На пятый или шестой день Анна Михайловна не вытерпела и, присев на корточки и затаив дыхание, осторожно копнула суглинок. От волнения она долго не могла ничего разглядеть. Безжизненная, как песок, осыпалась на ладонь земля.
"Пропал лен… Ничего нет. Пустая земля".
Анна Михайловна не так горевала бы, если бы это была, как прежде, ее собственная, узкая, точно межник, полоска. С такого клина невелик убыток, да и взятки с себя гладки: оплошала и помалкивай, а соседям дела нет. Теперь же она должна была держать ответ за испорченную землю перед целым обществом.
Но даже и не это мучило ее. Страшно было не то, что лен пропал на участке, который она засеяла, в конце концов загон не так уж велик. Семенова она предупреждала, и ей не стыдно людям в глаза глядеть; страшно было то, что мертвое поле простиралось до самого леса. Видать, похоронит эта пустыня колхоз, разбежится народ, и придется Анне Михайловне сызнова, в проклятом одиночестве, ковырять свой клин.
Еще раз копнула она землю, и вдруг коричневая скользкая блестка скатилась ей на ладонь, и она увидела желтоватый червячок ростка.
- A-а! - воскликнула Анна Михайловна, примечая, как падает на ладонь второе проросшее семечко, третье…
Она бережно посадила ростки в землю, старательно заровняла лунку и, вставая, вытерла концом платка глаза.
XIII
Вскоре Анна Михайловна любовалась полем, усеянным зелеными, чуть видимыми усиками. Она говорила о льне, как о маленьком ребенке:
- Растет… растет, родимый! Ах ты, мой красавчик!.. От земли только отошел, а уж вон как прет.
- Четвертый листок пустил, - подметила довольная Дарья Семенова. - Будем нонче со льном, коли блоха не сожрет.
- Я золы припасла мешок.
- Тут сто мешков надо.
- Сказать Коле - найдет и сто. Печи-то бабы топят?
- Печей много, а Коля один, - проворчала Дарья, утираясь передником. - Везде Коля… да что ему, больше всех надо? И так, почесть, неделями не бывает дома.
В голосе ее была ласковая гордость и обида. И Анна Михайловна сказала то, что приятно было слышать Дарье:
- Ну, что сделаешь - председатель.
Они стояли на участке, облитые жаром весеннего полдневного солнца. Высоко над головами, в побелевшем небе, стригли, как ножницами, черными и острыми крыльями стрижи. Сухой, горячий воздух струился маревом.
- Ах, дождя бы… да проливного! - прошептала Анна Михайловна, изнемогая от жары и беспокойно озирая посевы.
Запрокинув голову, с надеждой глядела она в небо, но было оно бездонным и пустым, и только стрижи все стригли да стригли крыльями без устали.
- Хошь не хошь, а корову доить надо идти, - вздохнула Дарья, и Анна Михайловна, ощущая в сухом рту горечь и соль, поплелась за ней на выгон. И весь день ее не покидало тревожно-палящее чувство жажды.
Ночью Анна Михайловна два раза просыпалась и чутко прислушивалась, не шумит ли дождем крыша. В избе было тихо, душно и очень светло. Она встала, сонная, напилась прямо из ведра, черпая пригоршнями, потом выглянула на крыльцо.
Вечерняя долгая заря сходилась с утренней. В червонно-синем небе светились редкие звезды, точно прозрачные брызги воды. Не шелохнувшись, томительно никли ветви тополя. Слышно было, как на дворе ворочалась и тяжело дышала корова.
Спустившись с крыльца, Анна Михайловна ступила на луговину. Росы не было. Сухая, прошлогодняя трава, шурша, колола и чуть холодила босые ноги.
"Сушь… ровно летом, господи!" - думала Анна Михайловна и, понурившись, возвращалась в избу, ложилась на полу, не укрытая, и ей снилось два раза одно и то же - что она девчонкой шлепает по мутным лужам, потом, присев на корточки, пускает щепочки и, зачарованная, следит, как они, кружась и покачиваясь, уплывают в кипящий ручей.
Дождь пришел, крупный и теплый, когда его перестала ждать Анна Михайловна. К вечеру нежданно и как-то сразу потемнело небо, сухо и сильно треснул гром, и начался ливень. Она выскочила из избы раньше ребят, протянула руки, замерла и в одну минуту промокла.
С гумна бежали куры, распластав крылья, вытянув шеи и опустив хвосты. Под стоком бурлил ручей, и Мишка, засучив штаны, носился у крыльца по пенной луже, выкрикивая:
Дождик, дождик, пуще,
На бабью капусту,
На девичий лен -
Поливай ведром!
Стоя под косыми, отрадно хлеставшими струями, пожимаясь и ахая, Анна Михайловна вспомнила, как однажды, на диво ей, вот так же мокнул под дождем и радовался, словно мальчишка, Петр Елисеев. И только теперь она поняла его.
Дождь шел весь вечер и всю ночь. Наутро Анна Михайловна не узнала своего льна. Ровным зеленым лугом стлался он по влажной, дымящейся земле.
Лен пошел в "елочку", теперь блоха ему была не страшна. Но вместе со льном подняли голову сорняки. Сурепка, повилика, осот, заячья капуста обступили тонкие мохнатые стебельки.
- Полоть лен, - распорядился Николай Семенов.
В первый же день Анна Михайловна заметила, что многие колхозницы работают сидя, приминая коленями нежные побеги льна. Вытеребленные сорняки оставались тут же на полосах. Она молча стала в ряды полольщиц, легко согнулась и, осторожно двигаясь, чтобы не помять льна, выдирала колючий осот. Она набрала охапку сорняков и отнесла в овраг. И, глядя на Анну Михайловну, колхозницы одна за другой вставали с колен.
- Не управимся вовремя с прополкой… копаетесь! - ворчал Петр Елисеев, кусая ус и понукая баб.
Нетерпеливый, черный от загара, злой, он появлялся на поле неожиданно и всегда, словно нарочно, когда колхозницы отдыхали.
- Ровно ему кто скажет, под бок ткнет, - говорили с досадой бабы, поднимаясь. - Околевать теперь на работе?
- Не околевать, а поменьше прохлаждаться.
- Да ведь не железные. Все рученьки повыдергали.
- Знаю, - отвечал Петр, горячась. - А вы думали, в колхозе ватрушки прямо с неба в рот валятся? За спасибо?.. А, дуры бабы!
Просыпая табак, он торопливо крутил цигарку и, закурив, добрел, хвалил работу, неумело шутил. И Анна Михайловна, как и все, знала, для чего он это делает, ломая себя.
- Надо бы вечерку… прихватить, - как бы между прочим, невзначай, бросал он, уходя.
Прихватывали и вечерку, но конца прополке не было видно.
Тогда Анна Михайловна привела с собой в поле сыновей. Леньке и Мишке понравилась работа и, главное, обращение матери с ними как со взрослыми. После обеда они явились во главе табуна ребят. Галками разлетелась ребятня по полосам. Петр Елисеев даже замычал от удовольствия. А Семенов посулил:
- Ландрину куплю по фунту на нос. Выручай, пионерия!
XIV
Прополотый лен рос могуче. Он зацвел рано и дружно, окрасив поле в бирюзовый цвет. Казалось, полнеба упало на землю. Девушки заглядывались на цветущий лен и невольно срывали и прикалывали его на грудь, как незабудки.
По вечерам голубоглазый лен засыпал, дремотно сжимая лепестки, точно ресницы, а утром, умытый росой и обогретый солнцем, вновь раскрывал свои ясные очи.
Семенов привез из города конную льнотеребилку. Это была первая машина, приобретенная колхозом, и все сбежались смотреть на нее. Теребилка оказалась маленькая, словно игрушечная. И окрашена она была ярко, как игрушка, в красную и голубую краску.
- "Ком-со-мол-ка"… - прочитал Костя Шаров клеймо, и Анна Михайловна невольно засмеялась этому удачному прозвищу.
- Похоже! Форсистая… как девка.
- Как бы эта девка нам лен не попортила, - с сомнением сказала Ольга Елисеева. - Руками драть лен спокойнее. Что не захватишь - все останется в горсти.
- Много ты понимаешь! - оборвал жену Петр, сидя перед машиной на корточках, жадно и ласково трогая ее холодные блестящие части. - Чай, с умом делали, на заводе… Как живая!
- Поди-ка! - сказала Авдотья Куприянова. - Железо, оно и останется железом… без души.
- У тебя в горсти души много.
- Горсть-то теперь чужая, - вздохнул Ваня Яблоков.
Савелий Федорович, весело оглядывая народ, осклабился:
- Тоскуете? Пора бы, кажется, забыть, что свое, что чужое…
И всем стало как-то нехорошо от этих слов. Анне Михайловне вспомнилось, как в воскресенье зазвала ее Ольга пить чай и, когда они сидели за столом, в раскрытое окно просунулась, звякая бубенцами и всхрапывая, морда Буяна. "Ишь, не забыл родного места", - мелькнуло тогда у Анны Михайловны. В задушевном разговоре, как-то раз еще до колхоза, хвастал Петр Буяном: "Умнеющий конь. Как чай пить, он у меня под окошком стоит, хлеба просит…" И теперь по привычке протянул было Петр Елисеев жеребцу ломоть хлеба, но обронил его на подоконник и, выругавшись, ударил Буяна кулаком по скуле. "Одурел? Чем тебя скотина-то обидела?" - закричала на мужа Ольга. Петр исподлобья страшно глянул на нее и молча вылез из-за стола.
И сейчас, покосившись на завхоза и как-то сразу потухнув, он поднялся с корточек и уже ногой трогал машину.
- Мало одной, - сказал он недовольно. - На пять таких игрушек делов хватит.
- Дел хватит, да капиталу не наскребем, - ответил ему Гущин громко, так что все слышали. - Еще косилку и жнейку завтра привезут. В кредит… Опять же льнозавод будем строить. Придется осенью заглянуть в кошельки.
- За свой боишься? - зло прищурился Семенов. - В твой кошелек заглянуть стоит.
Костя Шаров, внимательно осмотрев теребилку, подлил масла в огонь:
- Сбрасывательный аппарат не работает, - сказал он.
- Ты откуда знаешь? - дрогнув, спросил бригадир.
- Маракую немножко по машинной части… вижу.
- Предупредили меня, с изъяном, - подтвердил Семенов спокойно. - Ничего, принимальщика посадим.
Закусывая ус, Елисеев набросился на председателя:
- Ты, что ли, сядешь? В моей бригаде лишних нет. И зачем нам эту забаву… коли без толку она?
И все стали кричать, что правление транжирит общественные деньги попусту и прав Савелий Федорович, гляди, пойдут осенью колхозники по миру с корзинками.
У Анны Михайловны защемило сердце…
Так мешалось сладкое с горьким. За лето всего хлебнули досыта.
Хорошо было косить бригадой рано поутру, когда трава, обрызганная холодными оловянными каплями росы, точно сама ложилась под косой, но колхозники выходили на косьбу не сразу и не все. Повесили у правления "било" - чугунную доску, Елисеев стучал в нее ржавым шкворнем, и все обижались, что работают по звонку, как арестанты на каторге, бабы не успевают доить коров, а уж про печи и говорить нечего - по неделе народ сидит на сухомятке. Верно, Анна Михайловна топила печь по вечерам, да и то не каждый день, и гуменник свой пришлось ей косить ночью, потому что Семенов воскресенья отменил, сказав:
- Зимой напразднуемся.
Но зато приятно было возвращаться с поля бабьей оравой, в полдень, закинув высоко над головами грабли, пить у колодца студеную, только что почерпнутую воду, смотреть, как парни, играя, обливают визжащих девушек из деревянной, окованной железом бадьи; приятно было самим подставлять разгоряченные, потные лица под ледяную, благодатную струю.
Освеженные, расходились по домам, чтобы пообедать и вздремнуть часок-другой, положенный еще исстари в эту страдную пору. Садились за стол похлебать простокваши или окрошки с шипучим квасом, зеленым луком и сметаной. Не успевали взять ложки, как появлялся под окнами бригадир:
- Туча заходит… как бы не замочило сенцо… Эй, после дообедаете!
Весело было под вечер, наперегонки с другими бабами, сгребать на лугу шумящее сено, кидать в копны, а потом навивать возы, точно зеленые горы, и усталой, приспустив на мокрые плечи жаркий платок, брести за последним возом, слушать песни девушек, чувствовать, как щекочет забравшаяся за ворот кофты былинка, вдыхать пряный аромат мяты, яблочный запах увядающей ромашки и росистую свежесть наступающей ночи. А на ум приходило: "Дрова в лесу остались сухие… как бы не сожгли, балуясь, ребята". Надо было просить у бригадира лошадь, и неизвестно - даст он или не даст.
Примечала Анна Михайловна: не одна она, все чувствовали себя как-то неловко, непривычно в колхозе. Особенно раздражала неразбериха с нарядами на работу. Елисеев прикажет одно, Семенов, глядишь, распорядится делать другое.
- Вы что, с людьми в куклы играете? - сердясь, выговаривала Анна Михайловна председателю. - На неделе семь пятниц… Коли выбрали тебя набольшим, не зевай по сторонам.
- Глаза разбегаются, Михайловна, честное слово. С непривычки, - оправдывался Семенов. - Как малый ребенок, учусь ходить. Вот шишки на лбу и вскакивают.
- Смотри, проломишь башку.
- Она у меня медная, выдержит, - смеялся Николай, встряхивая рыжеи копной волос. - Дорожка наша крутая, в гору, это верно. И нехоженая… с ухабами, на сегодняшний день. Что же из того? Прямая. Не заблудишься. Только не ленись, иди по ней, ног не жалей. А оступишься - сам виноват: гляди в оба.
- Про то и разговор, - соглашалась Анна Михайловна.
- Научимся… - твердил Николай, хмурясь и точно грозя кому-то. - Дай срок, привыкнут ноги.
- Сроку-то никто не дает, вот беда, - усмехалась Анна Михайловна.
- А? Не дает? - веселел Семенов. - Стало быть, зараз надо: и обучаться и ходить?.. Так и делаем, Михайловна.
Много было споров о том, как распределять осенью урожай. Одни требовали по едокам, другие - по труду, третьи кричали, что рано задумали делить шкуру медведя, сперва его убить надо. Вон два воза клевера пропало, с поля увезли, ищи-свищи теперь. Анне Михайловне было понятно, что многосемейные настаивали на дележе по едокам, и удивляло, почему Савелий Федорович Гущин, такой умный, хозяйственный человек, поддерживал эту несправедливость. К счастью, с ним не согласились, решили делить урожай по труду: кто сколько сработает, столько и получит. Семенов завел учетную тетрадь, и все бегали к нему по вечерам отмечаться и узнавать, правильно ли записана работа.
А ветер носил над полями голубые тучи опавших лепестков. Граненые головки льна качались на стеблях, словно гроздья спеющих ягод. На возвышенных местах полосы желтели, точно овеянные позолотой. И однажды пара крутобоких коней вынесла на пригорок льнотеребилку. Ездовой Костя Шаров уверенно направил коней по желтому краю, гремящая теребилка врезалась в лен, и длинные стебли, отделяясь от земли, послушно поползли по широкому ремню транспортера в руки принимальщика. Тот сбрасывал стебли маленькими грудками, и Анна Михайловна, идя следом за машиной, вязала лен в головастые снопы.
Лен поспевал быстро. Как желтухой, покрылось скоро все поле. Теребилка не справлялась с работой.
- Лен горит! - тревожно донесла Анна Михайловна председателю колхоза.
И поле запестрело цветными сарафанами, белыми кофточками, красными косынками. Анна Михайловна разгибала спину только для того, чтобы стереть с лица пот, оправить выбившуюся из-под платка мокрую прядь волос, чтобы глотнуть из ведра теплой, не утоляющей жажды воды. Она уходила из дома до восхода солнца и возвращалась с поля ночью, смертельно усталая и счастливая. Золотой лен грезился ей в короткие часы отдыха, когда она смыкала горящие веки.
XV
Еще когда строили льнозавод, по колхозу поползли слухи, будто "чертовы колеса" портят волокно, калечат людей, что вручную трепать сподручней, а с машинами как раз, гляди, колхозу и не выполнить плана, все волокно останется на трепалах. Строчиха крестилась и божилась, что своими глазами видела, как в Кривце у трех колхозниц оторвало пальцы, колхозниц замертво отвезли в больницу.
Невесело прошло открытие льнозавода. В сарае было холодно и неприветливо. Сквозь бревна, наспех и плохо промшенные в пазах, тускло просвечивался свет. На горбатом земляном полу, в стружках и опилках, чудовищами возвышались бельгийские колеса. Они стояли в один ряд, почти во всю ширину сарая, и Анна Михайловна заметила - все проходили мимо колес торопливо, прижимаясь к стене.
- Ну вот, и мы стали рабочими, - пошутил Семенов. - Назначаю Михайловну директором завода… Командуй машинами. Они хоть и деревянные, колесики-то, а покатят наш колхоз шибко вперед.
- На тот свет живо доставят, - злобно отозвалась Дарья.
Всем было не до шуток, и только Савелий Федорович как ни в чем не бывало скалил зубы.
- Приду домой, - петуха зарежу… Отслужил свое, горластый, отслужил, - приговаривал Савелий Федорович, выгребая из-под колес стружки и опилки. - А-ах, хорошо вставать по гудочку! Не проспишь… Подолы, бабы, подбирайте, а то завернет колесом - вся фабрика наружу… Машинист, давай пар, смерть охота Бельгию попробовать!
Застучал трактор, и деревянные, в рост человека, трепала, дрогнув, описали медленный круг. Бабы попятились к стене. Трепала с шелестом мелькали все чаще и чаще и, словно укорачиваясь, забелели мутными пятнами. Сквозняком потянуло в сарае.
Первый раз в жизни подошла Анна Михайловна к бельгийскому колесу и испугалась:
- Батюшки-светы, да я все пальцы отшибу!
Бабьи крики поддержали ее. Трепать на колесах лен все отказались наотрез.
Трактор смолк. Колеса еще немного повертелись вхолостую, белые свистящие пятна разорвались, отчетливо проступили, увеличиваясь, трепала и, замирая, стали.
- Михайловна, а я-то на тебя надеялся! - огорченно шепнул Семенов, и приготовленный пучок тресты выпал из его рук.
Совестно стало Анне Михайловне. Она подавила робость.
- Петр Васильевич, - сказала она тихо бригадиру, - поверни колесо, я попробую… Да осторожнее!
И протянула издали повесмо.
В этот день она натрепала десять фунтов - меньше, чем вручную. Глядя на Анну Михайловну, нерешительно стали к колесам Ольга Елисеева, Марья Лебедева и еще пять-шесть колхозниц. Слетали ремни, трепала рвали волокно, потому что треста поступала недомятая, плохо высушенная.
- Ничего, завтра наладим… пойдет дело, - утешал Семенов Анну Михайловну, когда они вечером, запорошенные кострой, шли с льнозавода. - Новое-то завсегда не дается в руки сразу. А ты присмотрись - и хватай смелее. Такие ли в городах покоряют машины!
- Так то - рабочие, а мы - бабы…
- Толкуй! Мало ли женщин работает на фабриках. Да еще как!.. Бабья рука самая ловкая.
Анна Михайловна твердила свое:
- Я бы по-старому-то, Коля, за день полпуда льна играючи натрепала…
- До рождества бы и проканителилась. По два пуда трепать надо, Михайловна, государство не ждет, по два… Главное - не робей, пуды-то сами к тебе придут… Да знаешь ли ты, куда наше волоконце двинется?
- А плевала я!.. Руки-то мне всего дороже, - рассердилась Анна Михайловна.
Злая, невыспавшаяся пришла она утром на льнозавод. За ночь кто-то заткнул в сарае все щели отрепьем, убрал из-под колес вороха омялья, выровнял земляной пол. В сушилке пахло печеной картошкой. Треста была сухая и горячая.
- Перестарались… дай дуракам волю… ломается лен, как прутья из веника, - ворчала Анна Михайловна, пробуя тресту.
Но тут завели трактор, пустили чугунную льномялку, и Анна Михайловна, ощупав волокно, поневоле должна была признаться себе, что тресту не пересушили. Это еще больше почему-то ее рассердило.
Она вернулась в трепальное отделение. Баб набралось - не подойти к колесам. Все глазели на диковинные машины, а работать опять отказывались. В оконцах играло позднее солнце, лучи его блекло скользили по гладко выструганным трепалам. И были эти трепала такие обыкновенные, разве что втрое длиннее ручных.