* * *
Внизу, в канцелярии училища, всем офицерам выдают заготовленные ранее комендантом отпуска на две недели. Выплачивают жалованье за месяц вперед. Предлагают сдавать револьверы и шашки.
- Все равно, господа, отберут. А так есть надежда гуртом отстоять. Получите уже у большевиков.
Своего револьвера я не сдаю, а прячу глубоко, что, верно, и до сих пор лежит не найденным в недрах Александровского училища.
Глубокий вечер. Одни слоняются без дела из залы в залу, другие спят - на полу, на койках, на столах. Ждут с минуты на минуту прихода каких-то главных большевиков, чтобы покончить с нами. Передают, что из желания избежать возможного кровопролития, вызваны к у<чили>щу особо благонадежные части. Никто не верит, что таковые могут найтись.
Когда это было? Утром, вечером, ночью, днем? Кажется, были сумерки, а, может быть, просто все казалось сумеречным.
Брожу по смутным помрачневшим спальням. Томление и ожидание на всех лицах. Глаза избегают встреч, уста - слов. Случайно захожу в актовый зал. Там полно юнкеров. Опять собрание? - Нет. Седенький батюшка что-то говорит. Внимательно, строго, вдохновенно слушают. А слова простые и о простых, с детства знакомых, вещах: о долге, о смирении, о жертве. Но как звучат эти слова по-новому! Словно вымытые, сияют, греют, жгут.
Панихида по павшим. Потрескивает воск, склонились стриженые головы. А когда опустились на колени и юнкерский хор начал взывать об упокоении павших со святыми, как щедро и легко полились слезы, прорвались! Надгробное рыдание не над сотней павших, над всей Россией.
Напутственный молебен. Расходимся.
Встречаю на лестнице Г<ольц>ева.
- Пора удирать, Сережа, - говорит он решительно. - Я сдаваться этой сволочи не хочу. Нужно переодеться. Идем.
Рыскаем по всему училищу в поисках подходящей одежды. Наконец, находим у ротного каптенармуса два рабочих полушубка, солдатские папахи, а я, кроме того, невероятных размеров сапоги. Торопливо переодеваемся, выпускаем из-под папах чубы.
Идем к выходной двери.
У дверей красногвардейцы с винтовками никого не выпускают. Я нагло берусь за дверную ручку.
- Стой! Ты кто такой? Подозрительно осматривают.
- Да, это свой, кажись, - говорит другой красногвардеец.
- Морда юнкерская! - возражает первый. Но, видно, и он в сомнении, потому что открывает дверь и дает мне выйти. Секунда… и я на Арбатской площади.
Следом выходит и Гольцев.
ДЕКАБРЬ 1917 г
Долгожданный Новочеркасск. Вечер. Небольшой вокзал полон офицеров. Спрашиваю, где Барочная улица.
- Пойдете от вокзала прямо, потом налево, - там спросите.
Широкие улицы. Небольшие домики. Туман. Редкие фонари. Где-то ночные выстрелы. Неистовый ветер в лицо. Под ногами промерзшая, комьями, грязь. Изредка из тумана выплывает патруль, - три-четыре юнкера или офицера. С подозрением оглядывают и снова тонут в тумане. Мороз и ветер сквозь легкое пальто пронизывают. Трясусь мелкой дрожью.
Иду, иду, - кажется конца не будет.
- Скажите, пожалуйста, где Барочная?
- Первая улица направо.
Слава Богу!
* * *
Двухэтажный дом, светящийся всеми окнами. У входной двери офицер с винтовкой резко окликает:
- Вам кого? - Могу я видеть полковника Дорофеева? - На что вам полковник Дорофеев? - Испытующий взгляд с головы до ног. - Я приехал из Москвы, и у меня к нему дело.
- Обождите. - Прапорщик Пеленкин! - кричит офицер в дверь.
- Я! - кто-то в ответ, и в дверях показывается крохотного роста прапорщик, с громадным кинжалом на поясе.
- Этот господин полковника Дорофеева спрашивает, - проведите.
Офицер с винтовкой наклоняется к прапорщику с кинжалом и что-то шепчет ему на ухо.
- Так, так, так. Это мы сейчас расследуем, - отвечает носитель страшного кинжала. - Пожалуйте за мной!
Я попадаю в светлую большую комнату. На длинных столах неприбранные остатки ужина. Несколько офицеров курят и о чем-то громко спорят.
- На что вам полковник Дорофеев? - пронзает меня взглядом прапорщик Пеленкин.
- По делу.
- Вы откуда приехали?
- Из Крыма, а в Крым из Москвы.
- Какие же, любопытно знать, у вас дела?
- Разрешите мне сообщить об этом полковнику лично, - начинаю я выходить из себя. - Меня крайне поражает ваш допрос.
- Вам придется сказать о вашем деле мне, потому что полковника Дорофеева у нас нет.
- Вы, верно, плохо осведомлены. Я имею точные сведения, что полковник Дорофеев - здесь.
- А откуда у вас эти сведения?
- Это уж позвольте мне знать.
- Ах, вы таким тоном изволите разговаривать? Прошу вас следовать за мной.
- Никуда я за вами не последую, ибо даже не знаю, кто вы такой. Потрудитесь вызвать дежурного офицера.
- Кто я такой, вы сейчас узнаете, мрачно говорит прапорщик, сдвигая редкие, светлые брови. - А дежурного офицера вызывать нечего - мы к нему идем.
- Это дело другое. Идемте.
Подымаемся по лестнице. Меня оставляют в коридоре, под наблюдением другого офицера, а прапорщик заходит в одну из дверей.
Нечего сказать - хорошо встречают! Не успел приехать и уж под арестом! Во мне закипает бешенство.
- Пожалуйте!
Захожу в комнату. За столами несколько офицеров, с любопытством меня оглядывающих.
- Ба, да ведь это Эфрон! - раздается радостный возглас, и я оказываюсь в крепких объятиях прапорщика Блохина.
- Ведь я только сегодня о тебе с Гольцевым вспоминал. Вот молодец, что приехал! А мы уже думали, что тебя где-нибудь зацапали. Да садись ты, рассказывай, как добрался! Пеленкин-то хорош. Входит и таинственно заявляет, что задержал большевика, который рвется к полковнику Дорофееву, с тем, чтобы…
Прапорщик Пеленкин сконфуженно мнется и моргает.
- Вы простите меня, но у вас вид такой… большевицкий. Шляпа и волосы не стриженные. Я и подумал.
Все хохочут. Смеюсь и я. Пеленкин, красный, выходит.
- Хорошо, что я сразу тебя встретил. Не будь тебя, чего доброго, зарезал бы меня кинжалом этот прапорщик.
- Нет, брат. Мы Пеленкину воли не даем. Он каждый день приводит к нам десятками таких, как ты, большевиков. Он не совсем того, - и Блохин тыкает пальцем в лоб. Где Гольцев?
В карауле. Через час-два должен вернуться. Да ты расскажи о себе.
Рассказываю.
* * *
Поздно вечером, за громадным чайником жидкого чая, сидим: Блохин (убит под Орлом в 19 году), его двоюродный брат - безусый милый мальчик Юн-р (убит в сев. Таврии под Карачакраком в 20 г.), вернувшийся из караула Гольцев (убит под Екатеринодаром в марте 18 г.) - и я. Захлебываясь разговариваем.
- Большие у нас силы? - спрашиваю. В ответ хохот.
- Знаешь, мы тебе о наших силах лучше ничего говорить не будем, - смеется Блохин. - Это, брат, военная тайна. И хорошо, что иногда можно прикрываться военной тайной. Тайна часто заменяет штыки.
- Нет, не шутите, господа, скажите мне, приблизительно, сколько. В Синельникове я слышал разговор матросов - говорят, тысяч до сорока.
Опять хохочут.
- Сорока тысяч? Что ты! Больше: шестьдесят, восемьдесят, - сто! И знаешь, где главные силы расположены?
- Где?
- В том доме, в котором ты сейчас находишься, - и Блохин снова заливается смехом. Но заметив недовольство на моем лице, он перестает смеяться и говорит уже серьезно:
- Видишь ли, С.Я., о силах наших говорить не приходится. Их у нас собственно и нет. Во всяком случае, в несколько раз меньше того, что мы имели в Москве. Казаков в счет брать нельзя. Они воевать не хотят и на серьезную борьбу не пойдут. И, несмотря на это, мы все гораздо спокойнее, чем были в Александровском училище, и - что знаем наверное - силы у нас появятся. К нам уже начали съезжаться со всей России. Правда, помалу, но ведь это объясняется тем, что почти никто и не знает толком о нашем существовании. Едут так, на ура. А как узнают, что во главе - генерал Алексеев, десятки тысяч соберутся!
- Ну, а местное офицерство? В Ростове, например, их должно быть много.
- В Ростове ими хоть пруд пруди. Да все дрянь какая-то - по Садовой толпами ходят, за гимназистками ухаживают, а к нам дай Бог, чтобы с десяток записалось. Ну с этими-то мы церемониться не будем - возьмем и мобилизуем.
- А как с деньгами дело обстоит?
- Великолепно! Мы даже жалованье получаем - пять рублей в месяц, на табак. Новый взрыв смеха.
- Да ты не допрашивай. Сам завтра все увидишь.
- Хорошо. Но куда вы меня устроите?
- Через комнату отсюда, с Гольцевым. Мы уже переговорили с комендантом - койка есть свободная. Общество самое изысканное. Три полковника. А завтра мы тебя запишем в Георгиевский полк, - подпишешь присягу.
- Какую присягу?
- Завтра узнаешь. Я попрошу полковника Дорофеева, чтобы тебя неделю не тормошили, - ты скелетом выглядишь. Да и делать-то пока нечего. По караулам таскаться. Ну, а теперь пора спать - завтра рано вставать.
* * *
С утра началась моя служба в Добровольческой Армии. В небольшой комнате (той самой, куда меня ввел вечером Пеленкин) помещался "маленький штаб", состоявший из нескольких полковников генштаба и гвардии и трех-четырех обер-офицеров. Во главе "штаба" стоял полковник Дорофеев. Он меня очень тепло встретил и приказал, очевидно по просьбе Дорофеева, неделю отдыхать.
Я подписал присягу, которую подписывали все вновь прибывающие. В присяге было несколько пунктов, и все они сводились к тому, что каждый вступавший в Армию отказывается от своей личной жизни и обязуется отдать ее - всю - спасению Родины. Особый пункт требовал от присягающего отречения от связывающих его личных уз (родители, жена, дети).
Меня зачислили в Георгиевский полк (первый полк Добровольческой Армии), который в это время насчитывал несколько десятков штыков и свободно умещался за обедом в одной комнате. Генерал Алексеев не показывался и жил, кажется, сначала в особом вагоне, а потом в Атаманском дворце.
С раннего утра на Барочную начинали прибывать съезжающиеся со всех концов России, главным образом из Москвы, офицеры. Каждый из прибывших сообщал что-нибудь из того, оставленного нами, мира.
Вот капитан в солдатском, только что пришедший с вокзала. Его опрашивают.
- Вы откуда прибыли?
- Из Киева, после расстрела. На него с удивлением смотрят.
Как после расстрела?
- Я числюсь расстрелянным, да я с был расстрелян.
И вот рассказ капитана о том, как его с другими офицерами повели расстреливать к обрыву. Поставили всех на краю и дали залп. Легко раненый в руку, он нарочно свалился вместе с другими расстрелянными под откос и, пролежав пять часов неподвижно, с наступлением темноты пробрался к своему товарищу, переоделся и поехал к нам на Дон. (Убит под Таганрогом.)
Другой - морской офицер, капитан 2 ранга Потемкин. Вырвался из Севастополя после страшной резни, учиненной матросами над своими офицерами. Богатырского роста, какого-то допотопного здоровья и сложения, темные с проседью волосы, темные спокойные глаза, рыжее от загара лицо и зычный, оглушающий голос. Тихо говорить не умеет. На вопрос, что он видел в Крыму, рявкает:
- То же, что везде. Режут.
- Какой род оружия предпочитаете?
- Пока флота нет - любой. Прошу не считаться с моим чином и принять меня как единицу физической силы.
Мы его так и прозвали "единица физической силы". Он не любил говорить, не выпускал изо рта громадной трубки и, видно страдая первые дни от безделия, неустанно шагал по коридору, окруженный табачным облаком и грузно притаптывая своими медвежьими сапожищами.
Встречаю нескольких прапорщиков, знакомых по офицерской роте Александровского училища. Вообще, основное ядро собравшихся - москвичи. Говорят о необходимости сформировать Московский полк. Только вот - из кого! Нас кучка - двести-триста человек, и окружены мы общей ненавистью и непониманием. Стоит выйти на улицу, чтобы почувствовать это по взглядам - в лицо и вслед. О солдатах и говорить нечего. Меня до сих пор поражает, каким чудом мы тогда не были уничтожены. Объясняется это баснословным преувеличением наших сил. Предполагали десятки тысяч - нас было сотни. Две-три сотни и никакой еще, тогда, артиллерии.
* * *
В Новочеркасске, как стемнеет, то здесь то там раздаются револьверные выстрелы. Наших офицеров, на темных улицах, подстреливают. Кажется, как можно было, с такими данными, начать наше дело и поверить в его успешность? Поверили и начали.
* * *
В моей комнате, кроме Гольцева, помещается тихий молодой полковник артиллерист Миончинский (впоследствии к-р Марковской батареи, убит под Шишкиным Ставропольской губ.), неразлучная пара однополчан - капитан, с пятью нашивками ранений на рукаве, и поручик (оба пропали без вести под Таганрогом месяц спустя) и кавказец штабс-капитан Л. (убит в Первом походе).
* * *
Я составил записку, в которой предлагал изменить способ организации нашей, несуществующей пока. Армии, и представил ее в наш "маленький штаб".
Моя мысль сводилась к тому, что успех дела будет зависеть, главным образом, от кровной связи со всей Россией. Для установления этой связи я полагал необходимым формировать полки, батальоны, отряды, давая им наименования крупных городов России (Московский, Петроградский, Киевский, Харьковский и т. д.) с тем, чтобы эти отряды или полки пополнялись не только добровольцами, но и средствами из этих городов. Таким образом с самого начала создалась бы кровная связь со всей остальной Россией. В Москве, например, знали бы, что существует Московский полк, или отряд, или дивизия, поставившая себе целью свержение большевиков и спасение Родины. Тяга в такой полк была бы гораздо острее, чем в туманную Добровольческую Армию. Собирать средства для такого полка было бы гораздо легче, ибо с большей охотой дают деньги на нечто определенное и по размерам своим ограниченное, чем на прекрасные туманы.
Я до сих пор полагаю, что мысль моя, для того времени и при тех обстоятельствах, была жизненной.
Подав через Блохина записку, я внутренне рассмеялся над собой. К чему было подавать? Я очень хорошо знал отношение всякого штаба ко всякому предложению, приходящему извне. Да и записка-то написана прапорщиком. Для полковника, да еще генштаба, что может доброго придумать прапорщик? Подал и поставил на докладе крест.