* * *
Юнкерами взят Кремль. Серьезного сопротивления большевики не оказали. Взятием руководил командир моего полка, полковник Пекарский.
Ночью несем караул в Манеже. Посты расставлены частью по Никитской, частью в сторону Москвы-реки. Ночь темная. Стою, прижавшись к стене, и вонзаю взгляд в темноту. То здесь, то там гулко хлопают выстрелы.
Прислушиваюсь. Чьи-то крадущиеся шаги.
- Кто идет?
Молчание. Тихо. Может быть, померещилось? Нет, - снова шаги, робкие, чуть слышные.
- Кто идет? Стрелять буду! Щелкаю затвором.
- Ох, не стреляй, дружок. Это я!
- Отвечай кто, а то выстрелю.
- Спаси Господи, страхи какие! Церковный сторож я, батюшка, от Власия, что в Гагаринском. Отпусти, Христа ради, душу на покаяние.
- Иди, иди, не бойся!
Тяжело дыша, подходит коренастый старик. В руках палка, на голове - шапка с ушами; борода.
- Куда идешь?
- Да к себе пробираюсь, батюшка. Который час иду. Еще засветло вышел, да вот до сих пор все канючусь. Страху набрался, на всю жизнь хватит.
Два раза хватали, обыскивали. В Марьиной был, у сестры. Сестра моя захворала. Да вот - откуда беда свалилась. А ты кто, батюшка, будешь? - Офицер - я.
- Ахфицер? Ничего не пойму чтой-то! То фабричные, да страшные такие, а здесь вы, ваше благородие.
- Не скоро поймешь, старик. Теперь слушай. К Арбатским воротам выйдешь через Воздвиженку.
- Так, так.
- По Пречистенскому не ходи, там пули свистят. Подстрелят. Заверни в первый переулок - переулками и пробирайся. Понял?
* * *
- Понял, ваше благородие. Как не понять! Спасибо на добром слове. Дай вам Бог здоровья. Последние дни пришли, ох Господи! - и старик с причитаниями скрывается в темноте.
Опять вперяюсь в темень. Где-то затрещал пулемет - та-та-та - и умолк. Из-за угла окликает под-часок:
- Как дела, С. Я.?
- Ничего. Темно больно.
Впереди черная дыра Никитской. Переулки к Тверской заняты большевиками.
Вдруг в темноте вспыхивают два огонька. Почти одновременное: бах, бах… Со стороны Тверской забулькали пулеметы - один, другой. Где-то в переулке грохот разорвавшейся гранаты.
Подчасок бежит предупредить караул. Со стороны Манежа равномерный топот шагов.
- Кто идет?
- Прапорщик Б. Веду подкрепление нашему авангарду, - смеется.
Пять рослых офицеров становятся за углом. Ждут… Стрельба стихает.
- Идите, С. Я., подремать в Манеж. Мы постоим.
Через минуту, подняв воротник, дремлю, прижавшись к шершавому плечу соседа.
Наши торопливо строятся. - Куда идем?
- На телефонную станцию.
Опять грузовик. Опять - плечо к плечу. Впереди - наш разведывательный Форд, позади - небольшой автомобиль с пулеметом.
Охотный. Влево - пустая Тверская. Но мы знаем, что все дома и крыши заняты большевиками. Вправо, в воротах, за углами - жмутся юнкера, по два, по три - наши передовые дозоры.
На Театральной площади, из Метрополя юнкера кричат:
- Ни пуха, ни пера!
Едем дальше.
Вот и Лубянская площадь. На углу сгружаемся, рассыпаемся в цепь и начинаем продвигаться по направлению к Мясницкой. Противника не видно. Но, невидимый, он обстреливает нас с крыш, из чердачных окон и, чорт знает, еще откуда. Сухо и гадко хлопают пули по штукатурке и камню. Один падает. Другой, согнувшись, бежит за угол к автомобилям. На фланге трещит наш "Максим", обстреливающий вход на Мясницкую.
Стрельба тише… Стихает.
До нас, верно, здесь была жестокая стычка. За углом Мясницкой, на спине, с разбитой головой ~ тело прапорщика. Под головой - невысохшая лужа черной крови. Немного поодаль, ничком, уткнувшись лицом в мостовую, - солдат.
Часть офицеров идет к телефонной станции, сворачивая в Милютинский пер. (там отсиживаются юнкера), я с остальными продвигаюсь по Мясницкой. Устанавливаем пулемет. Мы знаем, что в почтамте засели солдаты 56 полка (мой полк). У почтамта чернеет толпа. - Разойтись! Стрелять будем!
- Мы мирные! Не стреляйте! - Мирным, нужно по домам сидеть! Но верно, действительно, мирные - винтовок не видно.
Долго чего-то ждем. У меня после двух бессонных ночей глаза слипаются. Сажусь на приступенке у дверей какого-то банка и мгновенно засыпаю. Кто-то осторожно теребит за плечо. Открываю глаза - передо мною бородатое лицо швейцара.
- Г-дин офицер, не погнушайтесь зайти к нам чайку откушать. Видно, умаялись. Чаек-то подкрепит.
Благодарю бородача и захожу с ним в банк. Забегая вперед, ведет меня в свою комнату. Крошечная каморка вся увешана картинами. В центре - портрет государя с наследником.
Суетливая, сухонькая женщина, верно жена, приносит сияющий, пузатый самовар.
- Милости просим, пожалуйста, садитесь. Господи, и лица-то на вас нет! Должно, страсть, как замаялись. Вот вам стаканчик. Сахару, не взыщите, мало. И хлеба, простите, нет. Вот баранки. Баранок-то, слава Богу, закупили, жена догадалась, и жуем понемногу.
Жена швейцара молчит, - лишь сокрушенно вздыхает, подперев щеку ладонью.
Обжигаясь, залпом выпиваю чай. Благодарю, прощаюсь. Швейцариха сует мне вязанку баранок:
- Своих товарищей угостите. Если время есть, - пусть зайдут к нам обогреться, отдохнуть, да чаю попить.
* * *
Прижимаясь к домам и поминутно оглядываясь, крадется барышня.
- Скажите, пожалуйста, - мне можно пройти в Милютинский переулок? Я телефонистка и иду на смену.
- Не только можно - должно! Нам необходимо, чтобы телефон работал. Барышня делает несколько шагов, но вдруг останавливается, дико вскрикивает и, припав к стене, громко плачет. Увидела тело прапорщика.
Подхватываем ее под руки и ведем, задыхающуюся от слез, на станцию.
* * *
Дорога обратно. У Большого Театра - кучка народа, просто любопытствующие. При нашем проезде кричат нам что-то, машут платками, шапками.
Свои.
* * *
Останавливает юнкерский пост.
- Берегитесь Тверской! Оба угловых дома - Национальной гостиницы и Городского Самоуправления - заняты красногвардейцами. Не дают ни пройти, ни проехать. Всех берут под перекрестный огонь.
- Ничего. Авось да небось - проедем! Впереди несется Форд. Провожаем его глазами. Проскочил. Ни одного выстрела. Пополз и наш грузовик. Равняемся с Тверской. И вдруг… Tax, тах, та-та-тах! Справа, слева, сверху… По противоположной стене защелкали пули. Сжатые в грузовике, мы не можем даже отвечать.
Моховая. Университет. Мы в безопасности.
- Кто ранен? - спрашивает капитан. Оглядываем друг друга. Все целы.
- Наше счастье, что они такие стрелки, - цедит сквозь зубы капитан.
Но с нашим пулеметным автомобилем - дело хуже. Его подстрелили. Те пять офицеров, что в нем сидели, выпрыгнув и, укрывшись за автомобиль, отстреливаются.
Нужно идти выручать. Тянемся гуськом вдоль домов. Обстреливаем окна Национальной гостиницы. Там попрятались и умолкли. Бросив автомобиль, возвращаемся с пулеметом и двумя ранеными пулеметчиками.
* * *
Наконец-то появился командующий войсками, полковник Рябцов.
В небольшой комнате Александровского училища, окруженный тесным кольцом возбужденных офицеров, сидит грузный полковник в расстегнутой шинели. Верно, и раздеться ему не дали, обступили. Лицо бледное, опухшее, как от бессонной ночи. Небольшая борода, усы вниз. Весь он рыхлый и лицо рыхлое - немного бабье.
Вопросы сыплются один за другим и один другого резче.
- Позвольте узнать, г-н полковник, как назвать поведение командующего, который в эту страшную для Москвы минуту скрывается от своих подчиненных и бросает на произвол судьбы весь округ?
Рябцов отвечает спокойно, даже как будто бы сонно.
- Командующий ни от кого не скрывался. Я не сплю не помню которую ночь. Я все время на ногах. Ничего нет удивительного, что меня не застают в моем кабинете. Необходимость самому непосредственно следить за происходящим вынуждает меня постоянно находиться в движении.
- Чрезвычайно любопытное поведение. Наблюдать - дело хорошее. Разрешите все же узнать, г-н полковник, что нам, вашим подчиненным, делать? Или тоже наблюдать прикажете?
- Если мне вопросы будут задаваться в подобном тоне, я отвечать не буду, - говорит все так же сонно Рябцов.
- В каком тоне прикажете с вами говорить, г-н полковник, после сдачи Кремля с арсеналом большевикам?
Чувствую, как бешено натянута струна - вот, вот оборвется. Десятки горящих глаз впились в полковника. Он сидит, опустив глаза, с лицом словно маска, - ни одна черта не дрогнет.
- Я сдал Кремль, ибо считал нужным его сдать. Вы хотите знать, почему? Потому что всякое сопротивление полагаю бесполезным кровопролитием. С нашими силами, пожалуй, можно было бы разбить большевиков. Но нашу кровавую победу мы праздновали бы очень недолго. Через несколько дней нас все равно смели бы. Теперь об этом говорить поздно. Помимо меня - кровь уже льется.
- А не полагаете ли вы, г-н полковник, что в некоторых случаях долг нам предписывает скорее принять смерть, чем подчиниться бесчестному врагу? - раздается все тот же сдавленный гневом голос.
- Вы движимы чувством - я руководствуюсь рассудком.
Мгновение тишины, которая прерывается исступленным криком офицера с исказившимся от бешенства лицом.
- Предатель! Изменник! Пустите меня! Я пущу ему пулю в лоб!
Он старается прорваться вперед с револьвером в руке.
Лицо Рябцова передергивается.
- Что-ж, стреляйте! Смерти ли нам с вами бояться?
Офицера хватают за руки и выводят из комнаты. Следом выхожу и я.
* * *
В Москве образовался какой-то комитет, не то "Общественного Спасения", не то "Общественного Спокойствия". Он заседает в Думе под председательством городского головы Руднева и объединяет собой целый ряд общественных организаций. К нам, как говорят, относится с некоторым недоверием, если не боязнью. Мне передавали - боятся контрреволюции. Сами же выносят резолюции с выражением протеста - всем, всем, всем.
В училище часто заходят молодые люди с эсеровскими листовками. Из этих листовок мы узнаем невероятные и бодрящие вести:
- "Петропавловская крепость взята обратно верными Временному Правительству войсками".
- "С юга продвигаются казачьи части для поддержки юнкеров".
- "С запада идут с этой же целью ударные батальоны". И т. д., и т. д.
Эти известия, как очень желательные, встречаются полным доверием, а часто и криками "ура". (Увы, потом оказалось, что все это делалось лишь с целью поднять наш дух и вселить неуверенность среди восставших).
* * *
С каждым часом становится труднее. Все на ногах почти бессменно. Не успеваешь приехать после какого-либо дела, наскоро поесть, как снова раздается команда:
- Становись!
Нас бросают то к Москве-реке, то на Пречистенку, то к Никитской, то к Театральной, и так без конца. В ушах звенит от постоянных выстрелов (на улицах выстрелы куда оглушительнее, чем в поле).
Большевики ловко просачиваются в крепко занятые нами районы. Сегодня сняли двух солдат, стрелявших с крыши Офицерского О-ва, а оно находится в центре нашего расположения.
Продвигаться вперед без артиллерии нет возможности. Пришлось бы штурмовать дом за домом.
Прекрасно скрытые за стенами, большевики обсыпают нас из окон свинцом гранатами. Время упущено. В первый день, поведи мы решительно наступление, Москва бы осталась за нами. А наша артиллерия… Две пушки на Арбатской площади, направленные в сторону Страстной и выпускающие по десяти снарядов в день.
* * *
У меня от усталости и бессонных ночей опухли ноги. Пришлось распороть сапоги. Нашел чьи-то калоши и теперь шлепаю в них, поминутно теряя то одну, то другую.
* * *
Большевики начали обстрел из пушек. Сначала снаряды рвались лишь на Арбатской площади и по бульварам, потом, очень вскоре, и по всему нашему району. Обстреливают и Кремль. Сердце сжимается смотреть, как над Кремлем разрываются шрапнели.
Стреляют со Страстной площади, с Кудрина и откуда-то из-за Москвы-реки - тяжелыми (6 д<юймовыми>).
Александровское училище, окруженное со всех сторон небоскребами, для гранат недосягаемо. Зато шрапнели непрерывно разрываются над крышей и над окнами верхнего этажа, в котором расположены наши роты. Большая часть стекол перебита.
* * *
Каково общее самочувствие, лучше всего наблюдать за обедом, или за чаем, когда все вместе: юнкера, офицеры, студенты и добровольцы-дети.
Сижу, обедаю. Против меня капитан-пулеметчик с перевязанной головой, рядом с ним - гимназист лет двенадцати.
- Ешь, Володя, больше. А то опять проголодаешься, - начнешь просить есть ночью.
- Не попрошу. Я с собой в карман хлеба заберу, - деловито отвечает мальчик, добирая с тарелки гречневую кашу.
- Каков мой второй номер, - обращается ко мне капитан, - не правда ли, молодец? Задержки научился устранять, а хладнокровие и выдержка - нам взрослым поучиться. Я его с собою в полк заберу. Поедешь со мною на фронт? - Мнется.
- Ну?
- Из гимназии выгонят.
- А как же ты к нам в Александровское удрал? Даже маме ничего не сказал. За это из гимназии не выгонят?
- Не выгонят. Здесь совсем другое дело. Ведь сами знаете, что совсем другое…
Лохматый студент в шинели нараспашку кричит другому, тщедушному, сутулому, с лупами на носу.
- Вася, слышал новость?
- Нет. Что такое?
- Ударники к Разумовскому подходят. Сейчас оттуда пробрался один петровец, - сам его видел. Говорит, стрельба уже слышна, совсем рядом.
- Врет. Не верю. А впрочем, дай Бог. Скоро ты? Взводный ругаться будет.
- Вы где, коллега, стоите? - спрашиваю у лохматого.
- В доме градоначальника. Проклятущее место… В столовую входит стройная прапорщица, с перевязанной рукой. Кто-то окликает:
- Оля, вы ранены?
- Да, пустяки. Чуть задело. И не больно совсем. На лице сдержанная улыбка гордости.
* * *
Ко мне подходит п-ик Гольцев - мой однокашник и однополчанин. Подсаживается, рассказывает.
- Вот вчера мы в грязную историю попали, С. Я! Получаем приказание с корнетом Дуровым засесть на Никитской в Консерватории. А там какой-то госпиталь. Дело было уже вечером. Подымаемся наверх, а солдаты, бывшие раненые, теперь здоровые и разъевшиеся от безделия, - зверьми на нас смотрят. Поднялись мы на самый верх, вдруг - сюрприз: электричество во всем доме тухнет. И вот в темноте крики: - "бей, товарищи, их!" Это нас то есть. Тьма кромешная, ни зги не видать. Оказывается, негодяи нарочно электричество испортили. В темноте думали с нами справиться. Ошиблись. Темнота-то нам и помогла. - Корнет Дуров выстрелил в потолок и кричит: "Кто ко мне подойдет, убью как собаку!" Они, как тараканы, разбежались. Друг от друга шарахаются. Подумай только какое стадо! Два часа с ними в темноте просидели, пока нас не сменили.
* * *
Ни одной фразы, ни одного слова, указывающего на понижение настроения или веры в успех. Утомление, правда, чувствуется. Сплошь и рядом можно видеть сидя заснувшего юнкера или офицера. И не удивительно - спим только урывками.