Ребята приуныли, Попик задумался. Увидев в снегу "бычок", поднял его, прикурил и опять погрузился в размышления. Ему не мешали мыслить. Дососав окурок до картонки. Попик воткнул его ловким щелчком в сугроб.
- Жмем в новый универмаг!
В новом универмаге народу полно. В него ходят не столько покупать, сколько глазеть. Тамбур в универмаге двойной, чтобы меньше холода в помещение просачивалось. Попик покривился. Двое дверей, да к тому же с пружинами - это худо, но ребятам он ничего не сказал.
Парнишки околачивались возле дверей у голландки, среди покупателей и ротозеев, гревшихся здесь же. Попик переходил из отдела в отдел, скучно и зорко следил за покупателями. Наконец он "закрючил" даму в беличьей дохе, с шикарным кожаным ридикюлем и с золотыми серьгами в ушах. На руке у нее был перстень с клюквиной. Попик мысленно примерил этот роскошный перстень на свой палец и полюбовался им. Дама долго, с пристрастием смотрела в меховом отделе еще одну беличью шубу.
"Спекульнуть хочешь? - ухмыльнулся Попик в воротник пальто. - Давай, давай, увлекайся шибчее!"
В Краесветске меха были гораздо дешевле, чем на магистрали. Пушнина здесь добывается. Эту даму и облюбовал Попик, решив взять ее на шарап.
Дама отдала распоряжение завернуть шубу. Кассы в универмаге не было. Покупатели рассчитывались с продавцом. Попик обернулся, вытер нос двумя пальцами. К нему приблизились двое: Мишка Бельмастый и Женька. Остальные околачивались у дверей, на залом.
Дама отсчитывала деньги и жевала лиственничную серу. Ее суетные, костистые пальцы с кольцом, магически действующим на Попика, проворно перебирали, щупали, складывали деньги в стопку. В углах ее крашеных губ выступала пена, И всякий раз, как заканчивалась сотня, дама слизывала рыжую от губной помады пену и с прищелком давила зубом серу.
Попик все замечал, но кольцо с клюквиной просто сводило его с ума.
"Двести… двести пятьдесят… триста…" - отсчитывала дама, шевеля линялыми губами. Попик, считая, еще раз примерил кольцо на свой палец. Он даже ощутил его жесткую студеность на руке и мечтательно вздохнул: "Как вырасту, обязательно такое же куплю себе, блин я буду, если не куплю!.."
У прилавка добавилось народу.
Дама считает. Попик считает. Женька стоит сзади дамы. Он сделает ей "ласточку", если дама кинется за Попиком. Иначе говоря, упадет ей под ноги, и она полетит, как птичка, растопырив крылышки.
"…Триста семьдесят пять… четыреста… четыреста двадцать!"
Все! Больше не надо!
Но Попик чего-то ждет.
Попик все еще скучно смотрит на коричневое полупальто, аккурат его размера, и ровно бы цену разглядеть не может.
"Он же знает - нужно четыреста двадцать. Чего же тянет? Неужели скиксовал? Или на кольцо загляделся и…" - проследив за восхищенным взглядом Попика, испугался Женька, но додумать до конца догадку не успел.
"Четыреста семьдесят!" - прошептала дама.
И в этот миг денег не стало. Попик резко повернулся, накрыл стопку, и деньги будто корова слизнула языком.
Дама там и осталась стоять с прикушенным от напряжения кончиком языка, с занесенной над прилавком рукою, в которой краснела тридцатка, но еще краснело, прямо кровяной каплей светилось кольцо, которое сразу перестало интересовать Попика.
Дама еще стояла в столбняке, она еще и моргнуть не успела, а деньги ее - четыреста семьдесят рублей - уже оказались в кармане у Женьки, и он пошел от прилавка со скучающим видом на разом ослабевших ногах, ровно бы валенки оказались набиты тряпками или в них вовсе не было ног.
Мишка Бельмастый занял его место. Все шло по плану.
В стеклах двери заискрилась снежинка. Она делалась все ярче, ярче. Горело и еще много снежинок на стекле двери мелкозвездной россыпью. Но Женька целил прямым, напряженным взглядом одну среди них.
"Если не погаснет - уйду!" - загадал Женька. Снежинка вошла в полный накал, вот-вот мигнет и погаснет. Так бы и рванул дверь парнишка. А сзади?
Сзади надвигающая тишина. "Машинист не так-то прост… Машинист не так-то прост…" А как же дальше?
Забыл. Надо сначала: "Шла машина из Тамбова…" - Торопиться нельзя. "Под горой котенок спал…" - Нельзя, нельзя-а-а… Поспешай тихонько. Сейчас спекулянтка заорет. Все заорут. Все забегают.
Снежинка вспыхнула, искорка-звездочка ее взорвалась и мелкой пылыо рассыпалась.
Сзади визгом лопнула тишина, смяв ровный многолюдный гул магазина.
Дверь. Вот она. А за нею улица. На улице снег. Много снега. Снег вспыхивает и гаснет. И искры. Снег. Холод. Там хорошо.
Дохнуть бы холодом…
Попик наводил на себя. На стекле видно. Дама метнулась за Попиком. Продавщица пытается откинуть створку прилавка. Створка по голове ей. Правильно! Не лезь не в свое дело!
Дама кувыркнулась вверх ногами - Мишка устроил-таки "ласточку". Попик уходит.
Женька у двери. Вот она, скоба. Вот она… А-а-ах! Все!
Тяжелая дверь, раскатившись, поддала ему в зад и выбросила из магазина.
Визг, грохот, крики, толкотня остались позади, за дверью.
Женька пересек улицу Шмидта, завернул в барак напротив магазина и только тут вытер испарину со лба, осмотрелся, подождал, пока выровняется дыхание. В коридоре барака никого нет. Женька выглянул в приоткрытую дверь.
Из магазина вылетел Попик с шапкой в руках и бросился в сторону "Десятой деревни". Хитер! "Десятая деревня" и этот грех примет на себя. Да и не сыскать в дровяниках да поленницах возле "Десятой деревни" человека, к тому же такого маленького, как Попик. И шапку не оставил! Шапки у детдомовцев из синего сукна с крысиным мехом - заметная улика…
Из магазина выхлестывало волну за волной. Люди кричали, махали руками, хохотали, возмущались. Один по одному выныривали из толпы и тут же растворялись ребятишки из Попиковой команды.
Барак, где пережидал Женька, был со сквозным коридором, как и большинство бараков города. Парнишка вышел в противоположную дверь барака, сорванную с петель, сторожко прокрался меж дровяников и заборов на другую улицу.
Часа через два промерзший до всех жилок Женька столкнулся с Толей, который искал его по всему городу, передал ему деньги и с чувством великого облегчения побежал домой.
Теперь деньги носил по городу Толя, и они, как свинцовые, оттягивали карман, жгли бедро поломанной ноги, и пах жгли, и грудь жгли.
Сам не сознавая, что делает, куда и зачем идет, Толя внезапно очугился возле кочегарки, на бирже, и спускаться начал по крутой узенькой лестнице, но шаги его замедлялись, замедлялись, и он остановился, послушал, как гремит ломом там, внизу, в жаркой преисподней, дядя Ибрагим, как с дикой хрипловатостью напевает шуточную свою песню: "Вот мчится тройка адын лошадь…" И такая зависть разобрала Толю к этому человеку, который ничем не запятнал, не запутал свою жизнь, и никакая беда. никакие передряги и несправедливости не смогли согнуть его! И хотя чаще всего видел Толя дядю Ибрагима в смоляной копоти, въевшейся в морщины, видел его иссаженные занозами, темные от работы руки, он не встречал еще человека чище и светлей его.
Грязь к дяде Ибрагиму не приставала.
Толя покусал зубами отворот пальто, утер ладонью глаза и нехотя убрел от кочегарки. Не мог он допустить, чтоб дядя Ибрагим знался с таким ворюгой и проходимцем. Ему с Попиком да с Паралитиком только и водить компанию.
Ходил Толя, ходил и до Нового города незаметно добрел. В Новом городе он нежданно-негаданно встретил Ваньку Бибикова. У Ваньки Бибикова родители переселенцы, не зная броду, кинулись однажды в воду - без разрешения, без документов умотали из Краесветска.
В дороге их, конечно, ссадили с парохода. Ребят по детдомам: двоих в Ейск, а Ваньку почему-то в Краесветск.
Два года прожил Ванька в детдоме. И вдруг родители вернулись. Переполоху было! Шутка ли, в детдом за парнишкой родители пришли! Не каждый день такое случается. А в этом детдоме и совсем первый раз случилось.
Ваньку провожали торжественно. Дали ему всю одежду, какая полагалась, конфет и печенья два пакета. Ванька со всеми прощался за руку, будто уезжал не за Волчий лог, а невесть куда.
Мать, пришедшая за Ванькой, прослезилась, кланяться начала ребятам, тете Уле, Екатерине Федоровне, Маргарите Савельевне, Валериану Ивановичу.
- Спасибо, что сберегли парня. Спасибо, что худому не научили. Век за вас Богу молиться стану…
Ребята с шумом высыпали за Ванькой, а возвратившись, разбрелись по углам.
Ванька в выходные дни приходил в детдом. Конфет-подушечек и пряников приносил, угощал малых ребят. Одет он в новую клетчатую рубаху, галстук на нем стиран-перестиран, черные валенки подшиты, но он форсил и хвастался.
- Мама купит мне таку вот, - крутил он пальцем над головой, - кепку суконную с пуговкой. А еще летось заберут из детдома Ольку и Тишку. Им уж по катанкам купили, по новым.
- Чё фасонишь? - взъедались младшие ребята. - Подумаешь, кепка! Подумаешь, катанки! А бильярд у тебя есть? А шашки? А компот тебе дают?
Нет, компота Ваньке дома не давали. Бильярда и шашек у него тоже не было. Зато у него родители были. А родители лучше шашек, бильярда и даже компота…
Детдомовцы по гостям ходить не любили. Если и забегали к ребятам, то больше к тем, что жили повольней и победней. Такие чаще всего обитали в бараках. Выжившие в ссылке жизнестойкие кулачки сызнова разжились рухлядью, скотом, домишками и, как встарь, с надменностью обзывали пролетариями этих барачных жителей. Правда, переселенцы тоже разные.
"Того же Ваньку Бибикова взять", - думал Толя и вдруг, как по щучьему веленью, увидел этого Ваньку Бибикова. Швыркая носом, Ванька копошился в сугробе возле второй школы, добывая из снега тетрадки, учебники, чернильницу.
- Кто это сделал?
- А тебе-то чего-о-о?
- Говори, кто?
- Хмырь оди-ин! Я б ему всю маску растворожи-и-ил, да мамка не велела-а-а. Нам, говорит, смирно жить полагается. А у хмыря этого отец летчиком лета-ат! - Ванька, слизывая с губ слезы, все копался в сугробе.
- Чего еще не нашел?
- Карандаш. Отец отдере-е-от.
Толя взялся помогать Ваньке. Перерыли они вдвоем весь сугроб, карандаш не попадался.
- Хоть домой теперича не ходи-и, - плакал Ванька. - Им чё карандаш? Им ераплан не жалко-о-о…
Толя знал в лицо этого самого хмыря. Сидел как-то на одной парте с ним. Не одну учительницу довел тот до сердечного приступа. Его из школы в школу переводили. Другого давно б исключили. Уж очень знаменитый в Заполярье летчик был его папа. И пока он летал, сынок его нахальничал хлестче любого детдомовца.
Так долго копошившаяся злость вдруг толкнула Толю в школу. Он бежал по лестнице, и гнев его разрастался, будто наконец нашел он громоотвод, в который влепит весь заряд, сжигающий душу.
- Не трога-а-ай! - ревел Ванька.
Толя ринулся в школу - Ванька за ним. Толя ногой лягнул Ваньку, и тот полетел с крыльца.
- Не надо-о-о! Попаде-о-от из-за него-о-о!.. Зачем сказа-ал? - слезно раскаивался Ванька.
Толя влетел по лестнице на второй этаж и у первого попавшегося ученика спросил, где такой-то. Ему показали на раздевалку.
В раздевалке задастый парень в голубой шикарной курточке с "молнией" обрывал вешалки. Брал в охапку три-четыре пальтишка, наваливался на них, и вешалки, всхлипнув, отрывались.
Раздевалка почему-то сооружена на пожарной площадке, почти под потолком. К ней вела крутая узкая лестница.
Внизу испуганной стайкой толпились школьники. Толя влетел в раздевалку, взял за куртку с "молнией" парнишку и притянул к себе. На него с круглого, румяного, видать, никогда не битого лица с вызовом и смятением смотрели два сытых глаза. Он улыбался Толе, как своему. Цинга не тронула этого мальчика, все зубы у него на месте. У него всегда были чеснок, лук, свежие овощи, а может, и фрукты.
Толя расчетливо, изо всей силы головой ударил в улыбающуюся морду, услышал, как хрястнуло что-то переспелым арбузом, и столкнул парня с лестницы. Сынок пошел не в папу, летать не умел. Он падал с лестницы с грохотом и бряком. Приземлился грузно и, почувствовав на губах кровь, взвизгнул с поросячьим ужасом.
В конце коридора распахнулась дверь учительской, и оттуда помчались на шум преподаватели.
Толя скатился по брусу лестницы, успел еще раз пнуть катающегося по полу летчицкого сыночка, и пулей из школы.
На улице он схватил за руку Ваньку и умчал за собою через улицу в магазин.
Они смотрели в окно. Толю колотило. Ванька ежился от страха, думал, что их сейчас же арестуют.
Минут через пять из школы под руки вывели побитого сына летчика две учительницы. Они зажимали ему рот платком, наклонялись к нему, гладили.
Толя проводил их взглядом, "Выслуживаются перед таким… А зубы ему железные вставят, а то и золотые…"
- Смотри у меня, ни гугу! - погрозил он Ваньке пальцем…
- Могила! - заверил его оживающий Ванька и восхитился: - Хорошо ты его, по-нашему…
- Ладно, чапай домой, еще влетит от матери. Карандаш я тебе свой отдам. Приходи.
И Ваньку проводил Толя взглядом до угла, пощупал деньги в кармане, сжал их, стиснул в кулаке.
Скоро он остыл, успокоился, бродил по городу.
Опять болела нога. "И чего это она болит сильнее, когда на душе муторно? Ноет и ноет, будто каменными пальцами на перелом нажимают. День какой-то выдался - не разбери-бери. Еще Ванька ровно с крыши свалился! А там домой придешь - цап-царап и… "Гуляй со мною, миленький!". Но будь что будет. Не могу больше один…"
Дома его ждали. Никто из ребят не попался. Единственного милиционера, кинувшегося за Попиком, тот привел к "Десятой деревне". Милиционер посвистел, посвистел и отступил за подмогой.
Все тихо дома. Никто ничего не знает. Женька и Мишка явились домой совсем недавно, будто с лесозаготовок.
Отпустило. Стали вспоминать, похохатывать. Голос у Женьки сипел пуще прежнего, перекалился, видно, голос. Бывает же! Говорят, у иных людей от страха живот слабеет или сердце разрывается, а у этого вот горло распаялось.
И хотя в комнате все ребята были в сборе, хотя они смеялись, радовались удаче, Толя нахохленно сидел на кровати и чувствовал себя будто на отшибе. Одиноко ему было сегодня и дома.
- Ну, ты чё, патриёт? - подтолкнул его Попик. - Не лови мух ноздрями, работа сделана чисто.
- Зачем лишние деньги взял? - спросил Толя, как будто могло это иметь какое-то значение.
- А я на харю той мымры накинул полсотенную, - хохотнул Попик, противная харя у ей, блин!
"Ох и хитрый! Ох и пройдоха!" Толя отделил от пачки полсотенную и протянул ее Попику.
- Твоя. Бери, - а сам с запоздалой раскаянностью подумал: "Отдать надо было Ваньке эту полсотенную. Вот бы Попик-то завертелся тогда!"
Взвесив на ладони пачку денег, Толя хотел сказать торжественно, как в книжке: "Клянусь, больше никогда не возьму чужого! Клянусь быть…" Но сказал хрипло и коротко:
- Все!
Ребята поняли его. Женька нервно забегал глазами и просипел:
- Я тоже все! Завязал!
Мишка Бельмастый ничего не сказал. Его если не втягивать в "дело", сроду ничего не возьмет, но за друзей готов страдать и хоть на казнь пойти. Попик захихикал, башку свою круглую почесал:
- А я не знаю. Гад буду - не знаю, - и перевел щекотливый разговор на другое: - Кто в милицию с грошами пойдет?
- Я и Мишка, - ответил Толя. - Женьке нельзя. Женька слабый.
- И мне нельзя, - заверил Попик с сожалением. - Меня там знают. Вам хуже будет, если пойду. - Он еще почесал голову и посочувствовал: - Ох, блин, и дадут вам! Выдавать вы никого не могите, - как о решенном заранее, сказал он, - значит, дадут! Но Бог терпел и нам велел. Юрия Михалыча вон как лупцевали. И ничё - здоровый, жизнерадостный ребенок! Так говорит обо мне Марго Савельевна.
- И нас этим не удивишь, тоже биты! - хорохорился Толя. - Правду, Мишка?
Мишка ничего не ответил.
Попик еще поюлил маленько, потрепался, затем неслышно утащился в раздевалку, выждал момент и выскользнул из дому. Должно быть, в дежурный магазин подался, "свою" полсотенную расходовать и те рублишки, что вытащил на базаре и прикарманил. А может, к Деменкову утянется. Попик у всех "шестерит" помаленьку и в то же время вроде бы ни от кого не зависит. Такие оборотистые люди, как Попик, умеют устроиться в жизни, в любой.
ГЛАВА ТРИНАДЦАТАЯ
В детдоме и без того было полно событий, интересных и разных, а тут еще приехал на коне профсоюзный дяденька Махнев.
Этого дяденьку, Махнева Авдея Захаровича, прислали в детдом шефы как представителя от Краесветского лесокомбината. Где-то за полмесяца до смерти Гошки Воробьева и прочих событий появился он, сухонький, весь изморщенный, как будто в печке его пекли. Был он весь такой домовитый и усатый, в длинных валенках, смятых под коленями, что ребята сразу же отнеслись к нему, как к деду, и потешались над его наивной простотой.
Он осмотрел жилье детдомовцев, похвалил за порядок, порадовался тому, что у каждого по две простыни, и сказал, что сам он сроду не спал на двух, чаще совсем без простыни обходился.
Затем Авдей Захарович пошел в кладовую, строго проверил кухонную раскладку. Тетя Уля и Валериан Иванович послушно отчитывались, подавали ему разные квитанции, накладные. И хотя все ребята знали, что ни тетя Уля, ни Валериан Иванович никогда не возьмут себе лишней крошки, все-таки переживали за них - вдруг недостачу обнаружит представитель от шефов? Вон как насупился, усищи растопырил. Так и норовит углядеть непорядок.
После проверки материальной части дяденька Махнев попросил выстроить ребят в коридоре. Кастелянша, тетя Уля, Маргарита Савельевна и Екатерина Федоровна бегали по комнатам, спешно меняли рубахи тем, у кого они уже запачкались, и заставляли надеть пионерские галстуки тех, у кого они были.
Все быстро, с любопытством и шумом построились.
- …р-р-рна! - властно пророкотал Валериан Иванович команду и, ладно ударив валенком о валенок, стал по-военному докладывать Махневу о том, что дети такого-то детдома в количестве таком-то выстроены, а для чего - не сказал: не знал, должно быть.
Махнев, в самокатных валенках с кожаными запятниками, стоял, оттопырив руки, и с чувством большого удовольствия и достоинства принимал рапорт.
В это время появился в детдоме Ступинский - вести занятия по военному делу, которые проводил он теперь еженедельно. Он замахал руками, когда на него обратили внимание, - дескать, продолжайте, продолжайте.
- Ну, как живете, ребята? - спросил тенорком Махнев, как будто и не видел еще ничего и не знал.
- Мирово! - последовал дружный ответ.
- Как кормят?
- Мирово!
- Какие у вас отметки?
- Мировые!
Валериан Иванович поднял глаза к потолку, спрятал улыбку.
- А слушаетесь ли старших?
- Слушаемся!
- Хорошо слушаетесь?
- Хорошо слушаемся.
- Почему тогда приломали свои музыкальные инструменты?
- Они сами приломались.
- Как это сами? Они что, самоубивцы?
- Ага, харакирятся, как самураи…
Строй шевельнуло смешком.
- Как самураи, значит? Ловко! Денежки наши трудовые играючи переводите? Ловко! Ну ладно - подрастете, узнаете, как эти денежки добываются. А пока, конечно, я попрошу тама, - показал Махнев за спину, чтобы вырешили средства от нас, шефов, на музыкальные инструменты, на постельное белье, и само собой, на всякое другое имущество…