* * *
Опять выстраиваемся. Наш взвод идет к ген. Брусилову с письмом, приглашающим его принять командование всеми нашими силами. Брусилов живет в Мансуровском переулке, на Пречистенке.
Выходим на Арбатскую площадь. Грустно стоят наши две пушки, почти совсем замолкшие. Почти все окна - без стекол. Здесь и там вместо стекол - одеяла.
Москва гудит от канонады. То и дело над головой шелестит снаряд. Кое-где в стенах зияют бреши раненых домов. Но… жизнь и страх побеждает. У булочных Филиппова и Севастьянова толпятся кухарки и дворники с кошелками. При каждом разрыве или свисте снаряда кухарки крестятся, некоторые приседают.
Сворачиваем на Пречистенский бульвар и тянемся гуськом вдоль домов. С поворота к храму Христа Спасителя обстановка меняется. Откуда-то нас обстреливают. Но откуда? Впечатление такое, что из занятых нами кварталов. Над штабом московского округа непрерывно разрываются шрапнели.
Идем по Сивцеву Вражку. Ни единого прохожего. Изредка - дозоры юнкеров. И здесь то и дело по стенам щелкают пули. Стреляют, видно, с дальних чердаков.
На углу Власьевского из высокого белого дома выходят несколько барышень с подносами, полными всякой снедью.
- Пожалуйста, господа, покушайте!
- Что вы, уходите скорее! До еды ли тут? Но у барышень так разочарованно вытягиваются лица, что мы не можем отказаться. Нас угощают кашей с маслом, бутербродами и даже конфетами. Напоследок раздают папиросы. Мы дружно благодарим.
- Не нас благодарите, а весь дом 3. Мы самообложились и никого из вас не пропускаем, не накормив.
Над головой прошелестел снаряд.
- Идите скорее домой!
- Что вы! Мы привыкли.
Прощаемся с барышнями и двигаемся дальше.
Пречистенка. Бухают снаряды. Чаще щелкают пули по домам. Заходим в какой-то двор и ждем, чем кончатся переговоры с Брусиловым. Все уверены, что он станет во главе нас.
Ждем довольно долго - около часу. И здесь, как из дома 3., нам выносят еду. Несмотря на сытость, едим, чтобы не обидеть. Наконец, возвращаются от Брусилова. - Ну что, как? - Отказался по болезни. Тяжелое молчание в ответ.
* * *
Мне шепотом передают, что патроны на исходе. И все передают эту новость шепотом, хотя и до этого было ясно, что патроны кончаются. Их начали выдавать по десяти на каждого в сутки. Наши пулеметы начинают затихать. Противник же обнаглел, как никогда. Нет, кажется, чердака, с которого бы нас не обстреливали. Училищный лазарет уже не может вместить раненых. Окрестные лазареты также начинают заполняться.
* * *
После перестрелки у Никитских ворот вернулся в училище в последней усталости. Голова не просто болит, а разрывается. Иду в спальню. За три койки от моей группа офицеров рассматривает ручную гранату. Ложусь отдохнуть. Перед сном закуриваю папиросу.
Вдруг, рядом, у группы офицеров, раздается характерное шипение, затем крики и топот бегущих ног. - В одно мгновение, не соображая ни того, что случилось, ни того, что делаю, валюсь на пол и закрываю уши ладонями.
Оглушительный взрыв. Меня обдает горячим воздухом, щепками и дымом и отбрасывает в сторону. Звон стекол. Чей-то страшный крик и стоны. Вскакиваю. За две койки от меня корчится в крови юнкер. Чуть поодаль лежит раненый в ногу капитан. Оказывается - раненый в ногу капитан показывал офицерам обращение с ручной гранатой. Он не заметил, что боек спущен, и вставил капсюль. Капсюль горит три секунды. Если бы капитан не растерялся, он мог бы успеть вынуть капсюль и отшвырнуть его в сторону. Вместо этого он бросил гранату под койку. А на койке спал только что вернувшийся из караула юнкер. В растерзанную спину несчастного вонзились комья волос из матраса.
Юнкера, уже переставшего стонать, выносят на носилках. Следом за ним несут капитана. Через полчаса юнкер умер.
* * *
Оставлено градоначальство. Там отсиживались студенты, окруженные со всех сторон большевиками. Большие потери убитыми.
* * *
Наша рота, во главе с п-ком Дорофеевым, идет спасать Комитет Общественного Спасения (?), заседающий в Городской Думе. Там же находится и последний представитель Временного Правительства - Прокопович. У нас отношение к Комитету недоброжелательное. Мы с самого начала чуяли с его стороны недоверие к нам.
Около Городской Думы со всех крыш стреляют. Мы отвечаем. Из Думы торопливо выходит несколько штатских. Окружаем их и в молчании возвращаемся в училище.
* * *
Вечер. Снаряжают безумную экспедицию за патронами к Симонову Монастырю. Там артиллерийские склады.
С большевицкими документами отправляются на грузовике молодой кн. Д. и несколько кадетов, переодетых рабочими. - Напряженно ждем их возвращения. Им нужно проехать много верст, занятых большевиками. - Ждем…
…Проходит час, другой. Крики:
- Едут! Приехали!
К подъезду училища медленно подкатывает грузовик, заваленный патронными ящиками.
Приехавших восторженно окружают. Кричит "ура". Они рассказывают:
"Самое гадкое было встретиться с первыми большевицкими постами. Окликают нас:
- Кто едет? Стой!
- Свои, товарищи! Так вас, перетак.
- Стой! Что пропуск?
- Какой там пропуск! Так вас, перетак! В Драгомирове юнкеря наступают, мы без патронов сидим, а вы с пропуском пристаете! Так вас и так!
- Ну ладно. Чего кричите? Езжайте! Мы припустили машину. Не тут-то было. Проехали два квартала, - опять крики:
- Стой! Кто едет?
И так все время. Ну, и чортова же прорва красногвардейцев всюду! Наконец добрались до складов. Как въехали во двор, сейчас же ругаться последними словами.
- Кто тут заведующий? - Куда он провалился? - Мы на него в Совет пожалуемся! - На нас юнкеря наступают, а здесь никого не дозовешься!
Летит заведующий.
- Что вы волнуетесь, товарищи/
- Как тут не волноваться с вами? Дозваться никого нельзя. Зовите там, кто у вас есть, чтобы грузили скорее патроны! Юнкеря на нас стеной идут, а вы патронов не присылаете!
- А требование у вас, товарищи, есть?
- Во время боя, когда на нас юнкеря стеной прут, мы вам будем требования составлять! Пороха не нюхали, да нам все дело портите! Почему, так вас перетак, патроны не доставлены?
Заведующий совсем растерялся. Еще сам же нам патроны грузить помогал. Нагрузили мы и обратно тем же путем направились. Нас всюду уж как знакомых встречали. Больше уж не приставали"…
Настроение после прибытия патронов сразу подымается.
* * *
Позже приходят тревожные вести об Алексеевском училище. Оно находится в другом конце города, в Лефортове. Говорят, все здание снесено большевицкой артиллерией.
* * *
Спешно посылаем патроны на телефонную станцию. Несчастные юнкера, сидящие там в карауле, не могут отстреливаться от наседающих на них красногвардейцев.
* * *
Прибыл какой-то таинственный прапорщик - горбоносый, черный как смоль брюнет. Называет себя командиром N-ого ударного батальона и бывшим не то адъютантом, не то товарищем военного министра Керенского.
Говорит, что через несколько часов к нам на помощь должны прийти ударники. Он будто бы выехал вперед. К нему относятся подозрительно. Он же, словно не замечая, держит себя чрезвычайно развязно.
* * *
Только что прорвался с телефонной станции юнкер. Оказывается, патроны, которые им присланы, - учебные, вместо пуль - пыжи.
- Если нам сейчас же не будут высланы патроны и поддержка, - мы погибли.
При вскрытии ящиков обнаруживается, что три четверти привезенных патронов - учебные.
* * *
Горбоносый прапорщик не наврал. С вокзала прибывают поодиночке солдаты - ударники. Молодец к молодцу. Каждый притаскивает с собой по пулеметной ленте, набитой патронами.
- Батальоном пробиться никак невозможно было.
Мы порешили так - поодиночке. Просятся в бой. Их набралось несколько десятков.
* * *
С каждым часом хуже. Наши пулеметы почти умолкли. Сейчас вернулись со Смоленского рынка. Мы потеряли еще одного.
Теперь выясняется, что помощи ждать неоткуда. Мы предоставлены самим себе. Но никто, как по уговору, не говорит о безнадежности положения. Ведут себя так, словно в конечном успехе и сомневаться нельзя. А вместе с тем ясно, что не сегодня-завтра мы будем уничтожены. И все, конечно, это чувствуют.
Для чего-то всех офицеров спешно сзывают в Актовый зал. Иду. Зал уже полон. В дверях толпятся юнкера. В центре - стол. Вокруг него несколько штатских, - те, которых мы вели из Городской Думы. На лицах собравшихся - мучительное и недоброе ожидание.
На стол взбирается один из штатских.
- Кто это? - спрашиваю.
- Министр Прокопович.
- Господа! - начинает он срывающимся голосом. - Вы офицеры и от вас нечего скрывать правды. Положение наше безнадежно. Помощи ждать неоткуда. Патронов и снарядов нет. Каждый час приносит новые жертвы. Дальнейшее сопротивление грубой силе - бесполезно. Взвесив серьезно эти обстоятельства, Комитет Общественной Безопасности подписал сейчас условия сдачи. Условия таковы. Офицерам сохраняется присвоенное им оружие. Юнкерам оставляется лишь то оружие, которое необходимо им для занятий. Всем гарантируется абсолютная безопасность. Эти условия вступают в силу с момента подписания. Представитель большевиков обязался прекратить обстрел занятых нами районов с тем, чтобы мы немедленно приступили к стягиванию наших сил.. В ответ тягостная тишина. Чей-то резкий голос:
- Кто вас уполномочил подписать условия капитуляции?
- Я член Временного Правительства.
- И вы, как член Временного Правительства, считаете возможным прекратить борьбу с большевиками? Сдаться на волю победителей?
- Я не считаю возможным продолжать бесполезную бойню, - взволнованно отвечает Прокопович.
Исступленные крики:
- Позор! - Опять предательство. - Они только сдаваться умеют! - Они не смели за нас подписывать! - Мы не сдадимся!
Прокопович стоит с опущенной головой. Вперед выходит молодой полковник, георгиевский кавалер, Хованский.
- Господа! Я беру смелость говорить от вашего имени. Никакой сдачи быть не может! Если угодно, - вы, не бывшие с нами и не сражавшиеся, вы - подписавшие этот позорный документ, вы можете сдаться. Я же, как и большинство здесь присутствующих, - я лучше пущу себе пулю в лоб, чем сдамся врагам, которых считаю предателями Родины. Я только что говорил с полковником Дорофеевым. Отдано приказание расчистить путь к Брянскому вокзалу. Драгомиловский мост уже в наших руках. Мы займем эшелоны и будем продвигаться на юг, к казакам, чтобы там собрать силы для дальнейшей борьбы с предателями. Итак, предлагаю разделиться на две части. Одна - сдается большевикам, другая прорывается на Дон с оружием.
Речь полковника встречается ревом восторга и криками:
- На Дон! - Долой сдачу! Но недолго длится возбуждение. Следом за молодым полковником говорит другой, постарше и менее взрачный.
- Я знаю, господа, то, что вы от меня услышите, вам не понравится и, может быть, даже покажется неблагородным и низменным. Поверьте только, что мною руководит не страх. Нет, смерти я не боюсь. Я хочу лишь одного: чтобы смерть моя принесла пользу, а не вред родине. Скажу больше - я призываю вас к труднейшему подвигу. Труднейшему, потому что он связан с компромиссом. Вам сейчас предлагали прорываться к Брянскому вокзалу. Предупреждаю вас - из десяти до вокзала прорвется один. И это в лучшем случае! Десятая часть оставшихся в живых и сумевшая захватить ж. - дорожные составы, до Дона, конечно, не доберется. Дорогой будут разобраны пути, или подорваны мосты, и прорывающимся придется, где-то далеко от Москвы, либо сдаться озверевшим большевикам и быть перебитыми, либо всем погибнуть в неравном бою. Не забудьте, что и патронов у нас нет. Поэтому я считаю, что нам ничего не остается, как положить оружие. Здесь, в Москве, нам и защищать-то некого. Последний член Временного Правительства склонил перед большевиками голову. Но, - полковник повышает голос, - я знаю также, что все, находящиеся здесь - уцелеем или нет, не знаю - приложат всю энергию, чтобы пробираться одиночками на Дон, если там собираются силы для спасения России.
Полковник кончил. Одни кричат:
- Пробиваться на Дон всем вместе! Нам нельзя разбиваться!
Другие молчат, но, видно, соглашаются не с первым, а вторым полковником.
Я понял, что нить, которая нас крепко привязывала одного к другому - порвана и что каждый снова предоставлен самому себе.
Ко мне подходит прап. Гольцев. Губы сжаты. Смотрит серьезно и спокойно.
- Ну что, Сережа, на Дон?
- На Дон, - отвечаю я.
Он протягивает мне руку, и мы обмениваемся рукопожатием, самым крепким рукопожатием за мою жизнь.
Впереди был Дон.
* * *
Иду в последний ночной караул. Ружейная стрельба все такая же ожесточенная. Пушки же стихли.
И потому, что я знаю, что этот караул последний, и потому, что я живу уже не Москвой, а будущим Доном - меня охватывает страх. Я ловлю себя на том, что пригибаю голову от свиста пуль. За темными окнами чудится притаившийся враг. Я иду, крадучись, вытирая плечом штукатурку стен.
* * *
Началось стягивание в училище наших сил. Один за другим снимаются караулы. У юнкеров хмурые лица. Никто не смотрит в глаза. Собирают пулеметы, винтовки.
Скорей бы!
Из соседних лазаретов сбегаются раненые.
- Ради Бога, не бросайте! Солдаты обещают нас растерзать!
…Не бросайте! Когда мы уже не сила и через несколько часов сами будем растерзаны!
* * *
Оставлен Кремль. При сдаче был заколот штыками мой командир полка - полковник Пекарский, так недавно еще бравший Кремль.
* * *
Перед училищем толпа. Это - родные юнкеров и офицеров. Кричат нам в окна. Справляются об участи близких. В коридоре встречаю скульптора Баго.
- Вы как сюда попали?
- Разыскиваю тело брата. Убит в градоначальстве.
* * *
Училище оцеплено большевиками. Все выходы заняты. Перед училищем расхаживают красногвардейцы, обвешанные ручными гранатами и пулеметными лентами, солдаты…
Когда кто-либо из нас приближается к окну, - снизу несется площадная брань, угрозы, показываются кулаки, прицеливаются в наши окна винтовками.
* * *
У одного из окон вижу стоящего горбоносого прапорщика, - того, что был адъютантом или товарищем Керенского. Со странной усмешкой показывает мне на гудящих внизу большевиков.
- Вы думаете, кто-нибудь из нас выйдет отсюда живым?
- Думаю, что да, - говорю я, хотя ясно знаю, что нет.
- Помяните мои слова - все мы можем числить себя уже небесными жителями.
Круто повернувшись и что-то насвистывая, отходит.