X
В среду, пятого марта, вечером прибежала к Анне Михайловне в избу запыхавшаяся Ольга Елисеева и с порога, не здороваясь, выпалила:
- Коров отдают… обратно. Ай не знаешь, сидишь?
Анна Михайловна чистила вареную картошку на ужин. Решето свалилось у нее с колен, и картофель рассыпался по полу.
- Полно молоть не дело, - сказала она жалобно и строго. - Опять бабы скандал заводят?
- Какой там скандал! Сам Сталин в газете прописал. И приказ районный отменил. Москва отменила!
- Ой, врешь, Ольга? По глазам вижу - врешь!..
- Вот те крест, правда! - Ольга радостно перекрестилась, торопливо перевязывая платок. - Слава богу, дожили до праздничка, светлого Христова воскресенья! Мой-то молчун вчера знал, а не сказал, припрятал газетку… А Семенов возьми да прочитай всем на улице. Что было!
- Опять врешь, Семенов третьеводни в область уехал.
- Да вернулся он, безверная! Пойдем скорей, все бабы побежали в правление.
Нагнулась Анна Михайловна, стала подбирать картофель в решето. Картошины были мокрые, скользкие и не давались в руки. Торопливо ловя их, чувствуя, как кровь стучит в висках, она сказала:
- Не пойду…
Ольга выскочила из избы. Слышно было, как в сенях она налетела впопыхах на ларь, со звоном опрокинула пустое ведро, хлопнула дверью.
Присев к столу, Анна Михайловна очистила две картошины, а третью не могла. Вскочила, сдернула шубу с гвоздя, задула лампу. Кинула шубу на плечи и выбежала на улицу.
Тяжко колотилось сердце, подкашивались ноги.
"Свыклась… отболело, а тут сызнова муки… ежели обманывает Ольга, - тоскливо подумалось ей. - И как могли узнать в Москве про наш колхоз?.. Разве Коля туда ездил…"
Она провалилась в сугроб, упала. Шуба соскользнула, снег ожег руки, лицо, голую шею. "И куда я бегу, ровно на пожар? - подосадовала Анна Михайловна, отыскивая у шубы рукава. - Вот и платка не взяла… простыну… Хоть бы отыскать ребят, послать за платком". Но было темно, сыновей не видно, и так мучительно хотелось знать правду, так нарастали впереди крики, смех и плач, и вот замельтешили у крыльца правления желтые бродячие огни, виден Семенов с газетой в руках и сгрудившиеся около него бабы с фонарями - и Анне Михайловне стало совсем неважно: простынет она или не простынет.
- Спаситель ты наш… батюшка… родимый товарищ Сталин… Ой, Москва милая, власть ты наша родная… самая главная, самая правильная! - голосила, сморкаясь, Дарья Семенова. - Услышала бабьи слезы… прищемила нашим чертовым районным правителям хвост. Дай тебе, бог, здоровья!
- Читай… еще читай! - требовала, смеясь, Авдотья Куприяниха. - Про коров читай… про колхозы.
- Да ведь читано… который раз, - сипло отвечал Николай, складывая газету. - Помитинговали на сегодняшний день - и хватит. Завтра приходите.
Расталкивая баб, ошалело выскочила наперед Строчиха. Фонарь багряно плясал и бился у нее о полы шубы.
- Сию минуточку подавай мне корову! - завизжала она, размахивая фонарем. - И из колхоза выписывай… Часу в нем, окаянном, не желаю быть!
Бабы подхватили ее визг:
- Пра-а… коров давай… выписывай! Распускают колхозы!
- Как так распускают? - вырвалось у Анны Михайловны.
- А очень просто, - весело откликнулся, появляясь у крыльца, Савелий Федорович. Он поднял над головой "летучую мышь", снежинки закружились в полосе света, как белые ночные бабочки. Гущин вытащил из кармана лист бумаги, потряс им. - Эй, вострохвостки, сейчас чиркать начну! Выписывайтесь… кто желающие?
- Все желающие!
Бабы, толкаясь, хлынули к Гущину. Но Семенов ударил Гущина по руке, фонарь упал в снег, погас, и тотчас пропали снежинки-бабочки.
- Кто тебе дозволил?
- А что держать? Дерьмо уплывет - золото останется.
- Уплывешь ты у меня… куда Макар телят не гонял, - пригрозил Семенов.
- Так что же, Коля, - сказала Анна Михайловна, зябко ежась, - стало быть, нет теперь у нас… колхоза?
- Есть, Михайловна. И будет еще крепче!
- Коров, коров давай! - подступили к Семенову бабы.
- Успеете и утром взять. Не пропадут за ночь ваши коровы.
- Нет уж, Николай Иваныч, успокой сердце, - попросила Ольга, хватая Семенова за рукав и не отпуская. - Стосковались по коровам.
А Строчиха пригрозила:
- Добром не отдашь - сами возьмем.
- Не терпится? - рассмеялся Семенов. - Ну что с вами поделаешь, - он пожал плечами. - Берите своих коров.
Фонари светляками рассыпались по улице, освещая заснеженную, в ухабах, дорогу. Обгоняя друг дружку, перекликаясь, бабы побежали на скотный двор. Пошла и Анна Михайловна и только тут заметила, что около нее молча и, видать, давно трутся сыновья.
- Вам чего надо? - сурово спросила она.
- Ничего… - пробормотал Мишка, пятясь и натыкаясь на брата. - Мы так… гуляем.
Ленька толкнул его кулаком в спину, и он, оглядываясь, зашипел:
- Не мешай!
Повертел по сторонам головой, тихонько посвистел. Потом нерешительно, боком подбираясь к матери, заметил:
- А ты, мама, платок обронила. Поискать?
- Дома оставила. Не догадались, дурьи башки? Чем шляться, взяли бы и принесли. Не видите, мать издрогла вся?
Подошел Ленька, молча снял шапку и подал.
- А сам?.. Озябнешь, - проворчала мать, не зная, что ей делать с шапкой.
- У меня волосьев много… Я воротник подниму…
Помогая матери заправлять косу под шапку, Мишка вкрадчиво, шепотом спросил:
- За Красоткой, мама, да?.. - И громко, радостно: - Мы подсобим. Во, я ремень приготовил. Захлестнем рога, как собачка смирненькая пойдет… А подоишь Красотку - будем хлебать молоко. Эге?
- Да ведь оно вредное, - напомнила мать.
Сыновья промолчали.
- Эх вы… пионеры, - сказала она, усмехаясь. - Красные носите галстуки, в барабаны стучите, а правды не знаете. Вам только на мать кричать… А она, гляди, больше вас понимает, даром что не ученая… Ну, что языки прикусили? В Москве-то вон как рассудили правильные люди.
- Вырастем… и мы будем… правильные, - угрюмо сказал Ленька.
- Дожидайся. Матери надо слушаться, вот что. Отправляйся-ка домой, пока уши не отморозил. Мы тут с Минькой управимся.
В этот вечер и на другой день не было иных разговоров на селе, кроме как о колхозе. Выходило, как говорит партия коммунистов, как написал в газете товарищ Сталин, колхоз дело добровольное: хочешь - вступай и работай в нем, не желаешь - выписывайся, живи по-старому, как тебе нравится.
Половина села ушла из колхоза. Выписались Строчиха и Куприяниха с мужьями, Ваня Яблоков, кривой Антон Кузнец, зять плотника Никодима, Марья Лебедева и многие другие. Андрей Блинов пожелал остаться, и жена выгнала его из дому, он ходил ночевать по очереди то к Семенову, то к Петру Елисееву.
Произошло разделение села на согласных и несогласных с колхозом.
И дела пошли на поправку, и так быстро, что Анна Михайловна удивилась: как это никто не мог додуматься про то раньше…
Мужики и бабы с уважением говорили о Сталине, Анне Михайловне захотелось знать, каков он с виду, этот догадливый человек. Она слышала, что после смерти Ленина этот самый набольший у коммунистов, вроде старшего. А старшие ей всегда представлялись важными, пожилыми, как и полагалось им быть, большебородыми людьми.
Ребята принесли из кооперации портрет Сталина и, прилаживая его на стену, в красном углу избы, заодно хотели снять иконы. Анна Михайловна раскричалась, по привычке обратилась за помощью на кухню, к спасительной веревке, и прогнала ребят.
Потом она долго и молча стояла у портрета, сумрачная, строго поджав губы.
Ей показалось, портрет висит косо, - поправляя, она сняла его со стены и подошла к окну. Губы у нее дрогнули.
"Скажи на милость, бритый… как мой Леша", - невольно подумала она, просветлев лицом.
Сходства, конечно, никакого не было, но то, что Сталин был бритый, Анне Михайловне понравилось.
- Вот только усы черные… У моего Леши посветлей были… Поди, женатый и ребят имеет… А не старый, - сказала она вслух.
XI
Весной вернулись в колхоз двенадцать хозяйств.
Их принимали на общем собрании, затянувшемся за полночь.
Много было смеху и шуток, много было сказано и хороших слов. Анна Михайловна наблюдала за Николаем Семеновым, и по тому, как он сосредоточенно-оживленный, потряхивая огненной шапкой волос, громко и весело говорил на собрании, как охотно отвечали ему на шутки мужики и бабы и, главное, по тому, как выходили к столу разопревшие и красные, точно из бани, беглецы и, робея, запинаясь, просили сызнова принять их в колхоз, - она поняла: колхозное дело стало нерушимым. И это согласие, царившее на собрании, это веселье людей были ей приятны.
Анна Михайловна сидела с Дарьей Семеновой и Ольгой Елисеевой на полетной передней скамье, с краю, и, когда надо было голосовать, поднимала вместе с другими руку. Она чувствовала себя равной в этой большой семье. В старое время, на сельских сходках, ее голос ничего не значил. Анна Михайловна всегда стояла позади, и на нее никто не обращал внимания. Все дела решали справные богатые хозяева, не спрашивая, согласна она с ними или не согласна. Теперь Семенов начинал подсчитывать голоса с Анны Михайловны. От нее, равно как и от других членов колхоза, зависело: принять или не принять в колхоз Авдотью Куприяниху, кривого Антона Кузнеца, сеять или не сеять лен, покупать или не покупать племенного быка в колхозное стадо. Она сняла шубу, полушалок и простоволосая, как дома, сидела на собрании, думала, слушала выступавших, сама говорила одно-другое слово и при голосовании поступала так, как считала правильным.
Когда встал вопрос о расширении посева и контрактации льна - брагинского, того самого, что был чуть ли не по пазухи мужикам и серебрист, как седина, - и собрание заспорило, Анна Михайловна первая поддержала правление.
- Да что ж, в самом деле, бабы, чего бояться? - сказала она решительно. - Не земля родит, а руки.
- Правильно, - подтвердил Петр Елисеев, горячо и одобрительно оглядывая свою бригаду. - Контрактация нам тот же хлеб даст.
Никодим постучал ногтем по берестяной тавлинке и рассмеялся:
- Семенов, пиши Стукову в ударницы. Вишь, напрашивается. Любота!
- А что же? - рассердилась Анна Михайловна, даже встала со скамьи. - Мужики ударничают, а бабам доли нет?
- Бабу они ни во что не ставят. А без бабы повесма льна не обиходить… Верно! Крой их, Михайловна! - возбужденно поддержали Дарья Семенова и Ольга Елисеева.
На душе у Анны Михайловны было легко. Сыновья ее смеялись в кути. Там, примостившись у печи, дед Панкрат загадывал ребятам загадки:
- Били меня, колотили, во все чины производили, а опосля… на престол с царем посадили. Э?
- Опоздал, дед, царя теперь нет.
- Ну, нет, так нет, - миролюбиво согласился старик. - Слушайте, воробышки, другую загадку…
Одно смущало Анну Михайловну - ранние сроки сева, назначенные правлением. В округе ни один колхоз еще не выходил в поле, поджидая тепла. Справедливо толковал народ, что от спешки не будет добра. Беда, как ударят утренники, пропадет подчистую лен. А председателю, знать, и горюшка мало. Известно, ему бы только перед районом выхвалиться: вот, дескать, какие мы - отсеялись раньше всех.
Перед самым собранием разговаривала Анна Михайловна с завхозом, поделилась своими опасениями.
Савелий Федорович развел руками:
- Мое дело маленькое: принять, отпустить… что прикажут. Елисеев нашего председателя подбил. Он ведь любитель известный… на чужом горбу опыты делать… А с Николая Ивановича что спрашивать? Не крестьянствовал, как бобыль. Ну и оставит нас всех осенью… бобылями.
В самом деле, что мог знать Семенов, сроду не сеявший льна! Другое дело - Савелий Федорович, у него прежде в хозяйстве всегда был самый лучший лен.
- Так что же молчишь… ты?! - воскликнула, похолодев, Анна Михайловна.
Скосив глаза, Гущин с обидой ответил:
- Рот зажат.
И верно, на собрании он ни слова не сказал против. Бабы и мужики ругались, споря с председателем и бригадиром, а Гущин, пристроившись на краешке стола, знай себе, пощелкивает на счетах.
- Мы за себя не боимся, Коля, - сердито сказала Анна Михайловна напоследок. - Мы справимся… Вот только ра… рановато, кажись. Послушайся народа. Всякое семя, как говорится, знает свое время.
- Стара пословица, Михайловна. У меня на сегодняшний день поновей есть: ранний сев к позднему в закрома не ходит, - весело и твердо сказал Семенов.
XII
Наутро, чуть свет, вышли сеять лен.
Поля, овраги и перелески еще дремали в тумане, как под одеялом. За рекой, в синих елках, бормотали и чуфыкали тетерева. В зеленоватом высоком небе плыли льдинами белые облака.
Из-под ног Анны Михайловны вырвался жаворонок. Ступеньчато, как по невидимой лестнице, поднялся он в вышину и запел. Ей казалось, что жаворонок добежал до льдины-облака и купается в зеленой небесной затопи.
- Хо-ро-шо… - раздельно говорит Анна Михайловна, глубоко, всей грудью вдыхая запах талой земли.
С трепетным и грустным удивлением оглядывается она вокруг и, точно прозрев, видит этот огненный край солнца над лесом, это высокое спокойное утреннее небо, этот туман над беспредельной ширью полей и лесов. Мучительно остро ощущает она молодость природы и свою старость. Когда же она успела прожить жизнь? Почему раньше не замечала вот такого весеннего утра? Ей тревожно и чего-то жалко, вроде как хочется сызнова начать жизнь. Это невозможно, несбыточное желание смешит ее.
"Поди все старые так думают… - усмехается она. - Да полно, какая еще я старуха! Старух не посылают лен сеять… А если и так, что за беда? Уж кто-кто, а я-то знаю, для кого жизнь промаялась… Дрыхнут на голбце мои мучители ненаглядные".
На крайней от оврага меже стоит ее лукошко с красным кушаком. Подле - мешок с сортовым брагинским льносеменем. Никогда еще не доводилось Анне Михайловне рассевать такую прорву льна. Бережно отсыпает она из мешка в лукошко стеклянно-коричневые скользкие семена. Она уже знает на ощупь это брагинское семя, несколько тощее на вид, с характерными загнутыми носиками. "Словно кувшинчики махонькие…" - думает она, щурясь и пересыпая с ладони на ладонь семена. Не утерпев, пробует на зуб и, глотая маслянистую пахучую слюну, идет с лукошком на полосу.
Земля так мягка, что ноги Анны Михайловны вязнут. И тревога вдруг щемит сердце. Для Анны Михайловны перестает существовать утро, которому она радовалась. Она ничего не видит, кроме непросохшей земли.
"Так и есть… говорила, обождать надо. Погубят лен, господи!"
Гнев и страх, овладевают ею.
"Не свое - вали… а там хоть трава не расти".
Анна Михайловна выбирается на межу и, отчаявшись, бросает лукошко. Она садится на мешок, нахохлившись, как ночная птица.
Подходит Николай Семенов, наклоняется, заботливо спрашивает:
- Заболела, Михайловна?
- Н-не-ет…
- Почему не сеешь?
- Не буду… - Она поднимает черные, блестящие слезой глаза, и в них вспыхивают злобные огоньки. - Я тебе, Коля, открытую правду скажу.
- Ну, скажи.
- Земля… не принимает, - с хрипом выдавливает Анна Михайловна, и горькая судорога кривит ее рот. - Голодными нас оставите… с вашими опытами. Вот тебе моя правда!
Николай Семенов сурово сдвигает брови. Не первый раз он слышит это.
- Кулацкая брехня, Михайловна. Зачем ты ее слушаешь?
- Какая, к псу, кулацкая брехня! - кричит Анна Михайловна, вскакивая. - Да ты хоть раз лен сеял? Ранешнее время как? Сей на оленин день, потому сказано: Олена - длинные льны… А теперь что же это такое? Измываетесь над землей… Мачеха! Не жалко.
- И длинные льны тебе Олена давала? - не сдержавшись, смеется Семенов. - Эй, не криви душой, Михайловна!
- Врать не буду, длинноты особливой не видывала.
- Каким сортом продавала лен?
- Не скажу. Чаще без сорта шел.
- Значит, браком?
Семенов помолчал.
- Это хорошо, что ты близко к сердцу колхозный лен принимаешь. Спасибо… А теперь смотри…
Он берет горсть земли, давит ее в кулаке и, подняв руку на высоту груди, разжимает пальцы. Едва коснувшись земли, комок рассыпается.
- В точности как агрономы советуют. Просохла земля, видишь? Ранний сев даст нам первый сорт… Сей, Михайловна!
- Не буду, Николай…
- А ну, давай сюда лукошко! Я вместо тебя стану сеять.
Семенов решительно наклонился за лукошком. Но красный кушак оказывается в руках Анны Михайловны. Бранное слово застревает у нее в горле. Она торопливо надевает кушак через плечо и, взмахнув рукой, точно перекрестясь, бросает горсть семян.
- Коли не уродится, я на тебя пожалуюсь. Попомни это, Семенов.
- Есть такое дело. Ответ держать согласен, - весело откликается председатель, уходя. - Суди меня, Михайловна, но только осенью, не сейчас.
Светлое солнце, точно распуская кружева, неустанно гонит туман в низины. Все отчетливей, шире проступает черно-фиолетовая сырая пашня, становятся видны поблескивающие лемехами плуги, телеги, лошади, запряженные в бороны, севцы, мерно двигающиеся по полю. Анна Михайловна делает шаг, и рука ее с прихваченной горстью семян, в такт движению, описывает размашистый полукруг, ударяя о ребро лукошка: "чок… чок…"
Семена льна брызжут из-под пальцев, косым блестящим дождем надают на землю…
"Взойдет ли?" - тревожно думала Анна Михайловна.
Таясь от ребят и соседей, она бегала по утрам на участок и подолгу стояла молча, ослабевшая и растерянная. Пустынное, мертвое поле лежало перед ней. Ни одна травинка не пробивалась сквозь хрупкую земляную корку.