- А Бог с ним! Ну что же, ставьте крокет.
Кобылкин и Нил Нилович, сидевшие на балконе - доктор уехал после завтрака - и потягивавшие кофе с коньяком, умоляли принять их в игру. Оба были красны и очень оживлены - результат "упоения", как объяснил Алексаша. Бобылев, дремавший около тучной madame Пулиной, тоже изъявил желание играть; Анна Власьевна грозно посмотрела на него, и он мгновенно стушевался, а увидев, что супруга его заговорила с Пулиной - тихо встал, отошел в сторону, а потом и совсем скрылся в комнату, к великому, хотя и недовершенному изобретению.
V
Игра шла оживленно, Валентина, Кобылкин и m-lle Пулина были в одной партии, остальные в другой. Алексаша блистал своим искусством, остальные играли довольно ровно, только Нилу Ниловичу ни один шар по удавался. Он задумывал сложнейшие комбинации, горячился, намечал для крокирования шары недосягаемые, - а в результате сидел еще на вторых воротах, когда все шли обратно, а Алексаша был уже разбойником.
- Погодите! - кричал он, красный, целясь в чужого шара, стоявшего ни позиции сажен за шесть от собственного, - погодите. Мне стоит войти в удар, и я… Лет пять назад я первым игроком в крокет был. В Англии взял однажды приз. Ну что, как? Промах?
- О, маленький, - замечал Алексаша, - всего на аршин мимо.
Кобылкин играл тихо, аккуратно и подвигался довольно быстро, не отставая от Валентины. Она мило улыбалась ему за всякий хороший удар - и он весело подмигивал, приговаривая: "А вот теперь мы, стало быть, с энтого шара… Во! В правую щеку аккурат!"
- С вашим папенькой обо всем переговорили, - заметил он Валентине, выжидая своей очереди. - Оченно приятное знакомство! Папенька ваш на удивленье человек! И то, и се, и прочее - все постиг, - говорил он, хитро подмигивая и оглядывая молодую девушку маслеными глазками.
Она улыбалась.
- А вы папе понравились?
- Чего-с? О, и надсмешница же вы. Где уж нам. Папенька ваш - орел: он и туда и сюда… а мы что ж? Мы как дятел: все в одно место долбим.
- И надолбили миллион?
Он испуганно и серьезно взглянул ей в глаза, потом усмехнулся.
- Э-эх, барышня! Шутите вы все! Впрямь вы как… вот и забыл, как это прозывается… Сильфида. Во! Эх, боюсь просит только, - а пожаловали бы вы с папенькой в мое монрепо, я бы и лошадок прислал сюды - и такой бы пир устроил…
- Вам играть, - строго сказала Валентина и отошла.
- Что напевал вам этот ловелас? - спросил Алексаша, подходя и отирая платком раскрасневшееся лицо.
- Он меня сильфидой назвал. Но Боже, как он противен!
- Сильфидой. Се тенатан, как говорит маман. Сильфида. Нет, это, правда, хорошо. В вас есть именно что-то…
- Я - разбойник, - пробасил Хомяков.
- Значит один Нил Нилыч слегка запоздал у нас, - заметил Алексаша. - Вам вторые?
- Мне? Да, но… погодите. Я сейчас - мне только в удар войти. Бац! Что, мимо? Ну значит кривой молоток. Валя, дай мне свой! О чем это ты с Кобылкиным беседовала, а? О, знаю, ты и его погубить решила, бесчувственная, - шепнул он дочери, обмениваясь молотками.
- К себе в имение звал нас.
- О! Но ты как хочешь, а я поеду. Он человек нужный, а у меня такой план созрел - ах! Пальчики оближешь.
Валентина насмешливо посмотрела на него.
- Не даст, - сказала она.
- Чего? Чего не даст?
- Да денег не даст. Ведь вы же не прочь занять?
- Дерзкая девчонка, - полусерьезно шепнул он и отошел.
Партия Валентины преуспевала. Противники не могли уже надеяться на выигрыш, благодаря глубокомысленным комбинациям Нила Ниловича, все еще сидевшим на вторых воротах. Наконец, и Хомяков, более других отставший, стукнулся о палку - и игра была закончена.
К обеду приехали новые гости - два артиллериста из ближайшего местечка, где стояла их батарея, и исправник, один из офицеров - высокий и застенчивый капитан Подронников, немедленно после обеда уселся за карты - вместе с Нилом Ниловичем, Кобылкиным и самим Голубевым, - а другой, молодой поручик Сузиков, франтоватый, с печатью разочарования на лице и томностью по взгляде маленьких светлых глаз, присоединился к сидевшей на террасе молодежи; Хомяков с неудовольствием покосился на него, девица Пулина радостно вспыхнула, а Алексаша расцвел.
- Знаете, кузина, мосье Сузиков - поэт! О, и распрезамечательный! Отчасти в декадентском стиле.
- Да? - процедила сквозь зубы Валентина, прищуриваясь.
- Помилуйте, - осклабился поручик, - Александр Геннадиевич шутит. Я пишу - но для себя, исключительно, - как говорится, только для души. Впрочем, несколько вещиц было напечатано, - прибавил он небрежно.
- Дорогой, осчастливьте! - взмолился Алексаша, - прочтите какой-нибудь злодейский стишок.
Сузиков усмехнулся.
- Не все любят стихи. И притом вы как будто… э-э… слишком к этому шутливо относитесь. То есть, как бы с насмешкою. Хотя, - прибавил он, - я не дал, кажется, повода.
Алексаша придал лицу торжественное выражение.
- Можете ли вы думать! Вы знаете, что я поклонник вашей музы. Поэма "В кустах сирени" производит гигантское впечатление. А эта баллада из рыцарской жизни! Какая сила!
Лишь посеребрила стены башен,
Сиянье лунного луча,
Явился он - и дик и страшен,
И загремел удар меча!
- Вот! Даже наизусть помню!
- Ну это юношеское произведение, - заметил Сузиков, покосившись на Валентину. Она смотрела на него с улыбкою.
- А из более зрелого - ничего не прочтете?
- А вы любите стихи?
- Хорошие - очень.
- Но их так мало. Вот Александр Геннадиевич сказал о силе; этого элемента очень мало у наших поэтов, если не считать двух-трех. - Сузиков помолчал, потом прибавил, смеясь: - капитан Подронников находит, что в моей балладе есть что-то лермонтовское. Но я понимаю, что это он по-товарищески.
- Отчего же, - сказала Валентина, прищурившись и не глядя на Сузикова. - Сам автор не судья. Я действительно вижу силу в этой строфе: "и дик, и страшен"… "и загремел удар меча". - Она замолчала, продолжая смотреть вдаль, сохраняя серьезное выражение лица, и только кончики губ ее дрогнули едва заметно.
Сузиков расцвел, крякнул и придал взгляду мечтательное выражение. Радостно вспыхнула и девица Пулина.
- Ваша похвала особенно ценна, - галантно заметил поэт. - Мне Александр Геннадиевич говорил о вашем личном знакомстве с нашею "солью земли"… Я разумею писателей и артистов. Да вы и сами…
- О моих талантах, надеюсь, кузен ничего не рассказывал вам? И хорошо сделал: в области искусства он, по-видимому, совершеннейший профан.
- Га! Никто не знает, сколько дивных поэтических созданий сохранено здесь! - Алексаша ударил себя кулаком в грудь. - Вот почтенная Кассиопея можете засвидетельствовать.
- Да, я читал кое-что. Не помню, впрочем, теперь, - заметил Xомяков.
Сузиков слушал с снисходительной улыбкой.
- А нынче перестали писать? Убоялися премудрости? О, если б все умели во время переставать. Я читал современных поэтов; так иногда кое-что как будто блеснет… но редко! Очень редко. Впрочем, я вообще строг. Я признаю только Лермонтова и отчасти Пушкина…
- Вы действительно строги, - улыбнулась Валентина.
- Зато счастливы поэты, которых он признает, - заметил Алексаша. "Большая Медведица" - твое мнение.
Хомяков конфузливо улыбнулся.
- Я не все стихи понимаю. А те, которые понимаю, очень люблю. И, кажется, больше всех из второстепенных - Тютчева.
Валентина оживленно взглянула на него. Сузиков фыркнул.
- Правда, Тютчева? Только зачем вы называете его второстепенным? В вершинах творчества все большие таланты равны. А Тютчев, громадная величина. Ну довольно о поэзии, - закончила она.
- Да, довольно, - поддержал Сузиков, огорченный, что его не заставили прочитать его поэму, и смущенный тем, что, как оказалось, фыркнул не вовремя.
- Я вас оставлю теперь? - сказала Валентина, поднимаясь, - мне нужно написать шесть писем, вот что значит жить в Петербурге.
Она мило улыбнулась всем, кивнула и вышла.
VI
Несколько минуть все молчали.
- Возвышенная натура! - сказал, наконец, Сузиков. - И тонкая нервная организация, - прибавил он ни с того ни с сего.
- Ах, она прелесть, прелесть! - воскликнула девица Пулина.
Хомяков злобно покосился на них и промолчал.
- Н-да, девица незаурядная… - заметил Алексаша. - И есть в ней что-то этакое магнитическое. Ну словом, я понимаю, почему она такой демонский успех имеет.
- О, правда? - спросил Сузиков.
- Надо думать, правда, - Нилушка сказал.
Хомяков быстро встал.
- Пойдемте в сад, - предложил он, сохраняя свирепое выражение лица. Ему был неприятен этот разговор.
- В сад, так в сад, - поддержал Алексаша. - Все равно день пропал.
Все поднялись Сузиков вопросительно взглянул на Алексашу.
- О, вы не удивляйтесь и не огорчайтесь: у меня восемьсот девяносто четвертый день пропадает. Я все, видите, присесть за книжки собираюсь - да вот то да се…
Сузиков предложил руку Пулиной - и все пошли в сад.
К одиннадцати часам вечера гости разъехались. Только Хомяков остался, решив ночевать. Уезжая, Кобылкин усиленно просил Нила Нилыча посетить его. Алексаша с другом, проводив последнего гостя, сели на широкое крыльцо дома; Валентина присоединилась к ним. Мягкий лунный свет скользил по вершинам деревьев и придавал фантастический характер надворным постройкам. Валентина стояла, прислонившись к косяку двери, и смотрела на звезды.
- Ну-с, лекцию! - заговорила она. - Вот это какая звезда, над садом? Она раньше всех блеснула.
Хомяков улыбнулся.
- Это не звезда, а планета. Это Венора.
- А! Ну, а там выше… ах, какая яркая!
- Это Арктурус из созвездия Боотес.
- А где полярная?
- Вот, в хвосте Малой Медведицы. А вот там, совсем над нами в зените… видите? Это Вега - созвездие Лиры.
Валентина задумчиво смотрела на небо. Лицо ее казалось бледным, а глаза темными. И лунный свет, падавший на ее тоненькую фигуру, делал ее воздушной.
- А там вон, в другой стороне. Вон та, многоцветная?
- Это Капелла, - отвечал Хомяков, поглядывая с одинаковым восхищением и на нее и на звезду.
- Ну, почтенный Арктурус, этакой звезды никогда не было. Это уж ты от себя. Нам, пожалуй, что хочешь говори.
- Капелла, Капелла… Какая прелесть! Когда я уезжала из Флоренции, мне хотелось проститься с ней стихами. И первый стих уж был готов: Addiо, Firente la bella… Но я не могла подыскать рифму.
- Тарантелла! - крикнул Алексаша - Да, но это было бы так банально, - речная тарантелла. А вот Капелла…
Над Арно блеснула Капелла.
Addiо, Firente la bella!
продекламировала она и громко засмеялась.
- А потом вы не писали стихов? - спросил Хомяков, И не узнал своего голоса - тек он был мягок.
- Нет! Довольно я одной строчки. Лавры Сузикова не пленили меня.
- Сознайтесь, кузина, что он произвел на вас гигантское впечатление.
- Сознаюсь, когда я слушала его и смотрела на его поэтическое чело, - мне казалось, что я читаю старую-старую повесть. Впрочем, он и на Грушницкого похож немного.
- Кончено. Убит - и уж не встанешь вновь, - заметил Алексаша.
- Покажите мне Марса, - оказала Валентина.
- Естественный переход от Сузикова. Ну, звездочет - качай.
- Марса теперь не видно.
- Ну, расскажите о нем.
- Да что ж - я не знаю. Кажется, можно оказать с уверенностью, что там есть живые существа. Если Фламмарион не фантазирует…
И он передал оживленно и отрывочно не спуская глаз с Валентины, все, что знал о Марсе.
- Справедливо, - сказал Алексаша, когда Хомяков кончил. - А был и такой случай: появились как-то на нем знаки огненные - в роде букв; явно, что жители его решили поговорить с землею. Наши астрономы смертельно обрадовались и, в свою очередь изобразили им какую-то гиероглифу. И что ж бы вы думали? Вдруг на Марсе вспыхнули новые буквы - и смущенные звездочеты прочитали: не с вами говорят, а с Сатурном.
Валентина не слушала - или делала вид, что не слушала, и продолжала смотреть на небо. Хомяков морщился, недовольный тем, что Алексаша дурачился в такой поэтический вечор - волшебный вечор, освященный ее присутствием. И долго еще он, вспоминая Валентину, видел ее в этой обстановке - с головкой, закинутой назад, воздушную, мягко озаренную белым сиянием луны.
На другой день Кобылкин прислал лошадей за Чибисовыми, но Валентина наотрез отказалась воспользоваться любезным приглашением, и Нил Нилыч поехал один. Вернулся он только вечером, с помятым лицом и подозрительно блистающими глазами. Несвязно, но многословно восхищался он всем, что видел у Кобылкина - и лошадьми, и домом, и хозяйственными статьями. Но особенно восторженно говорил он об обеде:
Уж мы ели, ели, ели,
Уж мы пили, пили, пили…
- Нет, с ним можно дело делать - с одного слова понимает. Я его в такое предприятие суну, что оба с миллионом очутимся. Я с первым, он со вторым. Да! Ведь вот и хам, а взгляд острый, и чутье тончайшее! Эх, Геннадий Андреевич, а то бы и вы к нам в компанию, - ударил он по коленке Бобылева.
- А? Так, так, так… Что ж, я не прочь.
- Тысчонок пять вложите - и дивиденд зверский сработаете, это уж я говорю!
- Пять? что ж, это можно… Пять я могу.
- Ну? - радостно возопил Нил Нилыч. - Правда? Вложите?
- Так, так, так…
- Геннадий! - строго сказала Анна Власьевна. - Полно тебе в обман вводить. Ох, опять плечо заломило! А где молодежь наша?
- Алексаша с приятелем в саду, а Валентина Ниловна у себя, матушка. Нет, а отчего бы и не вложить? Я вложу. Пять я могу.
- Эх, язык у тебя без костей. Дай-ка мне тот платок. Сыро, что ли, становится, но только опять нога затосковала.
VII
Алексаша с Хомяковым сидели в беседке.
- Я любовников счастливых
Узнаю по их глазам…
продекламировал Алексаша, подмигнув приятелю. Тот ощетинился.
- Оставь!
И прибавил тихо:
- У тебя ничего нет святого.
- Да что же и сказал? Помилуй! Признаться и я не без греха… Эх, Миша. Мало мы каши ели: не таких ей нужно. Нам до нее, как до звезды небесной далеко. Одно слово - сильфида!
- Знаешь, - заговорил Хомяков тихо и лицо его вспыхнуло. - Знаешь, это не то, чтобы любовь… Нет! Это какое-то странное чувство… И я не стыжусь его. Как будто даже мистическое что-то есть в нем… И острое.
- Ну, зарапортовался! Ты ее рисунки видел?
- Нет.
- А я видел два пейзажа. Шел, братец ты мой, мимо ее комнаты - она за столом сидит. Разрешила войти, и я умолял показать мне: Нилушка проговорился, что она привезла. На одном туманный вечер, луна, река; на другом - закат.
- Хорошо?
- А кто же его знает! Таково прозрачно, смачно и загадочно.
- Ты ничего не понимаешь, - с досадой сказал Хомяков. - Да и я, правду сказать, не больше. И мы ей кажемся насекомыми.
- Эх, куда хватил! Нет уж, говори о себе. В сущности… ну, конечно - талант и этакое что-то утонченное; и ежели рядом Кобылкина поставить, так действительно выйдет, как бы он не человек, а гад. Ну, а вообще говоря… может быть, в Питере все такие - да и кто ее знает, что она за человек.
- Ну, что говорить! И как можно думать этак. Эх, Миша, Миша!
Хомяков встал и пошел к долгу.
- Куда ты?
- Идем. Знаешь, вечор больно уж хорош, - что-то я засантиментальничал.
- Иди, я посижу.
Хомяков пошел но главной аллее. И вдруг из-за старого тополя показалась белая женская фигура. Он вздрогнул и остановился.
- Это… вы?
Валентина, прищурившись, всматривалась; потом, узнав Хомякова, улыбнулась.
- Я. Как вы меня напугали. Вы домой?
- Да, я думал…
- Пойдем со мной. Туда к пруду. Ну?
Она взяла его под руку.
- Нужно на все наглядеться. Завтра уезжаю.
- Завтра? А Алексаша говорил…
- Нет, завтра. Мы ведь еще в Севастополе остановимся.
Хомяков молчал, тяжело дыша.
- Вам жаль? - неожиданно спросила она, улыбаясь.
- Мне странно это. Мне кажется иногда, что я давно знаю вас и… и вот мне странно, что никогда не увижу.
- Странно… и только?
Хомяков нахмурился. Вечерний воздух так ласково веял на него, и звезды светили так нежно, и так мягко звучал ее голос, что он боялся говорить. Да и зачем? Как виденье из другого мира явилась она, - и уйдет и никогда не вспомнит этого вечера и никогда не поймет, как сладко и страшно думать ему о ней и слышать ее. Он собрался с силами и сказал отрывисто:
- И только!
И был рад, что слова эти прозвучали так резко.
И вдруг - тихий, как дыхание вечера, послышался шепот:
- Правда?
Кровь бросилась ему в лицо.
- Зачем вам… - пробормотал он, - зачем знать?
И опять - тот же шепот:
- Хочу…
Сладкий ужас сильнее овладевал им…
- Кто это? - вскрикнула она, вдруг остановившись.
Хомяков поднял глаза, сброшенный с облаков, и увидел Алексашу.
- На сцене Ромео, Джульета… и кормилица, - изрек тот трагическим голосом. - Эй, Ромео, куда?
Но Хомяков не отвечал и быстро скрылся в глубину сада.
- Те же - без Ромео.
- Ну зачем вы спугнули его? Он такой милый, ваш звездочет, - заметила Валентина, смеясь.
- Га! Он был у ваших ног?
- Не был, потому что вы помешали. Ну, пойдем домой. Дайте руку.
- Ну да, разумеется, я в Ромео не гожусь.
- Отчего? Дайте взглянуть на вас. Что ж, при лунном освещении вы недурны. Да, вот видите, ему жаль расставаться со мной - а вам?
- О, Джульета, Джульета…
- У вас хватает духу шутить?
- Смеюсь сквозь слезы. Серьезно, разве вы не можете денька на два остаться?
- Зачем?
- Чтобы увезти с собой два разбитие сердца.
- О, эта коллекция у меня достаточно полна. Да и как ручаться, что в такой короткий срок разобьется и ваше?
- Оно дало уже трещины.
- Нет, Бог с вами… зачем! Вот приедете в Петербург, тогда…
- Вы к тому времени замуж выйдете.
- Что это - предложение?
- Боже сохрани! А впрочем…
- А впрочем, я замуж не собираюсь. Это так банально - любовь, замужество… и даже измена. Я хочу чего-то иного, - того, что лучше и чище… хочу необычного. Но, да вы не поймете меня - все равно..
Алексаша не возражал. Она тоже молчала.
- Валя! донесся голос Нила Ниловича.
- Сейчас, - спокойно ответила она, и они пошли к дому.
Нил Нилович объявил, что по особым соображениям ему нужно ехать завтра с утренним поездом.
- Мне все равно, - холодно заметила она, не удивившаяся даже - так приучил ее отец к полетам своей фантазии.
И на другое утро они уехали. Алексаша и Хомяков усадили их, лошади тронули…
- "Мы с тобою навеки рассталися", - запел Алексаша, когда экипаж скрылся из виду. - Э, брат Миша! Смейся, не смейся… а словно темнее стало…
Хомяков не отвечал и быстро шел к саду. Алексаша догнал друга и вдруг остановился, закусив губу. По нескладному и грубому лицу звездочета катились слезы…