К этим первым впечатлениям прибавились не только повседневные наблюдения над уличной толпой, не только беглое знакомство с миром художников (см. письмо к матери от 3 июня 1830 г. с восторженными отзывами об этой среде), но и длительные впечатления службы в двух департаментах, под начальством всевозможных "значительных лиц", рука об руку с Поприщиными и Башмачкиными ("Шинель" была написана несколькими годами позже). Романтические по своим исходным тенденциям, три повести о гибели несчастных мечтателей-тружеников были насыщены острой социальной проблематикой, если и не оформленной в своем положительном содержании, то художественно тем более убедительной, что сквозь романтический замысел во всех повестях, особенно в двух последних, пробивался очень смелый реализм характеров и бытовых изображений. В "Портрете" и "Невском проспекте" намечается эстетическая проблематика и отчасти повествовательная манера "Мертвых душ"; в образах и юморе "Невского проспекта" и "Записок сумасшедшего" заложены основания для "Ревизора" и других гоголевских комедий.
Новые повести Гоголя встречены были скорее "небрежной похвалой", чем "едким осужденьем" большей части критики; только "Повесть о том, как поссорился" вызвала нападки и возмущение, отчасти предвосхищавшие бури вокруг "Ревизора" и "Мертвых душ". Но кроме беглых, хотя и очень содержательных приветственных замечаний Пушкина о "Старосветских помещиках", "Тарасе Бульбе" и "Невском проспекте" - в критике раздался один только голос, оценивший повести Гоголя по достоинству, установивший для них верную историко-литературную перспективу. Это была замечательная статья Белинского "О русской повести и повестях Гоголя", напечатанная в "Телескопе" в том же 1835 году. После общего теоретического введения, где устанавливалось два типа поэзии - "идеальная" и "реальная" (как равно законные в современности) и отмечалась в пределах "реальной поэзии" особая актуальность повести; после обзора повестей современников Гоголя - Марлинского, Вл. Одоевского, Погодина, Полевого и Павлова - Белинский рассмотрел повести Гоголя - "поэта жизни действительной". Он резюмировал их отличительные черты: "простота вымысла, совершенная истина жизни, народность, оригинальность" и, наконец, особая индивидуальная черта: "комическое одушевление, всегда побеждаемое глубоким чувством грусти и уныния". О статье Белинского, об ее содержании и значении не раз приходится говорить в комментариях к настоящему изданию; здесь отметим только, что Белинский с исключительной проницательностью угадал в молодом еще писателе явление первостепенного литературного значения. В Гоголе был угадан великий русский писатель, наследник и продолжатель дела Пушкина. По свидетельству Анненкова, Гоголь "был доволен статьей и более чем доволен: он был осчастливлен статьей". Статья Белинского не только вызвала сочувствие Гоголя отдельными своими мыслями (о чем также вспоминает Анненков), - она несомненно помогла Гоголю окончательно самоопределиться, отказаться от иллюзий, связанных с профессурой и с научно-историческими замыслами, и окончательно сознать себя писателем.
К тому же итоги первого года гоголевской профессуры были очевидны: профессура не удалась. Воспоминания слушателей Гоголя единодушно отмечают, что лекции Гоголя, за двумя-тремя исключениями, были вялы и бледны. Показательны и самые эти исключения. Гоголь читал увлекательные, даже блестящие лекции тогда, когда работал над ними как художник: лекции эти вошли в "Арабески". Но в то время, как адъюнкт-профессор С.-Петербургского университета Н. В. Гоголь-Яновский был не выше среднего уровня (а по эрудиции и ниже его), - автор "Тараса Бульбы" Гоголь давал гениальные исторические обобщения. Понять это, понять самого себя помогла Гоголю прежде всего замечательная статья Белинского.
III.
Белинский поддержал Гоголя в тот момент, когда литературные отношения Гоголя складывались не очень благополучно. Московский журнал, на который так рассчитывал Гоголь, не оправдал его надежд. Напрасно Гоголь в письмах к Погодину внушал ему свою программу журнала ("Да чтобы смеху, смеху, особенно при конце! Да и везде недурно нашпиговать им листки. И главное, никак не колоть в бровь, а прямо в глаз"); напрасно советовал "пустить его непременно подешевле", чтобы "оттянуть привал черни к глупой Библиотеке" (т. е. к "Библиотеке для Чтения" Сенковского). Новый журнал - "Московский Наблюдатель" - был организован по типу салонного журнала для немногих и сразу же занял позицию аристократической отрешенности и замкнутости (статья Шевырева "Словесность и торговля"). Повесть Гоголя "Нос", написанная для этого журнала, была отвергнута редакцией (повидимому, по настоянию Шевырева) - как "грязная". В то же время в отзыве на "Миргород" Шевырев пытался повлиять на Гоголя, переключить его творчество на изображение "хорошего общества". Гоголь становился предметом сложной литературно-общественной борьбы.
В борьбе этой Пушкин оставался неизменным союзником и руководителем Гоголя. К знаменательному в биографии Гоголя 1835 году относятся два эпизода первостепенного значения, и оба они связаны с именем Пушкина.
В этом именно году Гоголь по совету Пушкина приступил к работе над "Мертвыми душами". Известно из показаний самого Гоголя, что Пушкин не только внушил Гоголю самую мысль большого сочинения, с широким охватом разнообразного жизненного материала, но и уступил ему собственный сюжет, "из которого он хотел сделать что-то вроде поэмы". В письме 7 октября 1835 г. Гоголь уже извещает Пушкина: "Начал писать Мертвых душ. Сюжет растянулся на длинный роман и, кажется, будет сильно смешон… Мне хочется в этом романе показать хотя с одного боку всю Русь". И в том же самом письме - просит у Пушкина сюжета, "анекдота" для комедии, обещая "духом" написать комедию из пяти актов и "смешнее чорта".
Впоследствии, в "Авторской исповеди", воссоздавая историю своего писательского пути, Гоголь к этому именно времени прикреплял свой поворот в сторону серьезного комизма с общественно-сатирическими заданиями. "Я увидел, что в сочинениях моих смеюсь даром, напрасно, сам не зная зачем. Если смеяться, так уже лучше смеяться сильно и над тем, что действительно достойно осмеянья всеобщего". Так возник "Ревизор" на основе "анекдота", сообщенного и на этот раз Пушкиным.
В эту автобиографическую схему должны быть внесены, конечно, поправки: Гоголь слишком выравнял и выпрямил линию своего развития. "Миргород" и петербургские повести, полностью написанные за год до работы над "Ревизором", никак не покрываются формулой беззаботного смеха: обличительные задания, переход юмора в социальную сатиру совершенно очевидны в обоих циклах, в особенности - в "Повести о том, как поссорился" и в "Записках сумасшедшего". Но "Записки сумасшедшего" впитали в себя элементы другого, еще более раннего, заведомо сатирического замысла - замысла комедии, разоблачающей столичную бюрократию - "Владимир 3-й степени".
Мысль о комедии занимала Гоголя давно. С. Т. Аксаков отметил интерес Гоголя к комедии и "оригинальный взгляд" на нее еще в 1832 г. В начале 1833 г. друзья Гоголя уже знают из его писем, что им начата комедия "с правдой и злостью" - "Владимир 3-й степени", но что перо его "так и толкается об такие места, которые цензура ни за что не пропустит". За неоконченной комедией последовала новая - "Женихи", первый очерк "Женитьбы"; обе комедии Гоголь читает своим литературным приятелям, сведения о них проникают и в печать. Гоголь готовит одну из них ("Женихи") и для сцены, но, неудовлетворенный своими первыми опытами, с необычайной энергией принимается за новый замысел, подсказанный Пушкиным. Комедия, действительно, поспевает "духом" - в декабре 1835 г. уже отдается в переписку, в начале 1836 г. - в цензуру и затем на сцену.
Конец 1835 и начало 1836 г. - период особенно интенсивного литературного общения Гоголя с Пушкиным. Гоголь читает Пушкину первые главы первой (не дошедшей до нас) редакции "Мертвых душ"; неожиданно для самого автора, они заставляют Пушкина воскликнуть: "Боже, как грустна наша Россия!" В журнал свой, начатый в 1836 г. - "Современник", - Пушкин привлекает Гоголя как ближайшего сотрудника. В журнале этом появляется сочувственная рецензия Пушкина на второе издание "Вечеров". Здесь нашел себе приют и забракованный "Московским Наблюдателем" "Нос".
Первый номер "Современника", вышедший в свет в апреле 1836 г., был значительным фактом в литературной биографии Гоголя. Гоголь выступил здесь не только как писатель-беллетрист ("Коляской" и "Утром чиновника", которое цензура переименовала в "Утро делового человека"), но и как критик, статьей на ответственную тему "О движении журнальной литературы в 1834–1835 гг." (напечатанной без подписи). Смелый голос Гоголя, резко осудивший "литературное безверие и литературное невежество" большей части современных ему журналов и, прежде всего, популярной "Библиотеки для Чтения" Сенковского, вызвал горячий сочувственный отклик в рецензии Белинского и ожесточенные нападки реакционной и обывательски-беспринципной прессы. Война была объявлена; с этих пор и Сенковский и Булгарин начинают систематическую травлю Гоголя. Пушкин на поднявшийся шум реагировал не сразу. В конце концов он решил выступить под маской тверского помещика А. Б. с полуиронической защитой Сенковского от некоторых, как раз наименее существенных пунктов гоголевских нападок, а от себя, как издателя, прибавил только разъяснение, что статья "О журнальной литературе" не есть программа "Современника". Разделяя все основные гоголевские оценки, Пушкин не считал нужным затягивать журнальную полемику; полемика вообще не входила в задачи его журнала иначе, как в тонкой и прикрытой форме. Для дальнейших отношений Гоголя к "Современнику" пушкинский ответ решающего значения иметь, однако, не мог уже потому, что четырьмя месяцами раньше Гоголь уехал за границу и постоянным сотрудником журнала всё равно переставал быть. "Нос" и "Петербургские записки 1836 года" были напечатаны уже в его отсутствие.
Статья в "Современнике" восстановила против Гоголя журналы, задетые в этой статье непосредственно. Но через неделю после выхода в свет книжки - 19 апреля 1836 года - Гоголь стал виновником уже настоящей бури и не в одних литературных кругах - как автор поставленного в этот день на петербургской Александринской сцене "Ревизора".
Гениальная литературная новизна "Ревизора" (даже в первой его, далеко еще не совершенной редакции), неразлучная с большой социально-политической остротой и актуальностью, ошеломила современников. На стороне Гоголя было всё передовое в литературе и в жизни; политическая и литературная реакция либо открыто боролась с Гоголем, либо делала вид, что ничего не произошло, что "Ревизор" - всего лишь безобидный и забавный фарс, а обличение взяточников вполне соответствует видам самого правительства.
Но значение "Ревизора", конечно, несводимо было к обличению единичных злоупотреблений. Обличал злоупотребления - в тесных рамках классической комедии - еще Капнист (в "Ябеде"); причем герои Капниста были гораздо более преступны, чем герои Гоголя с их "борзыми щенками" и прочими "грешками". Замечательная новизна "Ревизора" в том и заключалась, что здесь выступило наружу всё, что "ежеминутно перед очами", что стало бытовым явлением, что по мнению обывателей "самим богом устроено" и удивляет разве "волтерьянцев". "Герои мои вовсе не злодеи" - писал впоследствии Гоголь о героях "Мертвых душ": "прибавь я только одну добрую черту любому из них, читатель помирился бы с ними всеми. Но пошлость всего вместе испугала читателей". Это определение полностью применимо и к "Ревизору". Впечатление от него было тем сильнее и для вдумчивого зрителя тем страшнее, что показаны не театральные злодеи, а "нормальные" пошляки, показано не исключительное, а типичное. "В "Ревизоре" - вспоминал Гоголь позже - я решился собрать в одну кучу всё дурное в России, какое я тогда знал, все несправедливости, какие делаются в тех местах и в тех случаях, где больше всего требуется от человека справедливости, и за одним разом посмеяться над всем". ("Авторская исповедь"). Таким образом, в "Ревизоре" осуществилась мечта Гоголя о комедии "с правдой и злостью", о комедии общественной.
"Смешной анекдот", подсказанный Пушкиным, вдвойне помог гоголевским заданиям. Мотив "ошибки" чиновников и переполоха в уездном городе помог прежде всего раскрыть целую систему социального поведения, - систему, основанную на безделье, самоуправстве, подкупе, насилии. Всё будничное, бытовое на минуту осветилось ярким светом; прояснились попутно и отдельные характеры, и личные свойства каждого, хотя эти личные свойства являются лишь деталями общей картины. С другой стороны сюжет, основанный на "комедии ошибок", предопределил создание центрального характера - невольного виновника переполоха, пустейшего, наделенного "легкостью в мыслях необыкновенной" "елистратишки" Хлестакова. Гоголь недаром дорожил этим своим созданием и всячески разъяснял его своеобразие, его отличие от традиционных комедийных образов: значение Хлестакова вышло далеко за пределы своего времени, своей социальной и национальной среды. В этом образе петербургского чиновника 30-х годов раскрылось специфическое явление "хлестаковщины", неизвестное до Гоголя в мировой литературе, - явление, которому суждена была еще долгая историческая жизнь. Здесь впервые Гоголь достиг той силы типического обобщения, которая ставит его как художника рядом с великими создателями Фальстафа и Тартюфа. Гоголь продолжал итти по этому пути, создавая не менее значительные обобщения в "Мертвых душах" и одновременно тщательно дорабатывал образ Хлестакова, как и весь вообще текст комедии.
"Ревизор", при содействии Жуковского, благополучно миновал цензурные препятствия; цензор Ольдекоп изложил его содержание, как невиннейшие похождения Хлестакова; Николай I также ничего не понял в комедии (или сделал вид, что не понял); он хохотал на представлении; актеры и сам автор даже получили подарки. Но в широких бюрократических кругах и в реакционной литературе беспримерный еще на русской сцене обличительный реализм Гоголя вызвал самый резкий отпор. Реакционная критика сделала всё возможное для того, чтобы дискредитировать комедию, изобразить ее грязной, неправдоподобной, - и разве что забавной. Вне печати резче всего высказался в этом смысле (в письме к Загоскину) озлобленный бюрократ-реакционер Вигель, сказав, что "Гоголь - это юная Россия во всей ее наглости и цинизме". Все эти и многие подобные отзывы произвели угнетающее впечатление на Гоголя. Ему стало казаться, что против него восстали "все сословия"; Щепкину он прямо пишет: "все против меня". Это впечатление было глубоко неверно. Ряд сочувственных голосов в защиту "Ревизора" раздался в печати, сильная поддержка ему была обеспечена и в широких кругах той самой "юной России", против которой злобствовали Вигели и Булгарины: здесь Гоголя считали лучшей надеждой литературы.
Прямым последствием ложного впечатления "все против меня" - было решение Гоголя уехать из России. "Еду за границу - пишет он 10 мая Погодину, - там размыкаю ту тоску, которую наносят мне ежедневно мои соотечественники. Писатель современный, писатель комический, писатель нравов должен подальше быть от своей родины. Пророку нет славы в отчизне". В этих настроениях 6 июня 1836 г. Гоголь, вместе со своим старым товарищем А. Данилевским, уезжает из России с тем, чтобы долго в нее не возвращаться.