20 Soft embalmer (англ.) – "нежный утешитель". См. сонет Китса "То the Sleep" ("К сну").
21 Пропущенные строфы – подражание Пушкину. См. "Об Евгении Онегине": "смиренно сознаюсь также, что в "Дон-Жуане" есть две пропущенные строфы", – писал Пушкин.
22 Баута – в Италии – маска с капюшоном.
23 Звездная Палата – тайное судилище в Англии, которое помещалось в зале, где на потолке было изображено звездное небо.
24 См. знаменитое стихотворение Шелли "То the Skilark" (англ.). – "К жаворонку".
25 Георг – лорд Байрон.
26 Клара Газуль – псевдоним Мериме.
27 Волково Поле – старое название Волкова кладбища.
28 "Седьмая" – Ленинградская симфония Шостаковича. Первую часть этой симфонии автор вывез на самолете из осажденного города 29 сентября 1941 г.
<Строфы, не вошедшие в поэму>
* * *
Что бормочешь ты, полночь наша?
Все равно умерла Параша,
Молодая хозяйка дворца.
Тянет ладаном из всех окон,
Срезан самый любимый локон,
И темнеет овал лица.
Не достроена галерея –
Эта свадебная затея,
Где опять под подсказку Борея
Это все я для вас пишу.5 января 1941
* * *
А за правой стенкой, откуда
Я ушла, не дождавшись чуда,
В сентябре в ненастную ночь –
Старый друг не спит и бормочет,
Что он больше, чем счастья, хочет
Позабыть про царскую дочь.1955
* * *
Я иду навстречу виденью
И борюсь я с собственной тенью
Беспощаднее нет борьбы.Рвется тень моя к вечной славе,
Я как страж стою на заставе
И велю ей идти назад…
……………….
……………….
Как теперь в Москве говорят.
Я хочу растоптать ногами
Ту, что светится в светлой раме,
СамозванкуНад плечами ее не крылья
Октябрь 1956
Будка
* * *
Верьте мне вы или не верьте,
Где-то здесь в обычном конверте
С вычислением общей смерти
Промелькнет измятый листок.
Он не спрятан, но зашифрован,
Но им целый мир расколдован,
И на нем разумно основан
Небытья незримый поток.Март 1961
* * *
Я еще не таких забывала,
Забывала, представь, навсегда.
Я таких забывала, что имя
Их не смею теперь произнесть,
Так могуче сиянье над ними,
(Превратившихся в мрамор, в камею)
Превратившихся в знамя и честь.26 августа 1961
Комарово
* * *
Не кружился в Европах бальных,
Рисовал оленей наскальных,
Гильгамеш ты, Геракл, Гесер –
Не поэт, а миф о поэте,
Взрослым был ты уже на рассвете
Отдаленнейших стран и вер.
* * *
Институтка, кузина, Джульетта!..
Не дождаться тебе корнета,
В монастырь ты уйдешь тайком.
Нем твой бубен, моя цыганка,
И уже почернела ранка
У тебя под левым соском.
* * *
Вкруг него дорогие тени.
Но напрасны слова молений,
Милых губ напрасен привет.
И сияет в ночи алмазной,
Как одно виденье соблазна,
Тот загадочный силуэт.
* * *
И с ухватками византийца
С ними там Арлекии-убийца,
А по-здешнему – мэтр и друг.
Он глядит, как будто с картины,
И под пальцами клавесины,
И безмерный уют вокруг.
* * *
Ты приедешь в черной карете,
Царскосельские кони эти
И упряжка их à l’anglaise
На минуту напомнят детство
И отвергнутое наследство.
* * *
Словно память "Народной воли".
Тут уже до Горячего поля,
Вероятно, рукой подать.
И смолкает мой голос вещий.
Тут еще чудеса похлеще,
Но уйдем – мне некогда ждать.
* * *
И уже, заглушая друг друга,
Два оркестра из тайного круга
Звуки шлют в лебединую сень.
………………………………
Но где голос мой и где эхо,
В чем спасенье и в чем помеха,
Где сама я и где только тень? –
Как спастись от второго шага…
* * *
Вот беда в чем, о дорогая,
Рядом с этой идет другая,
Слышишь легкий шаг и сухой,
А где голос мой и где эхо, –
Кто рыдает, кто пьян от смеха
И которая тень другой?Анна Ахматова
Проза о поэме
Из письма к NN
Ты, зная обстановку моей тогдашней жизни, можете судить об этом лучше других.
Осенью 1940 года, разбирая мой старый (впоследствии погибший во время осады) архив, я наткнулась на давно бывшие у меня письма и стихи, прежде не читанные мною ("Бес попутал в укладке рыться"). Они относились к трагическому событию 1913 г., о котором повествуется в "Поэме без героя".
Тогда я написала стихотворный отрывок "Ты в Россию пришла ниоткуда" в связи с стихотворением "Современница". Вы даже, может быть, еще помните, как я читала Вам оба эти стихотворения в Фонтанном Доме в присутствии старого шереметевского клена ("а свидетель всего на свете…").
В бессонную ночь 26–27 декабря этот стихотворный отрывок стал неожиданно расти и превращаться в первый набросок "Поэмы без героя". История дальнейшего роста поэмы кое-как изложена в бормотании под заглавием "Вместо предисловия".
Вы не можете себе представить, скольких диких, нелепых и смешных толков породила эта "Петербургская повесть".
Строже всего, как это ни странно, ее судили мои современники, и их обвинения сформулировал в Ташкенте X., когда он сказал, что я свожу какие-то старые счеты с эпохой (10-е годы) и людьми, которых или уже нет, или которые не могут мне ответить. Тем же, кто не знает некоторые "петербургские обстоятельства", поэма будет непонятна и неинтересна.
Другие, в особенности женщины, считали, что "Поэма без героя" – измена какому-то прежнему "идеалу" и, что еще хуже, разоблачение моих давних стихов "Четки", которые они "так любят".
Так в первый раз в жизни я встретила вместо потока патоки искреннее негодование читателей, и это, естественно, вдохновило меня. Затем… я совсем перестала писать стихи, и все же в течение 15 лет эта поэма неожиданно, как припадки какой-то неизлечимой болезни, вновь и вновь настигала меня (случалось это всюду – в концерте при музыке, на улице, даже во сне). Всего сильнее она терзала меня в декабре 1959 года в Ленинграде – снова превращаясь в трагический балет, что явствует из дневниковых записей (13 декабря) и строфы о Блоке. И я не могла от нее оторваться, дополняя и исправляя по-видимому оконченную вещь.
(Но была для меня та тема,
Как раздавленная хризантема
На полу, когда гроб несут.
Я пила ее в капле каждой
И, бесовскою черной жаждой
Одержима, не знала, как
Мне разделаться с бесноватой).
И неудивительно, что X., как Вам известно, сказал мне: "Ну, Вы пропали, она Вас никогда не отпустит".
Но… я замечаю, что письмо мое длиннее, чем ему следует быть, а мне еще надо…
27 мая 1955
Москва
Глава могла бы называться
Второе письмо
…увлекшись сообщением последних новостей 1955 <года>, я действительно несколько затянула последнее письмо, потом я, кажется, потеряла его, потому что Вы никогда не упомянули о нем во время наших многочисленных московских встреч. С тех пор случилось нежданное и великое – стихи вернулись в мир. В том письме я, между прочим, писала Вам о моей Поэме. Теперь могу прибавить, что она действительно вела себя очень дурно, так что я одно время предполагала совсем отказаться от нее, как хозяин пса, искусавшего кого-нибудь на улице, делает незнакомое лицо и удаляется, не ускоряя шаг. Но из этого тоже ничего не вышло (а мне с самого начала казалось, что ей пошло бы быть анонимной, а приписать ее уже умершему поэту было бы совсем бессовестно) –
а) потому что никто не хотел взять ее на себя, б) потому что все, с кем я заводила беседу на эту тему, утверждали, что у их родственников есть списки, сделанные моей рукой со всеми мне присущими орфографическими ошибками (ложь, конечно).
Однако вышеупомянутое письмо не пропало для благодарного потомства, и если этому уготована та же участь, не теряйте надежды увидеть его напечатанным в Лос-Анджелесе или Тимбукту с священной надписью
ALL RIGHTS RESERVED
Мне лично приходится любоваться этой надписью на моих никому мною не переуступленных писаниях… Однако это детали. Гораздо хуже то, что делает сама Поэма. По слухам, она старается подмять под себя никакого к ней отношения не имеющие другие мои произведения, искажая этим и мой (какой ни есть) творческий путь, и мою биографию.
Затем я еще раз убеждаюсь, что женщине лучше кокетничать, когда она находится Du bon côté de la quaratain, а не наоборот, а я, грешница, из чистейшего кокетства все в том же злополучном письме к Вам любовно перечислила все случаи, когда Поэма была встречена в штыки. По-видимому, такой "откровенности" автора соблазнительно поверить.
Конечно, каждое сколько-нибудь значительное произведение искусства можно (и должно) толковать по-разному (тем более это относится к шедеврам). Например, "Пиковая дама" и просто – светская повесть 30-х годов 19 в., и некий мост между 18 и 19 веками (вплоть до обстановки комнаты графини), и библейское "Не убий" (отсюда все "Преступление и наказание"), и трагедия старости, и новый герой (разночинец), и психология игрока (очевидно, беспощадное самонаблюдение), и проблема языка (каждый говорит по-своему, особенно интересен русский язык старухи – до-карамзинский; по-французски, надо думать, она говорит не так), но… я, простите, забалтываюсь – меня нельзя подпускать к Пушкину… Но когда я слышу, что Поэма и "трагедия совести" (В. Шкловский в Ташкенте), и объяснение, отчего произошла Революция (И. Шток в Москве), и "Реквием по всей Европе" (голос из зеркала), трагедия искупления и еще невесть что, мне становится страшновато… (и "исполненная мечта символистов" – В. М. Жирмунский в Комарове; 1960 г.). Многим в ней чудится трагический балет (однако Л. Я. Гинзбург считает, что ее магия – запрещенный прием – why?).
Не дожить до конца столетья…
Двадцать первое, двадцать третье…
Будто стружка летит с верстака!
Это, извините, стихи трезвейшего и знаменитого физика-атомщика, но… довольно – боюсь, что в третьем письме мне придется извиняться за эти цитаты, как я извиняюсь в этом за цитаты 1955 г.
Но что мне делать с старой шаманкой, которая защищается "заклинаниями" и "Посвящениями" из музыки и огня. Это она заставляет меня испытывать весьма лестные для авторского самолюбия ощущения курицы, высидевшей лебединое яйцо и беспомощно хлопающей крыльями на берегу в то время, как лебеденок уже далеко уплыл. По старой дружбе не скрою от Вас, что знатные иностранцы спрашивали меня – действительно ли я автор этого произведения. К чести нашей Родины должна сознаться, что по сю сторону границы таких сомнений не возникало.
Просто люди с улицы приходят и жалуются, что их измучила Поэма. И мне приходит в голову, что мне ее действительно кто-то продиктовал, причем приберег лучшие строфы под конец. Особенно меня убеждает в этом та демонская легкость, с которой я писала Поэму: редчайшие рифмы просто висели на кончике карандаша, сложнейшие повороты сами выступали из бумаги.
22 августа 1961
Комарово
Что вставить во второе письмо
1) О Белкинстве.
2) Об уходе Поэмы в балет, в кино и т. п. Мейерхольд. (Демонский профиль).
3) О тенях, кот. мерещатся читателям.
4) "Не с нашим счастьем", как говорили москвичи в конце дек. 1916, обсуждая слухи о смерти Распутина.
5) …и я уже слышу голос, предупреждающий меня, чтобы я не проваливалась в нее, как провалился Пастернак в "Живаго", что и стало его гибелью, но я отвечаю – нет, мне грозит нечто совершенно иное. Я сейчас прочла свои стихи (довольно избранные). Они показались мне невероятно суровыми (какая уж там нежность ранних!), обнаженными, нищими, но в них нет жалоб, плача над собой и всего невыносимого. Но кому они нужны! Я бы, положа руку на сердце, ни за что не стала бы их читать, если бы их написал кто-нибудь другой. Они ничего не дают читателю. Они похожи на стихи человека, 20 л. просидевшего в тюрьме. Уважаешь судьбу, но в них нечему учиться, они не несут утешения, они не так совершенны, чтобы ими любоваться, за ними, по-моему, нельзя идти. И этот суровый черный, как уголь, голос, и ни проблеска, ни луча, ни капли… Все кончено бесповоротно. Может быть, если их соединить с последней книжкой (1961 г.), это будет не так заметно или может создаться иное впечатление. Величья никакого я в них не вижу. Вообще это так голо, так в лоб – так однообразно, хотя тема несчастной любви отсутствует. Как-то поярче – "Выцветшие картинки", но боюсь, что их будут воспринимать как стилизацию – не дай Бог! – (а это мое первое по времени Царское, до-версальское, до-расстреллиевское). А остальное! – углем по дегтю. Боже! – неужели это стихи? Сама трагедия не должна быть такой. Так и кажется, что люди, собравшиеся, чтобы их читать, должны потихоньку говорить друг другу: "Пойдем выпьем" или что-нибудь в этом роде.
Мир не видел такой нищеты,
Существа он не видел бесправней,
Даже ветер со мною на – ты
Там, за той оборвавшейся ставней.
Как я завидую Вам в Вашем волшебном Подмосковии, с каким тяжелым ужасом вспоминаю Коломенское, без которого почти невозможно жить, и Лавру, кот. когда-то защищал князь Долгорукий-Роща (как сказано на доске над Воротами), а при первом взгляде на иконостас ясно, что в этой стране будут и Пушкин, и Достоевский.
И один Бог знает, что я писала: то ли балетное либретто, то ли киношный сценарий. Я так и забыла спросить об этом у Алеши Баталова. Об этой моей деятельности я подробнее пишу в другом месте.
Примечание
Единственное место, где я упоминаю о ней в моих стихах – это –
Или вышедший вдруг из рамы
Новогодний страшный портрет.(Cinque, IV)
т. е. предлагаю оставить ее кому-то на память.
Читателей поражает, что нигде не видны швы новых заплат, но я тут ни при чем.
Может быть из дневника
…Я сразу услышала и увидела ее всю – какая она сейчас (кроме войны, разумеется), но понадобилось двадцать лет, чтобы из первого наброска выросла вся поэма.
На месяцы, на годы она закрывалась герметически, я забывала ее, я не любила ее, я внутренне боролась с ней. Работа над ней (когда она подпускала меня к себе) напоминала проявление пластинки. Там уже все были. Демон всегда был Блоком, Верстовой Столб – Поэтом вообще, Поэтом с большой буквы (чем-то вроде Маяковского) и т. д. Характеры развивались, менялись, жизнь приводила новые действующие лица. Кто-то уходил. Борьба с читателем продолжалась все время. Помощь читателя (особенно в Ташкенте) тоже. Там мне казалось, что мы пишем ее все вместе. Иногда она вся устремлялась в балет (два раза), и тогда ее было ничем не удержать. Я думала, что она там и останется навсегда. Я писала некое подобие балетного либретто, но потом она возвращалась, и все шло по-старому.
Первый росток (первый толчок), который я десятилетиями скрывала от себя самой, – это, конечно, запись Пушкина: "Только первый любовник производит впечатление на женщину, как первый убитый на войне"! Всеволод был не первым убитым и никогда моим любовником не был, но его самоубийство было так похоже на другую катастрофу… что они навсегда слились для меня.
Вторая картина, выхваченная прожектором памяти из мрака прошлого, это мы с Ольгой после похорон Блока, ищущие на Смоленском кладбище, могилу Всеволода (1913). "Это где-то у стены", – сказала Ольга, но найти не могли. Я почему-то запомнила эту минуту навсегда.
17 декабря 1959
Ленинград
* * *
Эта поэма – своеобразный бунт вещей. (Ольгины) вещи, среди которых я долго жила, вдруг потребовали своего места под поэтическим солнцем. Они ожили как бы на мгновенье, но оставшийся от этого звук продолжал вибрировать долгие годы, ритм, рожденный этим шоком, то затихая, то снова возникая, сопровождал меня в столь непохожие друг на друга периоды моей жизни, когда я делала совсем другое и думала о другом. Поэма оказалась вместительнее, чем я думала вначале. Она незаметно приняла в себя события и чувства разных временных слоев, и теперь, когда я, наконец, избавилась от нее – я вижу ее совершенно единой и цельной. И мне не мешает, что, как я сказала в Ташкенте:
Рядом с этой идет другая…
Март 1959
Красная Конница
20 августа 1962
Комарово
* * *
Поэма опять двоится. Все время звучит второй шаг. Что-то идущее рядом – другой текст, и не понять, где голос, где эхо и которая тень другой, поэтому она так вместительна, чтобы не сказать бездонна. Никогда еще брошенный в нее факел не осветил ее дна. Я, как дождь, проникаю в самые узкие щелочки, расширяю их – так появляются новые строфы. За словами мне порой чудится петербургский период русской истории:
Да будет пусто место сие…