- Да что ж говорить. Намекнул, что руку, сердце и миллион к твоим ногам положить готов. А? Нет, каков хам?
Валентина нахмурилась, лотом засмеялась.
- Да, уж это действительно… Какой дурак.
- Ну, положим, ведь этак он уже после ликеру размяк. При других условиях я не позволил бы и пикнуть ему… Нет, каков?
И он расхохотался, несколько искусственно, как показалось опять нахмурившейся Валентине.
- Что это, повестка? - спросил Нил Нилович, взяв какой-то листок из рук горничной.
- Ну вот вам и деньги.
Но Нил Нилович, широко раскрыв глаза, молчал.
- Да что вы, папа?
- Мерзавцы. Черти. Протестуют вексель.
Он вскочил и зашагал по комнате, что делал всегда в минуты сильного волнения…
- Пронюхали, что я в тисках. Ты знаешь, что это? - обратился он к дочери, остановившись перед нею. - Знаешь? Это значит… Ах черти!.. Это значит, что нас опишут и все продадут за долги. Вексель на две тысячи - a у меня с вчерашним жалованьем триста рублей в кармане.
- Но ведь вы знали, что нужно платить.
- Чорта с два я знал. Вексель по предъявлении.
- А достать негде?
- Негде достать. Фью! Кончено. Все с аукциона - и мы водворяемся в четвертом этаже, вход со двора, три комнаты без ванны. А? Ах распронегодяи.
Он прошел в кабинет.
- Нужно ехать. А впрочем, куда? А, пропадай все!
И он сердито хлопнул дверью.
Валентина, мрачная, медленно встала ушла к себе. На другой день заехал Кобылкин и опять привез конфекты. Нил Нилович холодно встретил его. Валентина, не поблагодарив, взяла коробку от Rabon и поставила се в сторону. Кобылкин, несколько смущенный, сел на диван, не зная, что сказать. Вошла горничная и доложила Нилу Ниловичу о приходе какого-то Хохолкова.
- Какой Хохолков? По делу? Позови его в кабинет.
Он, не изменившись, пошел к себе.
Валентина молчала и насмешливо смотрела прямо в глаза Кобылину. После тяжелого молчания, он заговорил тихо:
- Папенька ваш как бы в обиде на меня.
Валентина молчала.
- Действительно, может статься, я и лишнее что намедни сказал… Но только то нужно иметь в виду, при каких сопровождающих обстоятельствах оно сказано было.
- Ах, мне решительно все равно, что вы там говорили.
- Вы уж при случае папеньке разъясните, что я оченно извиняюсь. А в чем именно - сказать вам не смею.
Смиренный тон его тронул Валентину.
- Ну, хорошо, скажу. Да вот и папа. Кто это был?
Нил Нилович, растерянный, посмотрел на нее и ничего не ответил.
- По делу? а?
- А? Да, частный поверенный. Там платеж один, так вот он и… Так, пустяки.
- А я вот с Валентиной Ниловной объяснение имел.
- Что? Как? - встрепенулся Нил Нилович. Ка… какое?
- Чтобы значит они за меня, по доброте своей, словечко замолвили. Оченно я вчера лишнее сказал вам. Им я, конешно, изъяснить не осмелился.
- А… да, Ну, что там, ничего. Что за счеты, - заговорил Нил Нилович. - Что за счеты. И не думайте, чтобы я…
И он протянул руку Кобылкину. Тот обеими руками захватил ее и пожал.
Прошло несколько дней. Кобылкин раза два заезжал к Нилу Ниловичу и каждый раз привозил Валентине конфеты. Она встречала его не так хмуро, как первый раз, оценив, очевидно, его смирение.
Нил Нилович ходил, как в воду опущенный. Частный поверенный назначил ему двухнедельный срок, объявив, что по прошествии этого срока ждать не будет и предъявит в суде иск в четыре тысячи двести по двум старым векселям. Нил Нилович прекрасно помнил, что "треклятые купчишки" - как называл он векселедержателей - обещали ему ждать по меньшей мере до Рождества - когда он получал наградные из трех обществ. "Точно заговор общий, - думал он, шагая по кабинету. - Взять неоткуда - крах несомненен". Он потерял всякую энергию и без толку мыкался по городу.
Валентина убедилась, что дела действительно плохи, и жалела отца… и себя.
В один из таких дней, когда он исчез из дому с утра, Валентина, усталая и оживленная, вернулась с обычной дообеденной прогулки. Она заходила и позировать; картина подвигалась вперед быстро. Художник решил написать сильфиду, склонившуюся с горной вершины и манившую взглядом путника, тяжело поднимавшегося к ней по уступами гор, висевших над бездной. И выражение лица сильфиды - нежного и хищного, было прекрасно передано художником.
Вернувшись домой и сбросив кофточку, она прошла в гостиную и, к великому изумлению, увидела Кобылкина, смиренно сидевшего у окна с громадной коробкой конфет. Он смутился, вскочил, выронив при этом коробку, и забормотал:
- Простите великодушно. Как я нынче со скорым уезжаю, то и хотел дождаться вашего папеньку.
Она улыбнулась и приветливо протянула ему руку.
Он расцвел, поднял коробку и поднос ей.
- Так сегодня? И что ж вы - рады?
- То-есть, с чего же собственно.
- Ну все-таки, домой.
Он вздохнул.
- Да, конешно-с. А только и там радости не велики.
- Что так?
- Да уж так с.
- Хандрить начали? Вот уже я на вашем месте…
- А что же-с?
- Как можно хандрить с таким состоянием?
Он злобно взглянул на нее.
- А куда мне мое состояние? Э-хх, Валентина Ниловна.
Она загадочно см отдела на него.
- Что ж - женитесь, - неожиданно сказала она.
Он подозрительно посмотрел на нее и насупился.
- Нет уж, это зачем же. Мы тоже выбирать не можем.
- Ну, вот, - отчего?
- Да уж так-с.
Он покраснел, как будто собираясь с силами.
- Вот к примеру… Вы за меня пошли бы? - почти шепотом спросил он, силясь улыбнуться.
Валентина, слегка побледневшая, продолжала смотреть на него загадочно.
- А вы для жены - все сделаете?
- Я-то? Господи! Да я дворец бы построил… Во всякие заграницы… Господи!
- Что ж - делайте предложение - может быть, я и соглашусь.
Он вскочил, потрясенный.
- Си… сильфида, - как-то всхлипнул он, припав губами к ее руке.
Весть о замужестве Валентины прежде всего дошла до художника - она сама написала ему, извиняясь, что прервет сеансы. Весть эта взволновала его своей неожиданностью; он слышал от ней о Кобылкине. Он покачал головою, потом махнул рукою, подошел к начатой картине, закрыл ее полотном и бросил в угол.
Старики Бобылевы обрадовались почему-то предстоящему союзу, но Алексаша был изумлен бесконечно. "Возвышенная натура", вспомнил он восторженное восклицание Сузикова. И ее слова вспомнились ему: "Любовь, замужество… это так банально. Я хочу чего-то необычайного, чего-то высшего".
Хомяков долго не верил слуху об этой свадьбе, а потом, расспросив подробно Алексашу, решил, что она пожертвовала собою ради счастия отца.
Ф. Червинский.