В то время наши прямые предки, так надо полагать, были большие домоседы и, кроме того, примерным миролюбием отличались; пока соседние народы кишели, продвигаясь во всех направлениях, отступая и наступая, а южные наши соплеменники ходили походом против Второго Рима и самих Фермопил достигли, брали приступом остров Крит и в конце концов отняли у византийцев половину Балканского полуострова, прарусичи тихо и прочно жили в медвежьем своем углу. Великое переселение народов задело их по касательной, не тронули готы, буйствовавшие на юге, если не считать столкновения с Винитаром, и та только была беда, что платили они необидную дань воинственным племенам, населявшим Дикое Поле, да терпели от случайных набегов азиатских кочевников, которые ненароком забирались далеко на жестокий север, вроде аваров, они же обры. Впрочем, и прарусичи повоевывали слегка, ибо имели пленных, которых, однако, не обращали в вечных рабов по обычаю того времени, а либо отпускали за выкуп, либо оставляли на положении домочадцев; точно известно, что наши предки потеснили на север совсем уж безобидных прафиннов и покорили мерю, весь, мурому и мордву, известно также, что наемники из наших воевали у персидского царя Хозроя против Византии и у византийского басилевса против готского короля, платили дань иногда мечами, а много раньше снабжали хлебом войска цезаря Тиберия Августа. Но то-то и было некстати, нехорошо, что изначальная русская история развивалась, похоже, уж больно мирно: например, держава короля Хлодвига только потому явилась четырьмя столетиями ранее Киевского государства, что франки, тогда такие же, как и мы, в сущности, дикари, кипели в самой гуще европейского буйабеза, что им со всех сторон грозила окончательная погибель и национальная безопасность взывала к политической организации, что лучшее средство защиты, как известно, нападение, и завоевание Галлии требовало государственного начала. Так что до обидного тихо и до обидного прочно прарусичи жили в медвежьем своем углу. Они сеяли злаки, занимались пчелой и давали своим детям отглагольные имена. Они разделяли весь ведомый им мир на славян, то есть владеющих человеческой речью, словом, и на немцев, то есть не владеющих таковой. Но, с другой стороны, славяне были издревле восприимчивы к культуре своих соседей: от аваров они переняли кровную месть и культ гостя, покойников хоронили по-скифски, плащи застегивали римскими фибулами, расплачивались византийскими монетами и дирхемами, позаимствовали у иранцев слово "собака", а у финнов – "люд"; в свою очередь, варяги приобрели через русских скифскую стилистику погребения, а гунны научились у наших пить хлебный квас и крепчайшее пиво, гнавшееся из меда. Что же до духовной жизни прарусичей, то она была именно что духовной, от существительного "дух": роща, озера, реки, поля, леса, холмы и дороги – все было для них исполнено духами, либо враждебными, либо мирволящими к человеку, но во всяком случае помыкающими и душой, и телом, до ребяческой беззащитности перед миром; и гроза казалась им персональной карой, и земля была плоской и бесконечной, и дети невесть отчего рождались, и мертвецы всего-навсего уходили в страну теней, и непонятно было, почему ночь сменяет день, а день – ночь, почему дует ветер, реки текут, ни с того ни с сего на глаза набегают слезы, и – господи боже мой! – какая же это поэтическая была жизнь!…
– Нет уж нет! – воскликнула Вера, сделав неловкий кукиш, и я, точно очнувшись, воротился в родимый век. – У них своя компания, а у нас своя компания, и согласию между ними не бывать при данном раскладе фишек. Слава богу, хоть разваливается на глазах этот несусветный режим, клонится к окончательному нулю – и на том спасибо!
– А я вот, наоборот, никак не могу понять, – сказала Ольга, почему-то пристально глядя в чашку: – чего все радуются тому, что провалился наш революционный эксперимент? Чему тут радоваться-то, если наш загнивающий социализм в который раз доказал миру: обыкновенный среднестатистический человек – это грубый материалист, вообще большая скотина, потому что, например, добросовестно трудиться он способен исключительно из шкурного интереса.
– Какая грациозная мысль! – восхитился я.
– А я что-то не врубилась, – чистосердечно призналась Вера.
– Ну, тут имеется в виду, – продолжала Ольга, – что теоретически социализм исходил из такой идеи: освобожденный человек будет трудиться не за страх, а за совесть, потому что трудится он на общество, не на дядю, потому что свободный труд, хоть ты за него вообще ничего не плати, это единственное, чем жив порядочный человек. И я очень даже понимаю теоретиков научного социализма: и Христос безвозмездно трудился на благо простых людей, и Марку Аврелию за его сочинения не платили, и Кулибин изобретал, чтобы только изобретать… Ну, Владимир Ильич и решил, что среднестатистический человек – душка, только его надо освободить от гнета частного капитала, нужно только раздать всем сестрам по серьгам, и наступит полное благоденствие. А человек оказался – обыкновенный долдон, который способен трудиться исключительно из шкурного интереса!
– В том-то все и дело! – заявила Вера в той интонации, каковую следует определить как педагогическую. – В том-то все и дело, что ставили наш революционный эксперимент забубённые идеалисты, совершенно оторванные от жизни. Ведь они, можно сказать, выросли в эмиграции и уже думали из своего "прекрасного далека", что Ваня Пупкин, как немец какой-нибудь, тоже труженик и педант. А Ване Пупкину на самом деле только бы глаза залить и кому-нибудь набить морду…
На это я возразил
– Нет, вы напрасно изгаляетесь над православными, они такой трактовки не заслужили. Напротив: если бы я был западным европейцем, я бы взирал на русских с почтением, ужасом, изумлением и восторгом. Вот как флорентийцы с ужасом и восторгом смотрели на Данте Алигьери, побывавшего в аду и вернувшегося с того света темноликим, как бы опаленным пламенем преисподней, так и весь мир должен в ужасе и восторге смотреть на нас, побывавших по ту сторону естественного исторического процесса. И еще с благодарностью, потому что мы, аки Сын божий, искупили своими страданиями мировой грех.
Вера сказала:
– Я согласна только насчет изумления, потому что, конечно, российскую катавасию западноевропейскому разуму не понять. Ну какому здравомыслящему англичанину будет доступен наш анекдот про то, как мужики украли ящик водки, продали, а деньги пропили?! Или вот еще такое чисто русское приключение… Надо вам сказать, что у нас в институте один мужчина, кандидат химических наук, разработал методику получения спирта из атмосферы. Вы можете себе представить: из обыкновенного воздуха гнал человек спирт – такой, понимаете ли, самородок, даром что кандидат!…
– Ну, положим, если все начнут в спиртное воздух перегонять, – заявил я, – то чем мы, ребята, дышать-то будем?!
– Совершенно с вами согласна, – сказала Вера. – Но только для Нобелевского комитета это никакого значения не имеет. Видите ли, этому самородку дали Нобелевскую премию за методику получения спирта из атмосферы. Но он ее так и не получил, потому что пойди ты его отыщи, нашего тринадцатого нобелевского лауреата – он в такое из-за своего самогона ушел подполье, что его сам Чебриков не нашел!
Ольга сказала:
– А я согласна также с благодарностью и восторгом. Ведь к Октябрьской революции можно подойти еще и вот с какой стороны: это господь бог после вековой борьбы с человечеством решил пойти на последнюю, может быть, попытку справедливо, по-божески все устроить. Он подумал-подумал и доверил ее России, то есть он напоследок доверил России нормально устроить жизнь. Почему именно Ей? – местоимение "ей" я, граждане, выговариваю с большой буквы потому что Она умеет терпеть без позы, потому что люди тут живут преимущественно душой, потому что народ у нас настроен романтически, и ему нипочем никакие социальные передряги…
– Все наоборот подруга, – сказала Вера. – Если Октябрьская революция действительно результат божьего промысла, так исключительно потому, что Россия – бросовая страна!
– Нет, на это мало похоже, – возразил я – Больше похоже все-таки не избранничество. – Я исхожу в данном случае из того, что капитализм в природе вещей, он вполне, что ли, биологичен, поскольку он держится на естественном отборе и господстве сильного, хваткого, смекалистого и так далее. А социализм – это уже что-то, стоящее вне природы, или над природой, это уже чисто божеская идея в ее практическом выражении, недаром же говорится "Да будет воля Твоя, аки на небеси, тако и на земли". Другое дело, что Россия не оправдала надежд, возложенных на нее богом, и даже в очередной раз нанесла ему обидное поражение, из чего я делаю следующий частный вывод: господь бог такой же неисправимый идеалист, как и наши большевики.
– Ну, это вы загнули! – с чувством сказала Вера. – Никакие большевики не идеалисты, а обыкновенные похитители власти у народа – вроде Наполеона. Вот как Наполеон Бонапарт, который, между прочим, тоже считал себя пламенным революционером, тихой сапой прибрал к рукам Францию, так и у нас в семнадцатом году власть обманным путем захватили большевики! Обещали-то они землю крестьянам, заводы рабочим и мир народам, а когда наше блажное население поверило этим обещаниям и под горячую руку смело нежные побеги цивилизации, то они его самым беспардонным образом надули, вокруг пальца, как дитя неразумное, обвели! И заводы за собой оставили, и землю у крестьян отобрали, и вляпались в гражданскую войну, и вообще устроили из страны огромный лагерь усиленного режима! Разве не так?
Я сказал:
– Думается, что не так. То есть я полагаю, что власть не имела для большевиков самостоятельного значения. Просто таким образом у нас сложилось социал-демократическое движение, что во главе его оказались грубо, строптиво верующие фигуры. В том-то все и дело, что никакие они были не атеисты, а именно что сугубо религиозные люди, безоглядно исповедовавшие свой политический идеал. Они верили в Маркса-Энгельса-Ленина, как христиане в бога-Отца, бога-Сына, бога-Святого Духа. Как христиане различных конфессий веровали, что только за ними истина, а все прочие – еретики, и их следует сжигать на костре, так и большевики верили в то, что они правы окончательно и бесповоротно, а оппортунистов и ревизионистов надо отстреливать, как собак. Христиане веровали в чудеса, и большевики свято веровали в то, что к двадцатому году разгорится всемирная революция, а в восьмидесятом сам собой построится коммунизм Христиане стояли на том, что не согрешишь – не покаешься, не покаешься – не спасешься, и большевики стояли на том, что социальное счастье достигается только кровью, что интересы эксплуатируемого большинства выше понятий о нравственности и праве. Как истые христиане, расплевавшиеся с жизнью, вроде столпников и молчальников, презирали реальность и ради спасения за гробом шли на самые противоестественные деяния, так и у большевиков голова болела не столько о благоденствии народном, сколько о том, чтобы, дух вон, упразднить частную собственность на средства производства, а там хоть трава не расти, хоть вымри Россия до последнего человека! Я к чему, ребята, веду: я веду к тому, что все дело в стиле исповедания, не в боге, а в том, как ты его понимаешь. Если некультурно верить в народную медицину, то можно загнуться от приворотного зелья или разрыв-травы. А если культурно верить в свою звезду, то ты, по крайней мере, скостишь какой-никакой объем глупых переживаний. Короче говоря, вся беда в том, что наши большевики были, во-первых, сугубо религиозны, а во-вторых, некультурно религиозны; но банальными похитителями власти они не были никогда.
– Позвольте с вами не согласиться, – сказала Вера. Я великодушно пожал плечами.
– Вообще самое ужасное, – молвила Ольга, – что в революцию обе стороны руководствовались чисто религиозными отношениями. Ведь Россия – это тоже религия, и белогвардейцы исповедовали Ее так же бездумно и горячо, как большевики свою диктатуру пролетариата. И вот сошлись Иванов с Петровым, один как бы католик, другой – гугенот, и давай молотить друг друга ради светлого будущего России!…
Ольга, призадумавшись, замолчала и вдруг опять затянула песню:
Четвертые сутки пылают станицы,
По Дону гуляет большая война,
Не надо, не хмурьтесь, поручик Голицын,
Корнет Оболенский, налейте вина…
За входной дверью, на лестничной площадке, вроде бы послышался какой-то невнятный шум. Из-за звуков пения и гитары природу его было трудно определить, но тем не менее я подумал, что это явился-таки бывший Ольгин супруг, и в предвкушении скандала во мне все точно одеревенело. Следовало бы тут же встать, распрощаться и отправиться на улицу Красных Зорь, от греха подальше, но вместо этого я всего-навсего с тоской посмотрел в окно серое, рваное, какое-то поношенное небо, вдали торчала фабричная труба цвета свернувшейся крови, стая голубей висела над кособокими, грязными ленинградскими крышами, похожая на пестрый воздушный шар. Я подумал, что и пятьдесят лет тому назад все это можно было увидать из окошка, и сто лет тому назад, и даже сто пятьдесят, за вычетом разве что фабричной трубы, и только в середине первого тысячелетия нашей эры… Нет, не так… Около того времени, что пророк Мохаммед открыл эпоху хиждры, в Китае обособилось государство У и начала выходить первая газета, Карл Великий только-только принялся строить свою империю, а в Византии разразилась продолжительная братоубийственная война, где-то среди этих ингерманландских болот, на которых впоследствии Петр I заложил Северную Пальмиру, родилась новая общность – русь. Если я не ошибаюсь, многое намекает на то, что это было понятие не национальное, а профессиональное; скорее всего под именем "русь" проходили в то время отряды профессиональных военных, занимавшихся разбоем, но не гнушавшихся и торговлей, в которых мешались славяне и скандинавы, жившие тогда в тесном соседстве и даже свойстве, о чем говорит такое историческое обстоятельство: если на западе Европы норманны выступали преимущественно как грабители и захватчики, то в славянских землях – преимущественно как торговцы. Русью же они могли называться и по реке Рось, что впадает в Днепр, где, предполагая, как говорится, от фонаря, у них была военная база – во всяком случае царевич Иван, несчастное чадо Ивана Грозного, написал на полях канона Антонию Сийскому, дескать "нарицается Русь по реце Русе" – и еще оттого, что по-фински и ливски Швеция будет "руси", или еще почему-либо, по каким-то уж совсем темным причинам, ибо впервые это имя упоминается у пророка Изеркииля. Что бы там ни было, и шведы себя называли русью, как в случае с византийско-славянским посольством к королю Людовику Благочестивому, хотя в их языке и не имелось такого этнографического понятия, и новгородцев киевские поляне называли русью, а новгородцы впоследствии называли так киевлян, и восточные народы называли русью всех светловолосых-голубоглазых, отчаянных воинов и землепроходцев, которые разговаривали по-славянски.
В отличие от славян чистой воды, пронырливой, боевой была эта новая общность – русь, куда только не заносила их бедовая бранная доля в 229 году хиждры они осаждали Севилью, держали границы Сирии против халифа Мансура, служили у хазарского кагана, терроризировали юго-западное побережье Каспийского моря и даже обзавелись на Русском острове постоянной военной базой. Они были, как правило, хорошего роста, здоровяки, предпочитали в походах коню парусно-весельную ладью, не любили сражаться, что называется, в чистом поле, так как дружины их были по обыкновению малочисленны, для вящего устрашения противника иногда дрались в одних рубахах, разорванных до пупа, они поклонялись богу Перуну, тогда единому для язычников арийского корня, сплошь покрывали свои руки искусной татуировкой растительного характера, отличались редкостной похотливостью и часто занимались любовью посреди торга, заставляя покупателей дожидаться, покуда они не кончат своей утехи, воров они, ничтоже сумняшеся, вешали на деревьях, ревностно относились к чужому благосостоянию, носили золотые браслеты, деньги заворачивали в пояса, но детям не оставляли в наследство никакого имущества, за исключением славяно-норманнского широколезвенного меча, на пирах они соборно пели какие-то древние свои песни, а пировали так последовательно и усердно, что нередко обпивались до смерти крепким медом – впрочем, и византийского басилевса Зенона заживо погребли 9 апреля 491 года, полагая, что он скончался, в то время как монарх был просто смертельно пьян, – словом, многие национальные свойства, предположительно определившие нашу бедность, неопрятность, беспутность и позаброшенность, прослеживаются еще в раннем средневековье, особенно рельефно – та предосудительная страсть, которую потом в простонародье окрестили пьянственным окаянством…
– Кстати о выпивке, – сказал я. – Чего вы мне больше не наливаете, жалко, что ли?
Мои хозяйки мне не ответили, потому что Ольга слушала, а Вера распространялась.
– … Ничего себе заявки: не успели тридцать человек захватить власть в столице, как тут же разогнали оппозиционные партии, ввели новое летосчисление, поменяли орфографию и закрыли все демократические газеты!… Нет: первым делом они как раз закрыли все демократические газеты.
– Первым делом, – сказала Ольга, – они издали декрет о мире.
– Хорошо: вторым делом они позакрывали демократические газеты. Только все равно обидно! Ну, почему везде революции как революции, а у нас обязательно начинают с того, что аккуратно отстреливают тех, кто остался верен старому алфавиту?!
И уже мне:
– А спирта нам не жалко, потому что он ворованный.
– С чем я вас и не поздравляю, – отметил я. – Критикуете наши возмутительные порядки, а сами растаскиваете общественное добро!
Вера сказала:
– Я же вас предупреждала, что мы живем в едином ритме с родной страной – все воруют, и мы воруем. А потом: грех не красть у такого государства, которое только и делает, что обкрадывает своих граждан, как разбойник с большой дороги.
– Должна заметить, – заметила Ольга, – что именно из этого соображения и выросла Великая Октябрьская социалистическая революция.
– Тем более, – сказал я.
– Ничего не тем более! – возмутилась Вера. – В Англии вон тоже была революция, однако она кончилась не разделом имущества между нищими, которые так нищими и остались, а кончилась она… вот я уже не помню, чем именно она кончилась, но только не разбойниками с большой дороги у государственного руля.
Я самовольно налил себе из чайника спирта, опрокинул стаканчик, справился с пожаром, возникшим у меня в горле, прокашлялся и сказал: