Записки маркёра
Так часу в третьем было дело. Играли господа: гость большой (так его наши прозвали), князь был (что с ним все ездит), усатый барин тоже был, гусар маленький, Оливер, что в актерах был, Пан были. Народу было порядочно.
Гость большой с князем играли. Только вот я себе с машинкой круг бильярда похаживаю, считаю: девять и сорок восемь, двенадцать и сорок восемь. Известно, наше дело маркёрское: у тебя еще во рту куска не было, и не спал-то ты две ночи, а все знай покрикивай да шары вынимай. Считаю себе, смотрю: новый барин какой-то в дверь вошел, посмотрел, да и сел на диванчик. Хорошо.
"Кто, мол, это такой будет? из каких то есть", - думаю про себя.
Одет чисто, уж так чисто, что как с иголочки все платье на нем: брюки триковые, клетчатые, сюртучок модный, коротенький, жилет плюшевый и цепь золотая, а на ней всякие штучки висят.
Одет чисто, а уж из себя еще того чище: тонкий, высокий, волоса завиты наперед, по-модному, и с лица белый, румяный, - ну, сказать, молодец.
Оно известно, наше дело такое, что народу всякого видим: и самого что ни есть важного и дряни-то много бывает, так все хотя и маркёл, а к людям приноровишься, то есть в том разе, что в политике-то кое-что смыслишь.
Посмотрел я на барина, - вижу, сидит тихо, ни с кем не знаком, и платье-то на нем новехонько; думаю себе: али из иностранцев, англичан будет, али из графов каких приезжих. И даром что молодой, вид имеет в себе. Подле него Оливер сидел, так посторонился даже.
Кончили партию. Большой проиграл, кричит на меня:
- Ты, - говорит, - все врешь: не так считаешь, по сторонам смотришь.
Бранится, кий шваркнул и ушел. Вот поди ты! По вечерам с князем по пятидесяти целковых партию играют, а тут бутылку макону проиграл и сам не в себе. Уж такой характер! Другой раз до двух часов играют с князем, денег в лузу не кладут, и уж знаю, денег нет ни у того, ни у другого, а все форсят.
- Идет, - говорит, - от двадцати пяти угол?
- Идет!
Зевни только али шара не так поставь - ведь не каменный человек! - так еще норовит в морду заехать.
- Не на щепки, - говорит, - играют, а на деньги. Уж этот пуще всех меня донимает. Ну, хорошо. Только князь и говорит новому барину-то, как большой ушел:
- Не угодно ли, - говорит, - со мной сыграть?
- С удовольствием, - говорит.
Сидел он, так таким фофаном смотрит, что ну! Куражный то есть из себя; ну, а как встал, подошел к бильярду, и не то: заробел. Заробел не заробел, а видно, что уж не в своем духе. В платье, что ли, в новом неловко, али боится, что смотрят все на него, только уж форцу того нет. Ходит боком как-то, карманом, за лузы цепляет, станет кий мелить - мел уронит. Где бы и сделал шара, так все оглядывается да краснеет. Не то, что князь: тот уж привык - намелит, намелит себе руку, рукава засучит, да как пойдет садить, так лузы трещат, даром что маленький.
Сыграли две ли три партии, уж не помню, князь кий положил, говорит:
- Позвольте узнать, как ваша фамилия?
- Нехлюдов, - говорит.
- Ваш, - говорит, - батюшка корпусом командовал?
- Да, - говорит.
Тут по-французски что-то часто заговорили; уж я не понял. Должно, все родство вспоминали,
- А ревуар,- говорит князь, - очень рад с вами познакомиться.
Вымыл руки и ушел кушать; а тот стоит с кием у бильярда, шарики поталкивает.
Наше дело, известно, с новым человеком что грубей быть, то лучше: я взял шары, да и собираю. Он покраснел, говорит:
- Можно еще сыграть?
- Известно, - говорю, - на то бильярд стоит, чтоб играть. - А сам на него не смотрю, кии уставляю.
- Хочешь со мной играть?
- Извольте, - говорю, - сударь!
Шары поставил.
- На пролаз угодно?
- Что такое значит, - говорит, - на пролаз?
- Да так, - я говорю, - вы мне полтинничек, а я под бильярд пролезу.
Известно, ничего не видамши, чудно ему показалось, смеется.
- Давай, - говорит.
Хорошо. Я говорю:
- Мне вперед сколько пожалуете?
- Разве, - говорит, - ты хуже меня играешь?
- Как можно, - я говорю, - у нас против вас игроков мало.
Стали играть. Уж он и точно думает, что мастер: стучит так, что беда; а Пан сидит да все приговаривает:
- Вот так шар! вот так удар!
А какой!.. ударишка точно был, да расчету ничего не знает. Ну, как водится, проиграл я первую партию: полез, кряхчу. Тут Оливер, Пан с местов пососкочили, киями стучат.
- Славно! Еще, - говорят, - еще!
А уж чего "еще"! Особенно Пан-то за полтинник рад бы не то под бильярд, под Синий мост пролезть. А то туда же, кричит:
- Славно, - говорит, - пыль не всю еще вытер.
Петрушка-маркёл, я чай, всем известен. Тюрин был да
Петрушка-маркёл.
Только игры, известно, не открыл: проиграл другую.
- Мне, - говорю, - с вами, сударь, так и так не сыграть.
Смеется. Потом как выиграл я три партии - у них сорок девять было, у меня никого, - я положил кий на бильярд, говорю:
- Угодно, барин, на всю?
- Как на всю? - говорит.
- Либо три рубля за вами, либо ничего, - говорю.
- Как, - говорит, - разве я с тобой на деньги играю? Дурак!
Покраснел даже.
Хорошо. Проиграл он партию.
- Довольно, - говорит.
Достал бумажник, новенький такой, в аглицком магазине куплен, открыл, уж я вижу, пофорсить хотел. Полнехонек денег, да все сторублевые.
- Нет, - говорит, - тут мелочи нет. Достал из кошелька три рубля.
- Тебе, - говорит, - два, да за партии, а остальное возьми на водку.
Благодарю, мол, покорно. Вижу, барин славный! Для такого можно полазить. Одно жаль: на деньги не хочет играть; а то, думаю, уж я бы изловчился: глядишь, рублей двадцать, а то и сорок потянул бы.
Как Пан увидел деньги у молодого барина-то: "Не угодно ли, говорит, со мной партийку? Вы так отлично играете". Такой лисой подъехал. "Нет, говорит, извините: мне некогда". И ушел.
И черт его знает, кто он такой был, Пан этот. Прозвал его кто-то Паном, так и пошло. День-деньской, бывало, сидит в бильярдной, все смотрит. Уж его и били-то, и ругали, и в игру ни в какую не принимали, все сидит себе, принесет трубку и курит. Да уж и играл чисто… бестия!
Хорошо. Пришел Нехлюдов в другой раз, в третий, стал часто ходить. И утром и вечером, бывало, ходит. В три шара, алагер, пирамидку - все узнал. Смелей стал, познакомился со всеми и играть стал порядочно. Известно, человек молодой, большой фамилии, с деньгами, так уважал каждый. Только с одним с гостем с большим раз как-то повздорил.
И из-за пустяков дело вышло.
Играли алагер князь, гость большой, Нехлюдов, Оливер и еще кто-то. Нехлюдов стоит около печки, говорит с кем-то, а большому играть, - он же крепко выпимши был в тот раз. Только шар его и придись как раз против самой печки: тесненько там, да и любит он размахнуться.
Вот он, не видал, что ли, Нехлюдова, али нарочито, как размахнется в шара, да Нехлюдова в грудь турником ка-ак стукнет! Охнул даже сердечный. Так что ж? Нет того, чтоб извиниться - грубый такой! пошел себе дальше, на него и не посмотрел; да еще бормочет: "Чего, говорит, тут суются? От этого шара не сделал. Разве нет места?"
Тот подошел к нему, побледнел весь, а говорит как ни в чем не был, учтиво так:
- Вы бы прежде, сударь, должны извиниться: вы меня толкнули, - говорит.
- Не до извинений мне теперь: я бы, - говорит, - должен выиграть, а теперь, - говорит, - вот моего шара сделают.
Тот ему опять говорит:
- Вы должны, - говорит, - извиниться.
- Убирайтесь вы, - говорит. - Вот пристал! - А сам все на своего шара смотрит.
Нехлюдов подошел к нему еще ближе да за руку его.
- Вы невежа, - говорит, - милостивый государь!
Даром что тоненький, молоденький, как девушка красная, а какой задорный: глазенки горят, вот так съесть его хочет. Большой-то гость мужчина здоровый, высокий - куда Нехлюдову!
- Что-о? - говорит, - я невежа!
Да как закричит, да как замахнется на него. Тут подскочили, кто был, за руки их поймали обоих, растащили.
Тары да бары, Нехлюдов говорит:
- Пусть он мне удовлетворенье даст, он меня оскорбил, дескать, - то есть дуэль хотел с ним иметь. Известно, господа: уж у них такое заведение… нельзя!.. ну, одно слово, господа!
- Никакого, - говорит, - удовлетворения знать не хочу! Он мальчишка, больше ничего. Я его за уши выдеру.
- Ежели вы, - говорит, - не хотите драться, так вы не благородный человек.
А сам чуть не плачет.
- А ты, - говорит, - мальчишка: я от тебя ничем не обижусь.
Ну, развели их, как водится, по разным комнатам. Нехлюдов с князем дружны были.
- Поди, - говорит, - ради бога, уговори его, чтобы он, то есть, на дуэль согласие сделал. Он, - говорит, - пьян был; может, он опомнится. Нельзя, - говорит, - этому так кончиться.
Пошел князь. Большой говорит:
- Я, - говорит, - и на дуэли, и на войне дрался. Не стану, - говорит, - с мальчишкой драться. Не хочу, да и шабаш.
Что ж, поговорили, поговорили, да и замолчали; только гость большой перестал к нам ездить.
Насчет этого, то есть конфузу, какой петушок был, амбиционный был… то есть Нехлюдов-то… а уж что касается чего другого прочего, так вовсе не смыслил. Помню раз.
- Кто у тебя здесь есть? - говорит князь Нехлюдову-то.
- Никого, - говорит.
- Как же, - говорит, - никого?
- Зачем? - говорит.
- Как зачем?
- Я, - говорит, - до сих пор так жил, так отчего же нельзя?
- Как: так жил? Не может быть!
И заливается-хохочет, и усатый барин тоже хохочет. Совсем на смех подняли.
- Так никогда? - говорят.
- Никогда.
Помирают со смеху. Я, известно, сейчас понял, что они так над ним смеются. Смотрю: что, мол, будет из него?
- Поедем, - говорит князь, - сейчас.
- Нет, ни за что! - говорит.
- Ну, полно! Это смешно, - говорит. - Выпей для куражу, да и поедем.
Принес я им бутылку шампанского. Выпили, повезли молодчика.
Приехали часу в первом. Сели ужинать, и собралось их много, что ни есть самые лучшие господа: Атанов, князь Разин, граф Шустах, Мирцов. И все Нехлюдова поздравляют, смеются. Меня позвали. Вижу - веселы порядочно.
- Поздравляй, - говорят, - барина.
- С чем? - говорю.
Как бишь он сказал? с посвещением ли, с просвещением ли, не помню уж хорошенько.
- Честь имею, - говорю, - поздравить.
А он красный сидит; улыбается только. То-то смеху-то было!
Хорошо. Приходят потом в бильярдную, веселы все, а уж Нехлюдов на себя не похож; глаза посоловели, губами водит, икает все и уж слова не может сказать хорошенько. Известно, ничего не видамши, его и сшибло. Подошел он к бильярду, облокотился, да и говорит:
- Вам, - говорит, - смешно, а мне грустно. Зачем, - говорит, - я это сделал; и тебе, - говорит, - князь, и себе в жизнь свою этого не прощу.
Да как зальется, заплачет. Известно, выпил: сам не знает, что говорит. Подошел к нему князь, улыбается сам.
- Полно, - говорит, - пустяки! Поедем домой, Анатолий.
- Никуда, - говорит, - не поеду. Зачем я это сделал? А сам-то заливается. Нейдет от бильярда, да и шабаш.
Что значит человек молодой, непривычный.
Таким-то родом езжал он к нам часто. Приезжают раз с князем и с усатым господином, который все с князем ходил. Из чиновников или из отставных каких он был, бог его знает, только Федоткой его все господа звали, Скуластый, дурной такой, а ходил чисто и в карете езжал. За что его господа так любили, бог их ведает, Федотка, Федотка, а глядишь - его и кормят, и поят, и деньги за него платят. Да уж и шельма же был! проиграет - не платит; а выиграет, так небось! Уж его и ругали-то, и бил в глазах моих гость большой, и на дуэль вызывал… все с князем под ручку ходит.
- Ты, - говорит, - пропадешь без меня. Я Федот, - говорит, - да не тот.
Шутник такой! Ну, ладно. Приехали, говорят:
- Давай алагер втроем составим.
- Давай, - говорит.
Стали играть по три рубля ставку. Нехлюдов с князем тары да бары.
- Ты, - говорит, - посмотри, какая у нее ножка. Нет, - говорит, - что ножка! у нее коса, - говорит, - хороша.
Известно, на игру не смотрят; только всё промеж себя разговаривают. А Федотка свое дело помнит: знай с накатцем сыграет, а те промах али вовсе на себя. И зашиб по шести рублей с брата. С князем-то у них бог знает какие счеты были, никогда друг другу денег не платили, а Нехлюдов достал две зелененьких, подает ему.
- Нет, - говорит, - я не хочу с тебя денег брать. Давай простую сыграем: китудубль то есть: либо вдвое, либо ничья.
Поставил я шаров. Федотка вперед взял, и стали играть. Нехлюдов-то бьет, чтоб пофорсить; другой раз на партии стоит: нет, говорит, не хочу, легко, мол, слишком; а Федотка свое дело не забывает, знай себе подбирает. Известно, игру скрыл, да как будто невзначай и выиграй партию.
- Давай, - говорит, - еще на все.
- Давай.
Опять выиграл.
- С пустяков, - говорит, - началось. Я не хочу у тебя много выигрывать. Идет на все?
- Идет.
Оно как бы ни было, пятидесяти-то рублей жалко. Уж Нехлюдов просит: "Давай на всю". Пошла да пошла, дальше да больше, двести восемьдесят рублей на него и набил. Федотка сноровку знает: простую проиграет, а угол выиграет. А князь сидит, видит, что дело всерьез пошло.
- Асе,- говорит, - асе.
Какой! всё куш прибавляют.
Наконец тому дело вышло, за Нехлюдовым пятьсот с чем-то рублей. Федотка кий положил, говорит:
- Не довольно ли? Я устал, - говорит.
А сам до зари готов играть, только б денежки были… политика, известно. Тому еще пуще хочется: давай да, давай.
- Нет, - говорит, - ей-богу, устал. Пойдем, - говорит, - наверх; там реванш возьмешь.
А наверху у нас в карты играли господа. Сначала преферансик, а там глядишь - любишь не любишь пойдет.
Вот с того самого числа так его Федотка окрутил, что начал он к нам каждый день ездить. Сыграет партию-другую, да и наверх, да и наверх.
Уж что там у них бывало, бог их знает; только что совсем другой человек стал, и с Федоткой все пошло заодно. Прежде, бывало, модный, чистенький, завитой, а нынче только с утра еще в настоящем виде; а как наверху побывал, придет взъерошенный, сюртук в пуху, в мелу, руки грязные.
Раз этаким манером приходит оттуда с князем, бледный, губы трясутся, и спорит что-то.
- Я, мол, не позволю ему говорить мне (как бишь он сказал?)… что я не великатен, что ли, и что он моих карт не будет бить. Я, - говорит, - ему десять тысяч заплатил, так он мог бы при других-то быть осторожнее.
- Ну, полно, - говорит князь, - стоит ли на Федотку сердиться?
- Нет, - говорит, - я этого так не оставлю.
- Перестань, - говорит, - как можно до того унижаться, что с Федоткой иметь историю!
- Да ведь тут были посторонние.
- Что ж, - говорит, - посторонние? Ну хочешь, я его сейчас заставлю у тебя прощения просить?
- Нет, - говорит.
И забормотали что-то по-французски, уж я не понял. Что ж? тот же вечер с Федоткой вместе ужинали, и опять дружба пошла.
Хорошо. Придет другой раз один.
- Что, - говорит, - хорошо я играю?
Наше дело, известно: потрафлять каждому надо; скажешь: хорошо, - а какой хорошо! стучит дуром, а расчету ничего нет. И с того самого время, как с Федоткой связался, все на деньги играть стал. Прежде не любил ни на что - ни на кушанье, ни на шампанское. Бывало, князь скажет:
- Давай на бутылку шампанского.
- Нет, - говорит, - я лучше так велю принести… Гей! Дай бутылку.
А нынче все на интерес стал играть. Ходит, бывало, День-деньской у нас, или с кем в бильярд играет, или наверх пойдет. Я себе и думаю: что же другим, а не мне все будет доставаться?
- Что, - говорю, - сударь, со мной давно не играли? Вот и стали играть.
Как набил я на него полтинников десять, - на квит, говорю, хотите, сударь?
Молчит. Не то что прежде дурака сказал. Вот и стали играть на квит да на квит. Я на него рублей восемьдесят и набил. Так что ж? Каждый день со мной играть стал. Того и ждет, бывало, чтобы не было никого, а то, известно, при других стыдно ему с маркёлом играть. Раз как-то погорячился он, а рублей уж за ним с шестьдесят было.
- Хочешь, - говорит, - на все?
- Идет, - говорю.
Выиграл я.
- Сто двадцать на сто на двадцать?
- Идет, - говорю. Опять выиграл.
- Двести сорок на двести на сорок?
- Не много ли будет? - говорю. Молчит. Стали играть: опять моя партия.
- Четыреста восемьдесят на четыреста на восемьдесят?
Я говорю:
- Что ж, сударь, мне вас обижать. Сто-то рубликов Пожалуйте; а то пусть так будут.
Так он как крикнет! А ведь какой тихий был.
- Я, - говорит, - тебя исколочу. Играй или не играй. Ну, вижу, делать нечего.
- Триста восемьдесят, - говорю, - извольте.
Известно, хотел проиграть.
Дал я сорок вперед. У него пятьдесят два было, у меня тридцать шесть. Стал он желтого резать, да и положи на себя восемнадцать очков, а мой - на перекате стоял.
Ударил я так, чтоб выскочил шар. Не тут-то было, он дуплетом и упади. Опять моя партия.
- Послушай, - говорит, - Петр (Петрушкой не назвал), я тебе сейчас не могу отдать всех, а через два месяца хоть три тысячи могу заплатить.
А сам весь кра-асный стал, дрожит ажно голос у него.
- Хорошо, - говорю, - сударь,
Да и поставил кий. Он походил, походил, пот так с него и льет.
- Петр, - говорит, - давай на все. А сам чуть не плачет.
Я говорю:
- Что, сударь, играть!
- Ну, давай, пожалуйста.
И сам кий мне подает. Я взял кий да шары на бильярд так шваркнул, что на пол полетели: известно, нельзя не пофорсить; говорю:
- Давай, сударь!
А уж он так заторопил, что сам шар поднял. Думаю себе: "Не получить мне семисот рублей; все равно проиграю". Стал нарочно играть. Так что же?
- Зачем, - говорит, - нарочно дурно играешь?
А у самого руки дрожат; а как шар к лузе бежит, так пальцы растаращит, рот скривит да все к лузе и головой-то и руками тянет. Уж я говорю:
- Этим не поможешь, сударь.
Хорошо. Как выиграл он эту партию, я говорю:
- Сто восемьдесят рубликов за вами будет да полтораста партий; а я, мол, ужинать пойду.
Поставил кий и ушел.
Сел я себе за столик против двери, а сам смотрю: что, мол, из него будет? Так что ж? Походит, походит - чай, думает: никто на него не глядит - да за волосы себя как дернет, и опять ходит, бормочет все что-то, да опять как дернет.