Двенадцатый и все будущие подвиги Генриха
Вот я все торчу в аэропортах, злюсь, брюзжу и не живу толком. А если я такой прилечу, то что увижу и что напишу в результате? Вот передо мной десятки газет и журналов, и все пишут про Генриха. Своего Генриха я не узнаю, а нового представляю себе по ним так… (По газетным и журнальным статьям: "Робинзоны штурмуют огненное логово", "Идущие по облакам", "Карлик становится великаном", "На краю пропасти" и многим другим.)
Тоскливо и нудно выбивает дробь на крышах палатки треклятый дождь. Облака наползают прямо на палатку - зги не видать. Все вокруг дышит исполинской мощью. Многие из вершин загадочно смотрят в синее небо темными глазницами кратеров, иные курятся белым дымком. Величественные и безмолвные, словно сфинксы, изваянные катастрофами мироздания, они манят и будоражат воображение.
А они сидят на этом вздыбленном куске земли, а вокруг все так же поет, пляшет, кружится снежная карусель. Пять дней назад должен был прилететь за ними вертолет, и уже семь дней подряд все заслонила собой ревущая белая мгла. В этой кромешной снеговерти они давно потеряли счет дням и ночам, с трудом различая их. Кончилось топливо. Ложка тушенки в день. Ложка - на четверых. Ее, разведенную водой, съедали в обед. На завтрак и Ужин пищей служили шутки. Говорят, в смехе тоже содержится определенное число калорий.
Дракон притих, затаился перед новым прыжком.
- Ребята, мы - накануне больших событий, - взволнован но сказал Генрих. - Надо собираться в путь.
Старый геолог был хмур и неласков. В наушниках проскрипело:
- Возражаю. Категорически! Скалы. Пропасти. Будут трупы. С гарантией. Ждите. Прояснения.
Разгневанный дракон встретил "гостей" канонадой. А может, он салютовал непокорным? Но зачем тогда багрово-черная туча, что протянулась по небу? Да, опасно, да, риск… Но чтобы сказать новое, чтобы открыть неоткрытое, рисковали везде и всегда.
На вершине ветер дул со штормовой силой при морозе в 40 градусов. Кинокамера и фотоаппараты замерзли. Генрих отогрел один из фотоаппаратов на своем теле, и это позволило ему сделать несколько снимков. Точно отвечая дерзким возмутителям векового покоя, горы огрызнулись басовитым эхом. Миг и все смешалось в страшном грохоте. У них на глазах расступилась земля.
За грохотом Генрих не расслышал испуганный крик друзей. Но он и сам понял, что единственное спасение - вскарабкаться как можно выше. Он цеплялся, ломая ногти, за каждый выступ отвесной стены. Огромные глыбы с дикой скоростью неслись на него, обрастая по пути. Генрих прильнул всем телом к отвесной скале, слился с нею, вздохнул с облегчением: ну, пронесло.
Додумать не успел. На последнем издыхании дракон все же задел его крылом. Генриха сорвало со скалы. Измолоченный, почти потерявший сознание, он делал нечеловеческие усилия, чтобы уцепиться за землю. Он знал: там, метров на сто восемьдесят пять ниже, - бездонная пропасть.
Но на гладкой спине застывшего лавового потока уцепиться не за что. Ни выступа, ни трещины, ни кустика. Конец.
Генрих закрыл глаза и немного подогнул ноги…
Когда друзья добежали до Генриха, он был без сознания, весь в крови, переломанные руки безжизненно висели, как надломленные ветви дерева.
- Может, дать SOS?
- Я против, - сказал Генрих, глядя на друзей.
Радист без устали отправлял в эфир тревожные сигналы. Эфир - затянутое туманом небо - зловеще молчал. Герои не отвечали.
Но солнце еще не село, когда Генрих лежал на операционном столе. Четыре тяжелых перелома конечностей, большая потеря крови и сотрясение мозга. Сотни ушибов в счет не шли. Их было невозможно сосчитать. Но опытные руки врачей сделали свое дело. Сделала свое дело и свежая кровь безвестного донора. Остальное завершили главные целители: молодость и крепкий организм спортсмена.
…Мы встретились с ним вновь на краю кратера. Наши куры и редиска пришлись всем по вкусу. Генрих, худощавый, небритый, с удивительно живыми и веселыми глазами, рисуя в воздухе куриной лапой, объяснял, зачем он будет спускаться в кратер.
Грозная "преисподняя" вела себя активно. Из кратера густо валил сернистый дым, слышался непрерывный гул и стук. Но страсть исследователей оказалась сильнее опасений.
- Буду спускаться, - произнес Генрих, заглянув в дымную глубь и прислушиваясь к гулу.
Вулканологи, такие же, как он сам, молча принялись за дело.
Генрих, обвешанный двумя рюкзаками, противогазом и фотоаппаратом, поправил на голове каску и, приветливо махнув рукой, повис над гудящей пропастью.
Мы оглянулись на домик вулканологов и увидели самодельный плакат, бьющийся на ветру:
СОВЕТСКИЕ ВУЛКАНЫ - ЛУЧШИЕ В МИРЕ!
Вышло солнце, и повалил тяжелый, мокрый снег.
А что я буду делать в это время? И где я буду? Ума не приложу. Воображение ничего не подсказывает. Все что-то похожее на сегодняшний день или на прошлый мерещится в будущем. А ведь как вспомнишь, ничего похожего на предыдущее никогда не случалось в последующем. Все что-нибудь новенькое, о чем ты и представления не имел. Вот сейчас подбираю себе событие, параллельное ДВЕНАДЦАТОМУ ПОДВИГУ ГЕНРИХА, и все какие-то нелепые в голову лезут.
Такая, например, странная история…
В то время когда Генрих попал в свою первую переделку с вулканами: угодил в камнепад и получил четыре перелома конечностей, не считая сотен ушибов, - я служил в армии на Севере, и обстоятельства мои были очень будничны, прозаичны и лишены романтики. Как раз в то приблизительно время, осенью, мне удалось сменить работу на лесоповале на непыльную, как считалось, работенку. Наша машинистка в штабе ушла внезапно в декрет, а вольных, тем более незамужних, тем более умеющих на машинке, в поселке, бедном на женщин, не было. И вот тут высунулся я, потому что на машинке-то кое-как умел печатать. И сел я в штабе. Надо сказать, что к тому времени у меня уже сложилась кое-какая дружба с ребятами, так что о подрыве своего авторитета тем, что стал "штабной крысой", я не беспокоился. И вот сижу я, значит, стукаю, выслушиваю всякие дурацкие указания, и бумажки, что перепечатываю, нельзя сказать, чтобы исполнены смысла. Например, приказ по гарнизону, чтобы владельцы собак такого-то числа заперли своих псов дома, потому что ввиду излишнего количества бродячих собак будет проведено профилактическое их уничтожение. Я, значит, перепечатываю такую бумажку, а на следующий день славные псы валяются там и сям по поселку, пристреленные и совершенно мертвые. Не нравится это мне.
Дело о двух банках тушенки
Я сижу в штабе, стукаю и уже мечтаю снова о лесоповале. Конечно, тяжело и мошкара, но зато общество самое избранное, костер, чаек, воздух… И вот тут вваливается ко мне приятель и говорит: "Сунь куда-нибудь" - и подает мне две банки тушенки. Я человек нелюбопытный, я беру их и молча закатываю под сейф. Он мне что-то говорит о том, как с машины свалился ящик тушенки и шофер не заметил, а ребята разобрали, а это, значит, моя доля. Моя так моя. Известное дело, жрать хочется без передышки. Армия. Сижу стукаю. Отстукал и пошел домой, в казарму то есть. Наутро прихожу в штаб, вызывает меня замполка по хозчасти, тот самый Николай Васильевич Бебешев, капитан, о котором я уже писал раньше. А с ним рядом следователь, подполковник, сегодня утром для разбирательства всяких наших поднакопившихся солдатских дел прибывший. Я-то спокоен, думаю, что-нибудь перепечатать надо. Совесть-то у меня чиста. "Прибыл, так и так", - говорю. "Выкладывай", - говорит капитан Бебешев и на меня не смотрит. "Что, - говорю, - выкладывать, товарищ капитан?" - "Про тушенку", - говорит. "Про какую тушенку?" - говорю. "Про такую, - говорит, - в банках". Меня даже пот прошиб, и вкус ее замечательный, какой вчера был, когда мы ее, разогрев в печке, ели, омерзительным вдруг показался. "Никак нет, - говорю, - не было у меня никакой тушенки!" - "Постойте, - говорит подполковник, - вот вы говорите, что ее у вас не было… Значит, вы допускаете мысль, что она у вас могла быть, иначе вы бы не построили так фразу, значит… Я верю, что ее у вас не было, но что-то вы о ней знаете. Что вы о ней знаете? Вы ее у кого-то видели? У кого?" Ну и гусь, думаю я, это тебе не Бебешев. "Никак нет, говорю, - не видел!" - "Как же, вот я записал, вы сказали: "не было у меня никакой тушенки". Значит, вы допускаете мысль, что она…" и т. д. - все сначала. "Так я потому сказал, - говорю я ему в тон, - что меня так спросили. Спрашивают про тушенку - я про тушенку и отвечаю. В ответе по уставу должно быть повторено то, что сказал командир". - "Вы же образованный человек, - начинает капать следователь, - зачем вы простачком прикидываетесь?" - "Срам! - вдруг кричит Бебешев. - Я же сам у тебя эти банки видел!" - "Где?" - обомлел я. "Под сейфом!" - "Под сейфом?" - говорю я, все еще удивленно, что естественно, когда подгибаются коленки. "Именно, говорит Бебешев, - ты когда на обед пошел, я в сейф-то за бумагой одной полез, а банка-то и выкатилась, а я уже тогда, - говорит Бебешев, страшно довольный собой и своей проницательностью, - уже тогда знал про пропажу ящика тушенки. Я, не будь дурак, и закатил ее назад, как будто и не видел. Утром, думаю, поймаю с поличным. А ты ее, выходит, уволок". У меня отлегло. Ну и дурак же ты, думаю. "Никак нет", - говорю. "Что - никак нет?!" Бебешев наливается кровью. "Не может быть, - говорю, - не было у меня никакой тушенки". - "Да что я, с ума сошел, что ли! - кричит Бебешев, и вижу, действительно близок к этому. - Я же своими глазами видел". - "Вы, может, видели, - говорю я, - а я не видел. Сейф за моей спиной стоит, мало ли тут всякого народу шляется". - "В штабе не шляются! - кричит Бебешев. Распустились!" - "Виноват, - говорю, - мало ли тут народу ходит". "Так-то, - говорит Бебешев. - Так как же?" - "Что - как же?" - говорю. "Тушенка!!!" - орет он. "Не видал", - говорю. "Как же ты, паршивец! И не стыдно тебе! Ведь сам вчера небось ел ее! Банки пустые за казармой сегодня нашли…" - "Не ел", - говорю. "Ел!" - кричит Бебешев. "Не ел!" - говорю. "Ел!!!" - "Перестаньте, - говорю, - меня мучить, я и сегодня-то не успел позавтракать - в штаб торопился. А если не верите - сделайте анализ". "Что?! - Как его кондрашка не хватил, не знаю. - Анализ?!" - "Ладно, - вдруг обрывает его подполковник, - не кричите. - И смотрит на меня, а глаза его смеются. - Не знает он ничего. А если и знает, то все соображает и нам его не сбить с толку. Правильно я говорю?" - доверительно обращается он ко мне. "Никак нет, тр-пп-п!" - говорю я. "То есть как?" - говорит он. "Не видел", тупо говорю я. "Идите, Дрейфус", - устало махнул рукой подполковник.
Больше не работал я машинисткой - вернулся в свою бригаду. Лес валить. Мошкара, правда. Но зато костер, чаек, общество…
"Ну, ничего. Скоро уже все увижу своими глазами, - успокаивал я себя, перебирая статьи о Генрихе. - Мало ли что пишут. Кушать-то надо… Ладно, пора спать".
А ночевал я в аэровокзале X. Вот уж свободных мест нет! То есть чтобы в огромном этом здании я нашел хоть одно свободное место так, чтобы можно было сесть на пол, прислонившись спиной к стене, - так такого места ни одного не было. Свободными оставались лишь дверные проемы. И то, если отворялась одна створка, а другая была на шпингалете, то у этой другой створки наверняка кто-нибудь привалился, счастливчик. Лестницы тоже были заняты. Узенькая дорожка - змейкой между телами. Ловко перешагивая, перепрыгивая и подтягиваясь, можно пройти и никого не задеть. Впрочем, никого это уже не заденет. Я не нашел ни одной плевательницы. Их будто не было. "Что такое?" думал я. И не сразу обнаружил, что просто все они перевернуты на попа и на них сидят, и оттого их не видно.
Я пристроился на лестнице и был счастлив. Миловидные сибирские студентки техникума пели свои студенческие песни, и вокруг них вились их курсанты. Девушки пели, и никто их не одергивал, что спать мешают. Тут уже было так: если кто хочет спать - то и спит, и песня ему не мешает, и ступени не впиваются ему в бок, и газета мягче перины, а не можешь уснуть - то и спать не хочешь. Я и не хочу, значит, и смотрю, а горизонт в этой позе у стенки неширок.
Вижу я, если посмотреть вверх, широкие гладкие колени одной из студенток, сзади ей шепчет что-то курсант, а она и не слышит. Она очень уверена в своих коленях. Она видит, как я смотрю на ее колени, - это ее не смущает, только смотрит она на меня уже как-то внимательней. "Вот, думаю, - у меня-то колени не видны?" Но пора уже либо что-то предпринимать, либо отводить взор. И я отвожу. И она со вздохом начинает прислушиваться к шепоту курсанта.
Смотрю вниз. До конца лестницы рассыпаны неподвижные тела. Вот парень, здоровила, развалился через все ступеньки, рука под голову, спит и во сне улыбается. А рядом со мной чинный такой паренек - кепочка махонькая, степенность необыкновенная. Сидит читает толстенную книгу "У нас в Байлык-Чурбане", роман. Сбоку у него сеточка, в сеточке аккуратный большой пакет, веревочкой перевязан. Рядом с ним молодой, светлый лейтенант, младший. Лицо круглое, детское, глаза круглые, ясные - скучно ему. Смотрит он своими ясными глазами, и заговорить ему хочется. И девушек свободных нет. И у меня, рядом, лицо, по-видимому, неразговорчивое. А паренек книжку читает, толстую, обстоятельную, еще много ему читать. А сбоку у него что-то в сеточке лежит. "Друг, а друг…" - Умоляюще говорит лейтенант. Друг и не шелохнулся. И не то чтобы не слышал - просто дочитать надо. Медленно ползут его глаза вдоль строчки. Есть. Готово. То ли точка, то ли абзац. Поднимает глаза на лейтенанта. Одинаковые у них оказываются глаза. Лейтенант словно счастью своему не верит - так обрадовался, расплылся. "Что это у тебя за книга?" Парень молча приподнимает ее так, чтобы лейтенант мог прочесть название. "Мгм, - говорит лейтенант, не знает он такой книги. Интересная?" - "Интересная, - наконец говорит парень, опускает ее и снова начинает читать, так же медленно ползет его взгляд. - Про наши места", добавляет он и замолкает совсем. "Друг, а друг…" Парень опять так же сначала дочитывает до точки, потом поднимает глаза. "А это что у тебя?" - и лейтенант показывает на сеточку. Медленно и словно бы не зная, что бы это еще там такое, парень поворачивается и видит сеточку: "Книги? - говорит лейтенант. - Дай почитать?" Парень поднимает голову, смотрит на лейтенанта. "Нет", - говорит. По лицу лейтенанта пробегает отчаяние. "А что там у тебя?" А парень уже снова смотрит в книгу, странный парень. "Альбом", - говорит он. "Дай посмотреть?" Вот ведь ребенок. И лицо у лейтенанта такое, словно он снежную бабу лепит.
Фотоальбом
Парень дочитывает до точки. Откладывает книгу, достает пакет, развязывает тщательные его веревочки и молча подает альбом лейтенанту. Лейтенант смотрит. Буровая, так я и думал, что парень с буровой! Откуда же1 еще… Я смотрю лейтенанту через плечо - интересно-то до чего! Сколько я этих альбомов пересмотрел! Все одно - и всегда интересно. Вот солдатики стоят. "Служил?" - "Служил". Вот девочки кудрявенькие, шестимесячные. А вот и вовсе актрисы. "Хорошие девочки", - говорит лейтенант. А вот и еще одна, такая же кудрявенькая. "Невеста?" - "Она", - говорит парень. А сам словно бы читает. Чудо, а не парень. Самостоятельный…
А мы все не летим и не летим. Только вдруг по нашей лестнице движение началось. Человек двадцать летчиков, крепенькие, красные мужики с чемоданчиками. Как из бани. Невозмутимо, друг за другом, перешагивают спящих, а наверху - дверца. И лица их ничего не выражают, когда они перешагивают. А потом они все по одному начинают спускаться… Когда же мы полетим, Господи!
Я спустился в буфет. В левом крыле - буфет и в правом крыле - буфет. В левом - цыплята и шампанское и в правом - цыплята и шампанское. Зеркальное отражение. И магазины не работают - ночь. Бродят бессонные мужики, надувшись шампанским, икают: пьешь, пьешь - никакого проку.
И когда я вернулся, место мое уже было занято. Лейтенант и паренек разместили на нем шахматную доску. Паренек, конечно, задумался над ходом, а лейтенант ерзает от нетерпения.