В деревенскую усадьбу съехались соседи со всей округи, чтобы познакомиться со столичными гостями: биржевиком и его дочерью. Петербургская красавица, хозяйка салона, художница, поэтическая, но холодная натура, девушка произвела неизгладимое впечатление на мужскую часть гостей: "Волшебница! Сильфида!" Она с пренебрежением отвергала саму мысль о замужестве, но обстоятельства заставили ее переменить мнение…
Федор Алексеевич Червинский
Сильфида
I
Последние лучи солнца бросали розовые пятна на скошенный луг, серую ленту дороги и деревянный одноэтажный дом странной архитектуры. Владелица усадьбы Анна Власьевна Бобылева, полная и розовая дама лет 50-ти, сидела в гостиной, в кресле, и с страдальческим видом нюхала нашатырный спирт. Единственный сын ее Алексаша - длинный парень 22 лет, лежал на диване, смотрел в потолок и усилению дымил папироской.
- Скоро ли они, Господи! Поезд, чай, пришел давно, - заговорила после долгого молчания Бобылева. - Ох, опять нога затосковала.
- Не иначе, как что-нибудь печальное вспомнила, - пробормотал Алексаша.
- Что ты говоришь?
- Насчет вашей тоскующей ноги, маменька. Печальное что-нибудь вспомнила она.
- А, дурак?
- Не стоит благодарности, маменька.
- Хоть бы ты делом занялся; то табачищем дымишь, то на потолок плюешь.
- Когда же вы видели, маменька, чтоб я в потолок плевал? Это занятие бесплодное, а я, маменька, существо разумное.
- Разумное, видишь, существо! Где ты это разума набрался? В каком университете?
- Дайте срок, я и без университета мир удивлю.
- Ты бы лучше пошел да отца разбудил. Полно ему дрыхнуть.
- Это возможно! А, впрочем, вот и папенька - в натуральную величину.
- Слава-то, Господи, выспался! - обратилась Анна Власьевна к медленно входившему старику, смиренно и светло улыбавшемуся.
- Сейчас приехать должны.
- А? Так, так, так. Рад, матушка, рад.
Он сел на диван у ног Алексаши.
- Здоровье твое как, матушка? Все таково - ненадежно, а? - И, бросив беглый взгляд на сына, он весело и лукаво подмигнул ему, что доставило Алексаше, по-видимому, неизреченное удовольствий.
- У маменьки ноги тоскуют до чрезвычайности.
- Так, так, так…
- Едут! - крикнул вдруг Алексаша страшным голосом. Старичек вздрогнул. Анна Власьевна слабо вскрикнула и вскочила.
- Ох! Даже в сердце оборвалось. Этакий голосище оглушительный.
Она высунулась в окно.
- И врет - никто не едет.
- Стало быть, маменька, это мне почудилось.
- Ну и дурак!
- И правда, Алексаша, - заметил Бобылев, - голос, у тебя неумеренный. И маменьке при их слабой комплекции…
И он опять лукаво подмигнул сыну.
- Маменька, и она теперь, надо думать, красоткой стала, Валентнна Ниловна. И что только никто ее замуж не взял?
- Ну, как же ты не дурак? Она семерым отказала. И отец уговаривал, и тетки - нет, да и нет! Да и что ей торопиться? Ей и двадцати четырех нет.
- Девица, стало быть, в самом соку.
- Как ты выражаешься! И вот что это, Алексаша; не называй ты меня при них маменькой - все-таки, знаешь, они из Петербурга, а там этак не говорят. Зови меня maman.
- Маман? Извольте, маменька. Маман так маман. А папеньку - папан.
Старичок прыснул от смеха.
- Так, так… а, меня - папан, - забормотал он, хихикая.
Анна Власьевна посмотрела с них с подозрением и встала.
- Оба хороши, - сурово заметила она. - Пойти взглянуть, все ли готово. Я ведь хоть помри - за меня никто не не работает…
И она вышла, хлопнув дверью.
- Волнуется, - конфиденциальным шепотом заметил Бобылев. - Волнуется мамахон твоя: все ж, знаешь, богатые родственники… из столицы…
Алексаша затянулся дымом.
- Это Чибисов-то богат? С каких пор?
- Ну, все же, там хватить, - тут урвет… в трех банках числится или обществах каких… но знаю в точности. Тысяч до семи в год наберет - и их-то двое. - Старичок наклонился к сыну и прибавил испуганным шепотом: - Аферист! пустой человек!
- К нам-то они по надолго?
- На три дня, братец… либо на четыре - как билет позволит. Нилушка писал, что у них прямого сообщения. Торопятся. В Крым уже и женишки наехали… Хи-хи-хи! Да, кстати, - продолжал Бобылев, мгновенно сделавшись серьезным, - ты, Алексаша, достань мне у мамоньки рублей пять. Либо из своих.
- Для машины?
- Винтики, винтики ей нужны, - заговорил Бобылев одушевленно. - Винтики, проволоки, гайки… Я Трофима в город пошлю - он привезет.
Жестикулируя и захлебываясь, он стал несвязно выяснять цель новых приспособлений, благодаря которым опасность трения маятника уничтожится и perpetuum mobile будет достигнуто. Алексаша, не вслушиваясь, смотрел на старика с улыбкой.
- Так пять рублей достаточно для вашей славы?
- Да, да, да… Видишь может быть, это пустяк… но ежели… Только мамахон ни слова, - понимает?
- Ну, натурально! Ах, папан, папан - большой ты фантазер!
- Ну ладно, ладно, ладно… Ты вот потом… ты сам потом скажешь… А? Что? Как будто едут?
Алексаша прислушался.
- И то едут.
Он вскочил с дивана и подошел к окну.
- О, уже они тут как тут, - говорил он, выглядывая из окна. - Во двор въезжают. Нил Нилыч сияет как медный грош, а прелестная Валентина мрачна, как принцесса, полоненная варварами.
- Знаешь, Алексаша, - прошептал Бобылев таинственно, - знаешь, что я тебе скажу: нам нужно их встретит, а то мамахен опять задаст нам фоферу.
Алексаша кивнул головой, поправил галстух, пригладил волосы, и они быстро вышли из комнаты.
II
В одиннадцатом часу Бобылевы и Нил Нилович с дочерью сидели уже за ужином. Валентина Ниловна - худощавая блондинка с длинною пепельною косою, зеленоватыми глазами и тонкими бледными губами, с скучающим видом поглядывала по сторонам, но вслушиваясь в многословные и оживленные рассказы отца - краснощекого, жизнерадостного и толстенького человечка, с хитрыми глазками и широкой улыбкой. Он и ел с аппетитом, и пил с жадностью, и говорил, говорил, говорил… Когда он обращался к Бобылову, старичок, чувствовавший на себе испытующий взгляд жены, смущался и бормотал с заискивающей улыбкой: так, так, так… Алексаша молчал, не спуская глаз с Валентины Ниловны, и пил красное вино стакан за стаканом.
После ужина пошли в сад - большой и запущенный. Звезды уже блеснули на томно-сером фоне безоблачного неба, пророчившего на завтра знойный день. Легкий ветер, приносивший с луга залах свежего сена, мягко шелестел дремавшими листьями старых лип и тополей.
- Как хорошо, - заговорила Валентина вполголоса, - как давно не видела и этого. Ведь я с детства не была в деревне.
- Ну, вы не долго восторгались бы деревней, - заметил Алексаша. Он с удовольствием чувствовал, что, благодаря красному вину, всякое смущение прошло, и он, как всегда, мог держать себя развязно.
Она, прищурившись, взглянула на него.
- Отчего?
- Ну, потому, что это не Петербург, не Ницца, не Крым.
- О, я очень равнодушна и к Петербургу и к Ницце. Крыма я не знаю. Что это, сторож? - спросила она, услышав мягкий и частый стук, доносящийся издали.
- Оно и видно, кузина, что вы не знаете деревни; это - аист. Он стучит клювом, с и a итого позволения.
- Аист! Я, кажется, никогда но видала аиста. Да! отчего - кузина?
- Потому что троюродная племянница было бы слишком длинно. Может быть, вам неприятно?
- О, мне решительно все равно. Кстати, что вы из себя изображаете?
- Молодого человека приятной наружности.
- И больше ничего? - спросила она, вглядываясь в него близорукими глазами, словно желая проверить его отзыв о собственной внешности.
- Пока ничего.
- А со временем?
- Со временем много. Я мечтаю о славе, которая раскрыла бы мне двери вашего салона.
- А у вас какие таланты?
- Пока никаких. Писал стихи, но впрочем, бросил. А в вашем салоне каким дарованиям отдают предпочтение?
- У меня нет салона. Впрочем, собираются иногда литераторы, художники. Папа со всем миром знаком.
- А у вас какой талант?
- Я рисую.
- Хорошо?
- Недурно.
- Скромность есть украшение добродетели.
Валентина не отвечала. Они шли быстро, и Бобылевы с Нилом Ниловичем давно отстали от них.
- Завтра вы произведете смотр, кузина.
Она вопросительно взглянула на него.
- Завтра воскресенье и к нам съезжаются ближайшие соседи. Так заведено искони. Наша семья издревле славится гостеприимством. А вам мой папан понравился?
- Папан?
- Я так с нынешнего дня отца называю. Мне маменька настрого приказала, чтобы по случаю вашего приезда ее "маман" называл. Ну, так я вот его… Он хороший старик, ничего, хоть и с придурью.
- Оригинальный отзыв об отце. С какою же придурью?
- Perpetuum mobile изобретает.
- А! Ну, а maman?
- Маман не столь симпатична. Если вы хотите ей понравиться…
- О, я не стремлюсь к этому.
- Ну, а если вдруг застремитесь - так пособолезнуйте ей об ее здоровьи.
- Она больна?
- Здорова, как бык. Но обожает, когда ее считают больною.
- Однако, кузен, вы из стремления к оригинальности не слишком выбираете выражения.
- Вы очень скучаете тут.
- До чрезвычайности.
- Осенью в Петербург?
- Как это вы угадали? Да, собираюсь, если подготовлюсь к экзамену. Хочу прямо на третий курс института инженеров махнуть. Не знаю только, допускается ли это.
- А я еще меньше. Ну пора и домой. Я устала.
Они пошли назад. За ними двинулись и старшие. Бобылев очень обрадовался окончанию прогулки. Супруга его делала вид, что очень утомилась, но Нил Нилович не замечал этого.
- О, биржевая игра имеет свои тайны, - говорил он вдохновенно. - Тут нужен особый нюх, талант нужен, - иначе в них и не проникнешь. Да вот Зейбиц - так себе жидок - а у него теперь шестьсот тысяч. И будь у меня время, у меня было бы миллион! Да, да, не возражайте, - еще оживленнее заговорил он, хотя никто и не думал возражать - да вряд Бобылевы и слушали его. - Нет, не спорьте, миллион, не больше и не меньше. Но… нет времени! я в семи обществах. День разъезды, ночь работаю…
- Папа, домой! - устало и капризно напомнила Валентина, видя, что он свернул с главной дорожки, ведущей к дому.
- Что? А, да, пора. Устала? Ну, ничего, выспишься - отдохнешь. Так, Геннадий Андреевич?
Бобылев вздрогнул, улыбнулся и закивал головою, так, так, так…
Скоро все разошлись по своим комнатам, и всюду воцарилось молчание. Только аисты будили изредка тишину своим мягким стуком.
III
Гости начали съезжаться рано. Уже к завтраку приехал земский доктор Хомяков - мужчина атлетической внешности, в очках, хмурый, застенчивый и молчаливый, - с братом, товарищем Алексаши по гимназии, ныне студентом-естественником, крепким широкоплечим молодым человеком с грубыми чертами лица, громадной бородой, кроткими голубыми глазами и конфузливой улыбкой; потом приехала г-жа Пулина - полная дама с дочкой - краснощекой провинциалочкой с нарочито наивными глазами и вздернутым носом - и ближайший сосед Кобылкин, богатый землевладелец, бывший кабатчик, добродушный субъект лет сорока, с красным лицом и подслеповатыми хитрыми глазками.
Бобылев встречал гостей восторженно, Анна Власьевна - благосклонно.
Алексаша - небрежно. Впрочем, с Кобылкиным он поздоровался не без почтительности. Нил Нилович быстро перезнакомился со всеми и был очень мил. Особенно нежно поглядывал на землевладельца из кабатчиков; он узнал уже, что у того один завод дает сорок тысяч чистого дохода. В свою очередь, и Кобылкин, наслушавшись рассказов Нила Нилыча об его петербургских связях, рассказов отчасти фантастических - посматривал, на него весьма благосклонно. Девица Пулина, узнав, что Валентина приехала из Петербурга, что у нее там - салон, с литераторами и художниками, и что она сама рисует - и превосходно рисует, по словам Нила Ниловича, - мгновенно заобожала молодую девушку и прилипла к ней, как выразился потом Алексаша.
- Ну что, Хомяк, какова у меня кузина?
Студент промычал что-то неопределенное.
- То-то, брат! Смотри, не втюрься. Папенька ее намекал уже, что на нее кто ни взглянет, тот и зачахнет от любви. Папенька сей, правда, великий враль - что только он о своей близости к министрам говорил! - ну, а все ж, как хочешь…
- Я от сентиментальностей застрахован, - прибавил Хомяков, стараясь придать лицу свирепое выражение. - И ничего я в ней не вижу!
- Да, строго рассуждая, - натурально… Но есть в ней что-то… ядовитое. На других не похожа. Другие - этакие, понимаешь, красные, густые - а она - чужая и того… Тьфу ты, выразить не могу.
- Задекадентствовал.
Сели завтракать. Бобылевы действительно - не смотря на ограниченность средств - отличались большим хлебосольством. Завтрак был обильный и хороша приготовленный. Алексаша, больше пивший, чем евший, наблюдал за Валентиной. Сегодня она была оживленнее и очень мило шутила со своими соседями - студентом и обожавшей ее девицей Пулиной. Хомяков морщился, чтобы скрыть смущение, но она так просто и искусно навела его на разговор о его специальности, что он - неожиданно для сардонически улыбавшегося Алексаши - вдруг заговорил горячо и бессвязно. Она слушала его с загадочной полуулыбкой, отпивая маленькими глотками мадеру. Пулина смотрела на нее испуганно-восторженными глазами и иногда шептала ей что-то, вызывавшее улыбку на бледные губы Валентины.
Vis-à-vis сидел Кобылкин, рядом с Нилом Ниловичем, рассказывавшим что-то с значительным видом Бывший кабатчик благосклонно внимал ему, кушая с аппетитом и не без приятности поглядывая на Валентину Ниловну.
- Н-да, конешно, - заговорил он, когда сосед его, замолчав, сам занялся кулебякой. - Конешно же, у кого свободные суммы, то предприятия найдутся. Но тоже большие тыщи бросить в дело, а там, либо барыша ждать, либо нет - весьма затруднительно. Ну вот мы, люди маленькие, и держим деньгу в земле, да в заводе.
- Э, не то, не то! Я о себе скажу: я враг всяких этаких воздушных замков. Да вот - недалеко ходить - на прошлой неделе просили у меня… и ведь незначительную сумму - четырнадцать тысяч. Верите ли - пятьдесят процентов барыша сулили. И что же? Я отказал. Да, да, наотрез отказал, - повторил Нил Нилович с такой искренностью, что сам мгновенно поверил своему рассказу.
- Тэк-с.
- Но ведь тут… тут как дважды два. А, впрочем, мы как-нибудь со временем. Господа! предлагаю тост за любезных хозяев.
Он потянулся через стол, взял ручку Анны Власьевны, кушавшей с великою жадностью, и звучно поцеловал ее.
- Ну, здоровьице как нынче? Полегчало, а? - обратился он к ней с родственной фамильярностью.
Анна Власьевна сообщила своему розовому лицу страдальческое выражение и улыбнулась.
- Как будто лучше. Вот, - продолжала она, указывая с томной улыбкой на остатки кулебяки, - вот даже аппетит кое-какой есть.
- Ну, слава Богу, слава Богу!
Бобылев, лукаво взглянув ка Алексашу, заметил вполголоса:
- Матушка, при твоей комплекции… хорошо ли кулебяку кушать? Вы, доктор, как того… как насчет этого, а?
Доктор, сконфуженный тем, что все взглянули на него, густо покраснел и, проглотив рюмку мадеры, забормотал:
- Да, ежели в излишестве… Но впрочем… К-ха, к-ха…
Он притворно закашлял, быстро налил себе мадеры и опять выпил рюмку залпом.
IV
После завтрака молодежь пошла в сад.
- Предложите мне руку, - обратилась Валентина к студенту.
Он покраснел, нахмурился и неловко округлил правый локоть. Она, улыбаясь, взяла его под руку.
- У вас и пруд есть? И лодка? Ах, как хорошо! Я хочу кататься. Как это я вчера не заметила, что пруд?
Девица Пулина радостно взвизгнула.
- Мы с вашего позволения в сю сторону не ходили, - заметил Алексаша, с великим удовольствием поглядывая на смущенного Хомякова.
Сели в лодку. Греб Алексаша. Валентина, прислонившись к корме, cмoтрела в небо. Хомяков усиленно курил и изредка поглядывал на нее смущенно и мрачно. Пулина взвизгивала при каждом колебании лодки. Разговор не клеился.
- Что ж вы молчите? Расскажите что-нибудь, - обратилась Валентина Ниловна к студенту. Тот вспыхнул и еще больше нахмурился.
- Я не мастер, вот Саша может.
- Он вечером расскажет про звезды, - заметил Алексаша.
- Про звезды? Отчего про звезды?
- Он звездочет. Всякую крупинку на небе знает.
- Вы занимаетесь астрономией?
- Между прочим. Моя специальность химии - я ведь не чистый математик, а естественник. А в астрономии я диллетант.
- Вечером вы мне расскажете о звездах, повелительно сказала Валентина. - Ах, как хорошо, - воскликнула она, щурясь и всматриваясь в даль.
Все оглянулись.
- Где? Что хорошо? - спросила mademoiselle Пулина.
- Облака. Вон замок… там вершины снежные, а вон профиль великана. Когда вглядишься, так жалко возвращаться на землю. А звезды я не люблю; они - страшные…
- Чем же они вас напугали, кузина?
Хомяков и Пулина недовольно покосились на него. Но Валентина не слышала вопроса и продолжала говорить вполголоса, ни к кому не обращаясь:
- Они страшные, потому что такие огромные и такие далекие. Тысячи лет идет свет от них… Свет из другой вселенной… Вам не жутко думать об этом? - обернулась она неожиданно к Хомякову.
- Да… иногда, может быть… Нет, я рад, когда смотрю на них и думаю о них. Я рад, что разум наш… т. е. не наш, а вообще человеческий… Словом, что он постиг вечные законы движения планет, расстояния… величины. Так что выходит… как бы сказать? Выходит…
- Что мой разум постичь этого не может, любезнейшая Большая Медведица.
- Не придирайтесь, кузен. Мысль ваша мне совершенно ясна, - опять обратилась она к Хомякову. - Но… но все-таки человек порядочное ничтожество. И было бы еще ничтожнее, если бы у него не было бессознательного и смутного стремления к иным таинственным мирам. Впрочем, не у всех есть такое стремление, - прибавила она, улыбнувшись. - Вот у прозаического кузена моего, кажется, преобладает стремление ко всему земному.
- Пока вы живете на земле, поэтическая кузина.
- Ну, теперь домой, довольно, - скомандовала Валентина, после нескольких минут общего молчания.
Алексаша круто повернул лодку.
- Домой - так домой! И я предлагаю партию в крокет. Нас как раз четверо, - заметил он, взглянув на Валентину.
- Крокет? Отлично, - решила она. - Я отвратительно играю, но это все равно.
К дому она шла под руку с Алексашей.
- Как зовут вашего друга?
- Хомяк, Большая Медведица, Кассиопея, звездочет…
- Нет, серьезно?
- Михаил Иванов.
- Он - милый. Я люблю диких.
- Приручать любите? А как вам наш богатей понравился, Кобылкин?
- Этот - с разноцветным лицом и зелеными зубами? Довольно противным.
- Это у нас первый нумер. В свое время много ему повезло и теперь у него около миллиона. Впрочем, он малый добрый.