- Да, так вот оно что! - заговорил он, наконец, медленно и веско. - Реять тебе захотелось! Подняться над землёй! Это с плотью-то и кровью. Подняться! Были на свете и посейчас есть мученики, фанатики, столпники. Те ни во что не ставили свою плоть, презирали её, наслаждались мучениями. Разберись, и ты откроешь тот же гипноз, высшую экзальтацию жизни. Вот тебе подъем. Вот тебе исход из того рабства, которое так тяготит тебя. Но ведь ты требователен не к себе, а по отношению к себе. Ты затвердил, что у тебя, не пар, как у кошки, а душа, и ты требуешь, чтобы эта душа, без всяких усилий с твоей стороны, вознесла тебя превыше облака ходячего. "Если она есть, так пусть действует!" - ведь вот как по-твоему. Отсюда и недовольство жизнью, и презрение к законам природы, и возмущение, и пр. и пр. А ты реять-то забудь! Это дело тебе не по плечу, так ты и не гонись за ним. Если уже не можешь писать свои романы, займись наукой. Медициной не хочешь - ну математикой, химией…
Агринцев опять безнадёжно махнул рукой.
- Нет? Не хочешь? И это ниже твоего достоинства?
Взгляд его сделался тяжёлым и презрительным.
- И наука - обман? Так по-твоему? Так пусть! Она открывает нам, уясняет законы, по которым проходит наша жизнь. Из слепых, неразумных рабов мы превращаемся в зрячих и разумных. И мы… мы победим природу! Мы станем её хозяевами!
Агринцев лениво поднял голову и грустно улыбнулся.
- Трудиться… бороться… побеждать и остаться рабом! - тихо сказал он. - Скажи мне, был ли ты ещё… там?
- Где это… там?
- На Сергиевской, у Екатерины Петровны?
- Нет, не был. И вряд ли буду. Катерина мне нравится… Но на роли несчастного вздыхателя, ты знаешь, я не гожусь.
Приятели помолчали.
- Если бы ты знал, как мне тяжело! Как мне жутко! - вдруг шёпотом признался Агринцев.
- Ну, вот ты и ходи к ней. К Кате… - посоветовал доктор.
Семён Александрович с изумлением взглянул на его спокойное, серьёзное лицо и потом, облокотившись о колени, опустил голову на ладони.
- Я ещё хочу жить, и борюсь против жизни, - тихо продолжал он. - Я хочу победить обман, и я хотел бы… я хотел бы, чтобы он победил меня… Только бы отдохнуть! Только бы не думать больше, не думать…
* * *
Катя по-прежнему часто приходила к Анне Николаевне, но видимо избегала встречи с Семёном и ни разу не спросила его, почему он перестал бывать у неё. Часто, когда Агринцева не было дома, она просила Веру играть, и, слушая её игру, она ходила по гостиной, или сидела в углу за жардиньеркой и о чем-то глубоко задумывалась.
- Играй ещё! Играй! - нервно просила она, и под впечатлением музыки лицо её резко бледнело.
Когда молодая девушка внезапно переставала играть и, закрывая крышку рояля, сообщала, что вернулся Сеня, Катя начинала торопливо собираться домой, или уходила опять в комнату Анны Николаевны.
- Ах, как он беспокоит меня! - жаловалась ей старушка. - Я думала, время облегчит, время загладит, а он - что дальше, то хуже. Я уж и входить к нему перестала. Вижу - раздражает это его. На могилу его с собой звала, - не поехал.
Катя жадно ловила каждое её слово, и, если Анна Николаевна начинала плакать, она бросалась перед ней на колени, целовала её руки и мечтала вслух, точно опьянялась своими мечтами.
- Он опять будет наш! - говорила она. - Мы соберём все наши силы, мы запасёмся терпением и настойчивостью, и мы будем действовать так мягко, так любовно, так осторожно, что он сам не заметит, как мы надломим его волю, - волю, которая уже не хочет нашей близости, не хочет ни счастья, ни утешения. Мы завладеем им и увезём куда-нибудь. Мы поедем на юг, к морю… Там так хорошо! И он почувствует, как хорошо… Он опять захочет жить, захочет красоты, радости, света. И мы опять увидим его улыбку, услышим его смех. И он опять будет ласков и добр с нами. Он будет справедлив. Он отдаст нам то, что отнял, и в награду за то, что мы были так несчастны, он опять будет наш. Только наш!
Старушка с удивлением и благодарностью слушала её восторженный бред.
- Ах, если бы так было, Катя! - говорила она со вздохом. - Если бы так могло быть!
Один раз Катя пришла раньше обыкновенного; горничная сказала ей, что Анна Николаевна и Вера только что уехали. Катя не хотела ждать и только что повернулась, чтобы уйти, как дверь из кабинета Агринцева отворилась, и он сам вышел в переднюю.
- Мамы и сестры нет, - сказал он, - но разве вы не хотите посидеть со мной?
Один миг она колебалась, но потом скинула шубку и в шапочке и перчатках вошла в его комнату.
- Сегодня холодно, - говорила она явно только для того, чтобы говорить что-нибудь, - но я люблю мороз без ветра, и уж на что я ленива, а, всё-таки, пришла пешком.
- Вы спешите куда-нибудь?
- Нет.
- Так снимите же шляпу и это…
Он указал на её боа, а потом взял её руку и стал медленно, неумело расстёгивать пуговицы её перчатки.
Он чувствовал, как слегка дрожали её пальцы, ощущал лёгкий, нежный запах её духов, но близость этой молодой, цветущей женщины не успокаивала его теперь, не приносила желанного отдыха и тишины. Скрытный трепет всего её любящего, страдающего существа передавался ему непреодолимым волнением, и несмотря на ясное сознание, что он не может разделять её чувство, это чувство влекло его к ней, манило своей реальностью и обаянием силы.
- Отчего вы избегаете меня? - резко спросил он.
Она молчала, потому что не могла говорить.
Он усадил её на диван, сел рядом с ней, близко от неё и, повернувшись к ней лицом, с смутным злорадством любовался её смущением и растерянностью.
- А ведь ещё недавно, - продолжал он, - вы говорили мне, что сделали бы многое, чтобы быть мне немного нужной и полезной. Я думал, что вы мне друг, что вы немного любите меня.
Она оглянулась на него испуганными глазами и сейчас же потупилась, скрывая своё недоумение и свою беспомощность.
Он не спускал с неё глаз и странная, жуткая улыбка кривила его губы.
- Скажите же мне теперь, что это неправда, что я ошибся, - настаивал он. - Вы говорили это только так, как говорятся пустые, любезные фразы?
Она быстро повернулась к нему и положила руку на его плечо.
- Ах, Сеня! - сказала она, и в звуке, которым она произнесла это имя, были и упрёк, и нежность, и боль.
- Нет? - спросил он глухим голосом и с силой задержал руку, которую она намеревалась отнять. - Нет? Вы не притворялись? Вы не лгали? Но чего же вы испугались, в таком случае? Чего вы боитесь и теперь? Так, хотите, я скажу вам: я знал, я давно знал, что вы любите меня, и, быть может, настало время, когда эта любовь стала мне нужной, необходимой, и я хочу увериться, что она есть.
- Что вы говорите? Что вы говорите? - с отчаянием вскрикнула Катя, делая новую попытку высвободить свою руку. Но он держал её крепко, а его лицо, с возбуждёнными, злыми глазами, было так близко от её лица, что она не знала, куда глядеть, и поворачивалась то в одну сторону, то в другую.
- А зачем молчать? - быстро возразил он. - Если я противен вам, скажите мне это сейчас, скажите скорей…
- Нет, мы не будем говорить ни о чем, - защищалась молодая женщина. - Умоляю вас, Сеня… Умоляю… Я не знаю, что с вами, но пожалейте и себя, и меня.
- А если мне нужна, если мне необходима твоя любовь? - повторил он глухим шёпотом. - Если это - моя последняя надежда удержаться в жизни, ещё раз обмануть самого себя… Будем подлыми, будем низкими, но будем искренни. Не будем силиться казаться выше, красивее, сильнее, чем мы есть на самом деле, и, с презрением, с ненавистью к себе и друг к другу, отдохнём!.. Отдохнём от всех этих напускных чувств и мучительных дум… Я хочу жить, Катя…
Властной и нервной рукой обнял он её за плечи и притянул к себе, а она покорно, бессильно прильнула к его груди; а когда он откинул с своего плеча её голову, он увидал бледное, безжизненное лицо и глаза, полные ужаса и страдания. Тогда он опомнился. Торопливо, трясущимися руками отклонил он её на подушку и, не глядя, не оборачиваясь, отошёл к окну.
Он слышал, как она приподнялась, как она вздохнула несколько раз глубоко и неровно, а потом быстро встала и прошла несколько шагов по комнате. Он понял, что она надевает шляпу и сейчас уйдёт. И вдруг ему мучительно захотелось видеть её ещё раз, не отпуская её до тех пор, пока он не выпросит, не вымолит у неё прощения. Во всем существе его произошла внезапная реакция, и он вдруг почувствовал себя до такой степени жалким, слабым и несчастным, что потребность прощения, потребность участия заглушила в нем стыд и сознание непростительности вины. Он сознавал только свою личную невыносимую боль, ужас одиночества, ужас невозможности спасения… И в этом хаосе чувств уже не работала, а только беспомощно билась его усталая, сбившая мысль.
Он обернулся и встретился глазами со взглядом Катя.
- Не уходите! - жалобным тоном больного ребёнка попросил он и даже протянул к ней руки.
Она так мало ожидала такой просьбы, что удивление на одну минуту точно приковало её к месту.
- Не уходите! - повторил он. - Я не знаю, как следует относиться ко мне…
- "С презрением и ненавистью!" - вдруг вскрикнула она, отвечая ему собственными его словами. - С презрением я ненавистью…
- Катя! - кротко перебил он её. - Я не вас хотел оскорбить… Я не помню сейчас, но у меня была мысль…
Он провёл рукой по лбу и глазам.
- Всё было ясно, а теперь… всё спуталось, и я не могу объяснить…
- Нет, нет, нет! - быстро заговорила Катя. - О, Боже мой! Разве мне нужны объяснения? Для меня только теперь всё ясно, всё ясно…
Она торопливо прошла к двери и несколько раз дёрнула ручку.
- Ах, Боже мой! - простонала она. Но дверь открылась, а через минуту Агринцев слышал, как Катя вышла из квартиры на лестницу.
* * *
На следующий день, Рачаев стоял в передней Агринцевых и, не снимая шубы, писал что-то на клочке бумаги.
- Это вы, Василий Гаврилович? - окликнула его из гостиной Вера.
Он обернулся и сделал к ней несколько шагов.
- Опять вашего нет дома! - сказал он, протягивая ей руку и уже не выпуская её ручки из своей. - Подождите! - попросил он. И, предварительно вытерев бороду и усы платком, поцеловал эту ручку сверху и в ладонь.
Она засмеялась, но сейчас же сделала грустное лицо и облокотилась плечом о притолоку двери.
- Его теперь никогда нет! - печально заметила она. - Где он бывает, что он делает - никто не знает.
- А вот привлечём его к ответственности, - сказал доктор. - Сегодня долго не погуляет: метель.
- Вы ему писали?
- Ему. Я вызываю его здесь в одно тёплое местечко. Если долго засидимся, - не беспокойтесь. Так и Анне Николаевне передайте.
Они стояли и смотрели друг на друга.
- А почему бы вам не подождать его у нас? - нерешительно спросила Вера.
- Нет, уж я надоел Анне Николаевне за это время. Да и недолюбливает меня старушка.
- Нет! Ах, нет! - горячо возразила Вера и густо покраснела. - Раньше… это правда. А теперь…
- Ну, давайте опять ручку! - попросил доктор.
Вера, ещё вся пунцовая, указала ему глазами на горничную, которая стояла у входных дверей.
- Я ведь ухожу! - заметил Рачаев.
Оба почему-то тихо, но весело засмеялись. Рачаев взял со стола свою шапку, встряхнул её так, что от неё полетели брызги, и, оглянувшись на Веру, опять засмеялся.
- Мокрый, как черт! - заявил он, но не уходил.
- Ну, идите уж, идите! - сказала Вера.
Он посмотрелся в зеркало, пригладил волосы и, заметив в зеркале отражение молодой девушки, радостно закивал ей головой. Опять оба засмеялись, а доктор надел шапку и пошёл к двери.
- Прощайте, Дашенька! Спокойной ночи! - сказал он, проходя мимо горничной.
Вера взяла его записку, прочла её несколько раз и, тоже поглядевшись в зеркало, почему-то глубоко вздохнула и отнесла бумажку в кабинет брата.
Проходя по тёмной гостиной, она вдруг, точно вспомнив о чем-то, подбежала к окну и, припав лицом к раме, стала глядеть на улицу. В воздухе кружились крупные, мокрые хлопья снегу и, казалось, таяли раньше, чем касались земли. Мигающие фонари отражали свой мутный свет в лужах среди мостовой, ещё покрытой тёмной снеговой коркой. Через улицу, пересекая её по направлению к противоположному тротуару, проехал извозчик, усердно нахлёстывая лошадь кнутом. В санях сидел седок, похожий сверху на большой чёрный куль. Вера проводила его глазами, пока могла, ещё раз глубоко вздохнула, а потом подошла к роялю, медленно открыла крышку, и в квартире раздались тихие, робкие, жалобные звуки. Но жалоба росла, крепла… Вера медленно раскачивалась туловищем, а с поднятого лица её, в тёмную стену, глядели отуманенные мечтой, ничего не видящие глаза.
В комнате Анны Николаевны горела лампадка, и там, перед таинственно мерцающими образами киота, неподвижно стояла на коленях тёмная фигура старушки. Губы её шептали, а сложенные пальцы крепко прижимались ко лбу. Вдруг из груди её вырвался тихий стон:
- Господи! - сказала она и смиренно опустила свою седую голову до самого пола.
* * *
Семён Александрович вернулся поздно. Он сейчас же заметил на своём столе записку, прочёл её и поглядел на часы. Почти целый день он бесцельно пробродил по улицам, промок, устал, но, несмотря на то, что ему хотелось лечь и заснуть, он был настолько уверен, что уснуть ему не удастся, он так отчётливо представлял себе вперёд томление и ужас предстоящей ночи, что, не задумываясь ни на минуту, прошёл обратно в переднюю, надел свою вымокшую шубу и поспешно побежал вниз по лестнице.
Рачаев ждал Агринцева в ресторане. Когда Семена Александровича провели в отдельный кабинет, он увидал накрытый стол, остывший ужин и несколько бутылок, из которых две были уже почти пусты. Доктор стоял среди комнаты, лицом к двери и встретил приятеля безмолвным недружелюбным взглядом.
- Ты давно так стоишь? - спросил Агринцев и невольно улыбнулся.
- Предупреждаю! - ответил тот и указал рукой по направлению к столу. - Вино с синей этикеткой значительно высшего достоинства, чем то, которое с белой.
- Благодарю тебя! - серьёзно отозвался Агринцев.
Он сел на диван около стола, тоскливо оглянулся и опустил голову.
- Ты писал, что тебе надо переговорить о деле? - вдруг вспомнил он. - О каком деле? Что такое?
Доктор подошёл к столу, налил стакан вина и поставил его перед Семёном.
- Дело придёт само собой, - неспешно заговорил он, - а пока… не бойся пить. Возбуждение от вина совсем иного рода, чем то, которое ты испытываешь теперь. Оно не ухудшит, а напротив, облегчит… Как врач - я советую.
Но Агринцев не испытывал никакого возбуждения. Он сильно устал, и ему хотелось сидеть молча и только чувствовать присутствие Рачаева, присутствие, которое и теперь, как всегда, успокаивало его.
Доктор тоже молчал и стал ходить взад и вперёд. Подошвы его сапог слегка скрипели, и этот однообразный, правильно повторяющийся звук не только не раздражал Семена Александровича, а напротив, как будто убаюкивал, усыплял его. Он глядел перед собой - на комнату, на движущуюся по ней фигуру приятеля, и ему представлялось, что все, что он видел, то приближалось к нему, то уходило так далеко, что он даже переставал слышать однообразный, бесконечно повторяющийся скрип. Иногда ему казалось, что пол и диван, на котором он сидел, начинали быстро колебаться, и тогда зрение его застилало какое-то огромное тёмное пятно. Он проводил рукой по лбу и глазам, начинал опять различать фигуру Рачаева и, успокоившись, бессознательно улыбался.
Вдруг он заметил, что Василий Гаврилович стоят у стола и пристально глядит ему прямо в лицо. Он встрепенулся и постарался принять равнодушное, беззаботное выражение.
- Послушай, - сказал Рачаев, - чего ты хочешь этим достичь? У всякого разумного человека есть цель. Скажи мне свою.
- Я не знаю, - ответил Агринцев. - Да и не надо… Не объясняй. Я устал.
- Я не требую, чтобы ты говорил, но я хочу, чтобы ты слушал, - строго сказал Рачаев. - Я каждый день виделся с твоими… Вера - славная; старуха - смешная, но тоже хорошая, и обе бабы влюблены в тебя. Так вот, знаешь ли ты, что они измучены разными опасениями, предположениями?.. Ты пропадаешь из дому, возвращаешься вот таким молодцом, как сейчас. Ночью ты не тушишь лампу… В общем, ты ведёшь себя непозволительно, и я взял на себя миссию довести это до твоего сведения.
- Мне всё равно! - тихо сказал Агринцев.
- Всё равно - для тебя и для меня, - согласился доктор. - По мне - хоть на голове ходи, если есть охота. Да я тебя и не жалею, а баб твоих жалею. Заметил ли ты, что уже несколько дней не говорил с ними ни слова?
- Нет, не заметил.
- То-то, вот! Они думали, что ты теперь с Катериной разговариваешь, и поехали к ней… наводить справки.
- Ездили… к Кате? - спросил Семён Александрович, и внезапное волнение окрасило его бледное, осунувшееся лицо.
- Ездили. И я ездил. Она не глупая, Катя-то. Бабам она сказала, что простудилась, и поэтому давно не была у них, выведала у них же про тебя, а потом послала за мной.
Агринцев поднял глаза и увидал на себе необычайно презрительный, почти брезгливый взгляд доктора. Ему стало ясно, что доктор знает подробности его последнего свидание с Катей, но впечатление, которое он производил на приятеля, мало беспокоило его. Он только жалел, что завязавшийся разговор вывел его из приятного забытья, и, чувствуя, как в голове, в душе, опять мучительно пробуждалось сознание, он ощутил такой порыв тоски и отчаяния, что сразу забыл про свою усталость и нежелание говорить.
- Я не знаю, каково моё поведение, - волнуясь и задыхаясь, заговорил он, - но я знаю, что жить так, как сейчас, я более не в состоянии. Моё существование дико, нелепо, невозможно. Если бы у меня была логика, я бы прекратил его разом. Но меня связывает какой-то кошмар, рассеять который я не в силах. Пойми, Рачаев, пойми: и у меня были чувства, мечты, надежды… чище кристалла. И я за них любил жизнь и верил в неё. Я носился с своими идеалами ещё тогда, когда это самое слово: "идеал", уже начало отдавать затхлостью и анахронизмом, когда уже многие начали ядовито подсмеиваться над ним. И вдруг - всё рушилось! Боже, до чего мне стало ясно, что все ваши чувства, нравственные понятия, все наши хорошие слова, всё - только одно отдалённое представление чего-то прекрасного и чистого, искреннего и душевного, что могло бы быть и чего не существует на земле. Это приманка жизни, а не жизнь, это волшебная сказка, созданная только для того, чтобы занимать воображение, а не душу. Я любил эту сказку! Я тоскую о ней смертельно!
Он облокотился о стол и закрыл лицо руками.
- Да, если бы у меня была логика, - немного погодя, продолжал он, - я сейчас же, немедленно, кончил бы самоубийством. Но я не логичен, и я боюсь смерти. Отчего я боюсь? Отчего у меня нет убеждения, что моя жизнь, грубая, материальная, прекратится с последним биением моего сердца? Отчего я, отрицающий душу, возненавидевший жизнь за то, что не нашёл в ней ничего духовного, отчего я содрогаюсь от ужаса, когда допускаю предположение, что меня не ждёт небытие?.. Что-то таинственное, непостижимое останавливает мою руку и нашёптывает новую сказку, новые надежды, новые предположения. Я ненавижу жизнь - и не могу убить себя. Почему?
Оба долго молчали.