиду менталитета, то ли ввиду такого географического положения….
Вячеслав Пьецух
Заколдованная страна
– Какое, милые, у нас
Тысячелетье на дворе?
Б. Пастернак
На дворе – второе тысячелетие новой эры, 1983 год, осень, октябрь, причем октябрь на зубной манер какой-то неприятно чувствительный, даже ноющий, и с гнильцой. Я сижу в бедной ленинградской квартирке – это 3-я линия Васильевского острова – на кухне и дую чай с хозяйками, Ольгой Кривошеевой и Верой Короткой, женщинами чисто российской, так сказать, родственной красоты. Чай – гадость, кухня… – это нужно быть крупным жизнененавистником, чтобы ее доподлинно описать: потолок протекает и оттого тронут жидко-кофейными пятками затейливой конфигурации, стены в человеческий рост выкрашены безусловно тюремной краской, трубы, вроде гигантского плюща опутывающие их, облуплены и ржавеют, около раковины снуют наши неизбывные тараканы линолеум на полу кое-где отодран, кое-где вздыбился пузырями, – словом не кухня, а чистый срам. Зато, правда, хозяйки изумительно хороши, и это нужно быть видным женолюбом, чтобы их доподлинно описать; со своей стороны, замечу, что лица у обеих не красивы даже, а именно что прекрасны, точно они, помимо всего прочего, еще и дают дополнительное освещение, или как если бы это были не лица, а самого господа бога факсимиле. Из второстепенного, обе – замечательные певуньи и в любой момент, даже не из самых подходящих, могут что-нибудь затянуть под аккомпанемент семиструнной гитары, которую Ольга день-деньской не выпускает из рук; Ольга – легкая и пружинистая, как птичка, Вера будет основательнее, несколько тяжелей, но зато в ней как будто больше любовной силы; они не родственницы, чего живут вместе, мне невдомек, поскольку я с ними едва знаком и, собственно, заскочил в эту квартирку от тоски московской, как говорится, на огонек – эх, кабы это была принципиальнейшая отечественная загадка.
Итак, мы сидели на кухне, пили грузинский чай, скучали за компанию и заводили время от времени скоротечный, беспочвенный разговор. Наконец я не утерпел и с горечью в голосе, но сторожко поинтересовался:
– Девочки, милые, чего же вы так живете?
– А как мы живем? – в свою очередь, поинтересовалась Вера, изобразив глазами недоумение и вопрос.
– Ну, я не знаю: неприютно как-то, если не сказать хуже.
– Ах, вы про это! – вступила Ольга, и черты ее, только что напрягшиеся в ожидании обиды, – так надо полагать, – в то же мгновение распрямились. – Тогда ваш вопрос не к нам, а к советской власти, которая довела до ручки жилищный фонд.
– Жилой, – поправила ее Вера.
– Ну, жилой, – согласилась Ольга.
– Вообще давайте аккуратней обращаться с терминологией, – строго сказала Вера. – Советская власть – это как вас прикажете понимать?
– Ну, пускай она называется как-то иначе, – пошла на попятную Ольга, – это решительно все равно. Главное, что живем мы в едином ритме с родной страной, страна доходит, и в квартире у нас бардак.
Вера добавила к сказанному подругой:
– Эта власть называется – западно-восточная деспотия.
– И как вы не боитесь наводить такую отчаянную критику в присутствии малознакомого человека? – заметил я, имея в виду себя. – А вдруг я в органы настучу?…
– Слава богу, за устную антисоветчину у нас теперь не сажают, – парировала Ольга эту гипотетическую угрозу. – У нас теперь застенчивый такой, квелый тоталитаризм. Вот попробуй я стишок сочинить про социалистический способ производства, тогда конечно, тогда…
Тут Ольга тронула струны и ни с того ни с сего затянула песню:
Края далекие, гольцы высокие,
Где ночи черные, где гибнут рысаки,
Без вин, без курева, житья культурного, З
а что забрал, начальник, – отпусти…
Вера было взялась подтягивать, но внезапно оборвалась.
– Типун тебе на язык! – сказала она и неожиданно предложила мне выпить спирту, под тем предлогом, что-де какое же это питье – чай для русского мужика; подозреваю, что на всякий случай она решила меня задобрить; я покобенился для виду и согласился.
Тогда Ольга вспорхнула со своего стула, достала из старинного шкапа медицинскую скляночку спирта, перелила его в заварной чайник и только собралась разводить водой, как я заявил, что употребляю спирт в первозданном виде; дамы были приятно удивлены.
Уже я опрокинул стаканчик спирта и уже справился с пожаром, возникшим у меня в горле, когда Вера сказала, глядя на свои ногти:
– Вот мы даже до такой степени живем в едином ритме с родной страной, что в верхах там у них идет реорганизация экономики, чтобы она стала, наконец, экономной, и мы вызвали из санэпидемстанции этого… как его… ну, скажем, специалиста по выведению тараканов.
Я сообщил:
– Насчет тараканов – это все напрасные усилия любви, потому что русские тараканы, как материя: вечны и бесконечны.
– Вообще, – сказала Ольга, – у нас сегодня получается какой-то приемный день. Вот вы пришли, специалист по выведению тараканов должен прийти, оценщик должен прийти и еще мой бывший благоверный придет меня убивать, – он каждый понедельник приходит меня убивать, потому что он по понедельникам выходной.
Меня огорошила эта новость. Не то чтобы я был малый робкого десятка, однако при мысли о том, что с минуты на минуту в дверь начнет ломиться бывший Ольгин супруг, да вломится, да еще, поди, с топором в руках, – во мне мгновенно созрело тягостное, нехорошее беспокойство. И дернул меня черт притащиться на этот обманчивый огонек! Короче говоря, нужно было ретироваться, выждать время и под благовидным предлогом отбыть на улицу Красных Зорь, где я остановился у троюродного брата жены моего приятеля.
– Оценщик-то зачем придет? – рассеянно спросил я.
– А имущество описывать, – как-то скучно сказала Ольга, даже обыденно, точно у нее с детства описывали имущество. – Мы с Верой за квартиру четыре года не платим, и за это нам теперь подчистую описывают имущество.
– Чего же вы за квартиру-то не платите, ведь это нехорошо?
– Из принципа, – строго сказала Вера. – Потому что это не квартира, а хижина дяди Тома. Я сказал:
– Значит, тоже диссидентствуете себе, только чисто в женском масштабе, по маленькой, как у картежников говорят. С политбюро небось боязно расплеваться, так хоть жэку родимому досадить!
– А что же делать?! – воскликнула Вера с детским воодушевлением. – Надо же ведь как-то протестовать! Должен же культурный человек хоть для очистки совести делать фронду этому чингисханству! А то как захватили власть в семнадцатом году разные сапожники да пирожники, так с тех пор слова им перпендикулярного не скажи! Слава богу, хоть разваливается на глазах этот несусветный режим, клонится к окончательному нулю – и на том спасибо!
– Еще сто пятьдесят лет тому назад, – сообщил я, – Александр Сергеевич Пушкин писал в письме к своему приятелю: Давно девиз всякого русского есть "чем хуже, тем лучше". Ну ничего не меняется на Руси!
– Это точно, – сказала Ольга. – У меня прадед был гласным в Московской городской думе и состоял в комиссии по строительству метрополитена – но это мимоходом, в качестве предисловия. Так вот эта комиссия пятнадцать проектов строительства метрополитена отклонила, и знаете, на каком основании? На том основании, что все равно разворуют деньги!
– А у меня, – подхватила Вера, – дед хлебозаготовками занимался – это уже при восточно-западной деспотии. И вот что-то в начале тридцатых годов решили они нанести удар империализму, подвести его под мировую революцию, а затем и под диктатуру пролетариата. Собрали они на Украине весь хлеб вплоть до семенного и выбросили по допинговым ценам на мировой рынок. Они полагали, что капиталистический рынок сразу рухнет от такой массы копеечного хлеба, грянет всеобщий кризис, потом революция, и товарищ Сталин возглавит наконец нашу Солнечную систему. Они только не учли, что на Западе ребята не лыком шиты, что у них все же за плечами не два класса церковно-приходской школы. Ребята на Западе просто-напросто уничтожили часть своего хлеба, стабилизировали цены, и в результате: империализм уцелел, а на Украине умерло от голода четыре миллиона советских граждан…
И вдруг в моем сознании вспыхнула… или встала во весь рост… а лучше сказать, разверзлась следующая мысль, энергическая, как вопль: отчего мы такие бедные, неопрятные, беспутные, позаброшенные какие-то – или это исконно наше, природное, вроде темнокожести африканцев? Не то чтобы во мне заговорило ни с того ни с сего оскорбленное национальное самолюбие, а скорее это я не мог примирить в душе разводы на потолке и двух ангелоподобных женщин, расположившихся по соседству, нервно-отвлеченные разговоры и тараканов. В отдельности я перечисленные обстоятельства с легкостью принимал, потому что к сорока четырем годам своей жизни я врос в Россию, как, случается, врастают деревья в ограды из чугуна, и страдал по ней не оттого, что она la belle Russie или enfant terrible, а оттого, что это был своего рода алкоголизм. Меня также не смутило бы, кабы в виду тараканов и разводов на потолке две ангелоподобные женщины толковали бы о болезнях, кабы разговор о несовершенстве жизни и человека развивался бы среди белоснежной мебели, каких-нибудь шелковых портьер, благоухающих хризантем в старинных китайских вазах да еще и в сопровождении стаканчика "Шато неф"; но столь наглядная дисгармония формы и существа повергала меня в несказуемую тоску, хотя я и понимал, что это всего-навсего фрагмент нашей всеобъемлющей дисгармонии, которая представляет собой хребет русского способа бытия. И вот в моем сознании разверзлась следующая мысль, энергическая, как вопль: отчего мы такие бедные, неопрятные, беспутные, позаброшенные какие-то – или это исконне наше, природное, вроде темнокожести африканцев?
Ничто не отзывалось на этот вопль. То есть вопрос, гнездящийся в моей мысли, на первых порах не находил сколько-нибудь вразумительного ответа, и я залезал все дальше, копал все глубже, пока не обнаружил себя у самых истоков истории человечества, в саду Эдемском, где-то в глубинах Азиатского континента, и прародитель Адам о праматерью Евой уже как живые стояли в моих глазах: они были маленькие, почти карлики, простоволосые и нагие, а в глазах у них жил испуг, точно они предчувствовали, что бог-Саваоф вот-вот выгонит их из рая и начнется продолжительнейший бедлам, который впоследствии назовут историей человечества. Первое, что пришло мне на ум в связи с явлением прародителей: скорее всего аллегория насчет изгнания их из рая вполне отражает действительный процесс выделения рода человеческого из природы, потому как не исключено, что бог-Отец создал первых людей слишком уж по образу и подобию своему, даром что из натурального материала, в рамках таблицы Дмитрия Ивановича Менделеева, что-то он там человеку сверх необходимого передал, например, толику чисто божественного самосознания, и поэтому человек есть бунт – бунт против природы, бога-Отца, впрочем, бунт нечаянный и комичный. За него-то, точнее, за человечность, так сказать, внепланово развившуюся в человеке, он и был исторгнут из рая, то есть вычленен из природы и обречен на исторический путь развития, который представляет собой процесс возвращения питекантропа к нормам природной жизни, когда не сеют и не жнут, а все же обретают ежедневное пропитание, но только искусственными средствами, через цивилизацию и культуру.
И вот много тысячелетий тому назад, когда человечество расплодилось уже настолько, что для выживания вида оставалось только стихийно расселяться во всех восьми направлениях, и наши отдаленные предки двинулись в долгий путь. Продвигаясь вперед много если на двести километров за поколение, люди тогда бесконечно сходились и расходились, селились и снимались с насиженного места, вытесняли соседей, отбивались от тех, кто наступал им на пятки, потому что будущие европейские народы, покуда говорившие фактически на одном языке, вызревали в непрестанном движении, похожем на броуновское, точно они панически искали потерянный рай, и лишь изредка вытягивались вдоль неких силовых линий, как если бы подчинялись тайным магнитным силам. Самые неспокойные и скорые на ногу колонны, которым, предположительно, не везло на соседей и окружающую среду, вырывались вперед, складывались волею случая в племена и соборно занимали территории, наиболее благоприятные для поддержания жизни, обретая для себя и своих потомков теплые края, плодородные земли, тучные пастбища и несаженые сады.
И вот худо-бедно сложился наш европейский мир. Так надо полагать, что пращуры древних русичей – праславяне, одними из последних среди евро-ариев явились к местам их постоянного обитания, и это чисто хронологическое обстоятельство во многом предопределило нашу историческую судьбу Верно, наши праславяне малоподвижными воспитались, верно, им чаще, чем прочим, везло на соседей и ареалы, верно, воинственности в них не выработалось ни на грош, ибо осели они на восточном конце Европы, где и зимы были лютые, и болота непролазные, и леса стояли стеной, как сельва, но, правда, они заняли огромные территории, от Одера до Оки, оттого что поначалу фортуна благоприятствовала славянам, и эта ветвь ариев оказалась чрезвычайно многочисленной, а сам славянский корень исключительно плодовитым. Кажется, они остались довольны роком, хотя заселили не самые благодатные земли, над которыми простирался не самый приветливый кусок неба, и вплоть до Великого переселения народов не зарились на райские, цитрусово-виноградные земли своих соседей.
Тем временем народы, кратчайшим путем достигшие новоявленного Эдема, который открылся им вдоль средиземноморского побережья, и не растратившие время – оно же энергия, – на бесконечные блуждания по девственным просторам Азии и Европы, созидали первые человеческие цивилизации – налаживали государственность, хозяйство, протонауки и уже приглядывались к возведению пирамид. А варварская, кельтско-славянская Европа все еще прозябала в первобытном оцепенении когда в Китае уже знали иероглифы, в Индии выработали доктрину о переселении душ, в Египте существовали налоги и сложные ирригационные сооружения, в Греции обкатывались первые демократические институты, давно пала Троя, а Римского государства еще не было и в помине, наши древние пращуры ходили в звериных шкурах и орудовали драгоценными бронзовыми ножами. Те варварские народы, которые волею случая присоседились к очагам первых цивилизаций, пользовались светом греко-римского знания и строили общественное бытие более или менее по античному образцу, а наши светловолосые-голубоглазые пребывали в кромешной тьме; они жили общинами, сохранившимися вплоть до Петра Аркадьевича Столыпина, и для них был характерен тот модус вивенди. который в наше время характерен для амазонцев. И то сказать: на западе им не давали ходу воинственные германцы, с севера всего и радости было что Северный Ледовитый океан, на востоке – непролазная гиперборейская пуща, а с юга их подпирали все новые азиатские племена, перемещавшиеся из просторов Центральной Азии, которые все дальше и дальше оттесняли на север наших сравнительно безобидных предков, покуда они окончательно не устроились в среднем течении Борисфена, он же Славутич и он же Днепр; в результате прарусичам досталась дальняя европейская периферия, и они оказались на обочине западного пути.