XVII
За полдень из-за гумен выполз обоз, груженный мешками. Впереди шел с непокрытой головой Николай Семенов с гармонистом, за ними - ударники и запевалы. С грохотом и песнями прокатил обоз по шоссейке, мимо правления колхоза, и свернул в переулок.
Прислушиваясь к нарастающей песне, Анна Михайловна, ладившая во дворе загородку для поросенка, глянула за ворота. "Куда это? - гадала она, всматриваясь в приближающийся обоз. - Кажись, поставки выполнили, страховые и семенные фонды засыпали… Должно, на мельницу. Что же это они как на свадьбу?"
Песня и, главное, колхозники, выглядывавшие с первой подводы, ее взволновали. Показалось, что машут руками именно ей, Анне Михайловне. И правили Буяном невесть откуда взявшиеся ее сыновья.
Гремящий, распевающий обоз круто повернул прямо на Анну Михайловну. Прислонясь к калитке, она окаменела. Она не поверила тому, что подсказало сердце.
- Тпр-ру… приехали с орехами! - Мишка натянул вожжи, хитро и весело поглядывая на мать.
Жарко всхрапывая, Буян рвался ко двору, не слушая Мишкиного приказания. Комья грязи летели из-под копыт. Ленька выхватил у брата вожжи, по-мужицки намотал их на обе руки и, блаженно хмурясь, остановил жеребца. Стали и задние подводы.
- Принимай добро, хозяйка! - закричал дед Панкрат, молодецки соскакивая с телеги. - Тут тебе хлеб и всяческая штуковина за лен… Куда валить прикажешь?
- Что молчишь? Али язык откусила? - шутливо спрашивали колхозники, обступая Анну Михайловну со всех сторон. - Уж не колесом ли тебя опять по голове стукнуло?
- Она соображает, хватит ли избы под продукцию, - сказал Петр Елисеев, раздвигая в улыбке усы. - Как бы не пришлось самой жить на улице.
- Ха-ха! Похоже!
Анна Михайловна знала, что она заработала в колхозе немало. По ночам не раз принималась подсчитывать… Но то, что увидела она сейчас, превзошло все ее самые смелые расчеты.
Немигающими, точно застывшими глазами уставилась Анна Михайловна на ближнюю подводу. Верхний мешок был неполный и худой, в дыру проглядывала янтарная россыпь пшеницы. Ей показалось - пшеница сейчас вывалится в грязь. Она шагнула к телеге, хотела снять прохудившийся мешок. Но у телеги раньше ее очутился Ленька, он взвалил мешок на, спину и пошатнулся под этой тяжестью.
- Надорвешься… пусти… я сама… - прошептала мать, отнимая мешок.
- Не замай!.. говорят тебе… Два таких стащу, - сердито ответил Ленька, медленно двигаясь к крыльцу. Придерживая мешок, мать семенила рядом.
Так, вместе, они отнесли пшеницу в сени. Анна Михайловна указала мужикам, куда класть остальные мешки, и вернулась на улицу. Здесь она столкнулась лицом к лицу с Николаем Семеновым. И тотчас же в памяти ее почему-то встало весеннее утро, она увидела брошенное на землю лукошко с красным кушаком, услышала свой гневный, сдавленный хрип: "Не буду! Земля не принимает… Голодными нас оставите". "Неужели это я говорила? - подумала она, краснея. - Да не может быть!" Но в строгих, как ей показалось, глазах председателя она прочла, что это было именно так, - и, низко опустив голову, ждала укоряющих слов. Она понимала, что заслужила их, как бы они ни были позорны. Сейчас все колхозники будут знать, какая она старая набитая дура.
Но жесткие пальцы Семенова отыскали ее ладонь, крепко сжали, и она услышала совсем другое:
- Поздравляю, Михайловна, как лучшую ударницу… Спасибо тебе от колхоза за честный труд!
Она подняла голову, горячо и удивленно взглянула на Семенова, хотела что-то сказать и не могла. Судорога сдавила ей горло. Анна Михайловна не сдержалась и заплакала.
Ей было немножко стыдно, что она, взрослая, плачет, как дитя. Но бабы сочувственно засморкались в платки и, главное, - слезы были сладкие, каких она давно не знала, и она не скрывала их.
- Ну, завела патефон наша Михайловна… Терпеть не могу, - сказал Мишка, отворачиваясь и пронзительно свистя.
- Пошли на реку, - угрюмо предложил Ленька.
- В самом деле, пойдем на реку… Нам здесь больше делать нечего, - согласился Мишка.
- Качать, качать! - кричали мужики и бабы и подняли на руки смущенную, отбивающуюся Анну Михайловну.
Потом качали Елисеева, Дарью Семенову, Никодима и других хороших людей.
- Прежде так питерщиков качали, - рассказывал Ваня Яблоков парням и девкам, прислонясь к телеге и неторопливо скручивая цигарку. - Отвезут какого ни взять сопляка в город, а он, стервец, лет через пять, глядишь, и прикатит с бубенцами на побывку али жениться… молодец молодцом. Мужики и бабы тут как тут. Качать его, величать… "Кто у нас умен, кто у нас разумен? Иван Степаныч, слышь, умен, свет-князь наш разумен…" Ну там: "Розан мой, розан, виноград, зеленый…" и всякое такое. А парень, стало быть, за честь благодарит, вынимает кошелек. Пожалуйста-с! На ведро вина отвадит и глазом не моргнет. Богач! На закуску - особо… Пир… дым коромыслом!
- Неужели, дядя Ваня, и ты на тройке из Питера приезжал? - спросил Костя Шаров, подмигивая девчатам.
- А как же? Обязательно, - небрежно ответил Яблоков, покуривая и сплевывая. Он важно и независимо оглядел молодежь, отставил ногу в сером разъехавшемся валенке, сонные глаза его лукаво блеснули. - Приедешь эдак на тройке черт чертом, - живо сказал он, усмехаясь, - шляпа соломенная, крахмале во всю грудь… трость с золотым набалдашником… все как полагается. Первые делом ребятне орехов да конфет… горстями прямо оделяешь, не жалко. Ямщик сундуки в избу таскает. Матка коровой ревет от радости… А ты стоишь барином, тросточку в руках вертишь да папироску жуешь… Ну, сбежится народ глядеть… все село сбежится. И пошло как по-писаному…
- А говорили - ты, дядя Ваня, любил из Питера… пешочком ходить, правда? - вкрадчиво спросил Костя.
Девки прыснули смехом.
- Вранье, - пробурчал Яблоков, сразу становясь сонным и вялым.
- Ну? И про баню вранье… что тебя никто мыться не пускал?
- Это почему же? - Ваня закашлялся табаком и полез боком от телеги прочь.
- Да, говорят, насекомых на тебе было видимо-невидимо…
- Питерских!
- Такая вошь, что бросало в дрожь! - хохотали парни, загораживая дорогу Яблокову.
Лохматый и грязный, он топал своими валенками с калошами, лениво отругивался.
Выручил Яблокова Савелий Федорович. Он сердито растолкал парней и девок.
- Нашли над кем зубы скалить, комсомолы сознательные! Постарше вас, можно и помолчать.
- Прикажете к вам в молчуны записаться? - насмешливо поклонившись, спросил Костя. - Ты, дядя Савелий, шуток не стал понимать.
- Али тоже… по тройке соскучился? - зло ввернула словечко Катерина.
Гущин хмуро отмолчался, устало, по-стариковски волоча ноги, побрел было вслед за Яблоковым, потом обернулся.
- По тройкам? Фу-у, старь какая!.. Автомобиля душа просит. Авось на свадьбу на машине прикачу… коли позовешь.
- Дожидайся, черт косой… позову я тебя на свадьбу, - тихо отозвалась Катерина.
Улучив минутку, Анна Михайловна тронула Семенова за рукав, отвела в сторону.
- Коля, забудь то самое… весной. Сделай милость.
- О чем ты, Михайловна! - удивился Семенов. - Я ничего не помню.
Но по смеющимся светлым глазам было видно, что он помнил.
- Ну, спасибо, Коля… от души!
- Да хватит об этом… Скажи лучше, как ты богатством решила распорядиться?
Не дожидаясь ответа, он задумчиво обошел вокруг избы. Кривобокая, почерневшая, она врастала в землю крохотными оконцами. Тонкая березка качалась на крыше в гнилой соломе. Под карнизом свисали зеленые сосули ползучего мха.
Накрапывал дождь. Непокрытая голова председателя смокла и потемнела. Он достал из кармана пиджака мятый картуз. Потом, чуть приподняв руки, сорвал с карниза моховую сосулю, ткнул плечом в трухлявый угол избы и негромко, но так, что все слышали, сказал:
- Урони… а не то я сам уроню.
- Да уж, видно, к тому дело идет… Придется ронять, - согласилась Анна Михайловна.
Вечером, подоив корову и накормив ребят, она ушла из дому. Дождь перестал, но тучи не расходились, и темнело быстро. Лиловые теплые сумерки мягко кутали избы, сараи, овины. От пруда вразвалку пробирались на ночлег гуси. Они не уступили Анне Михайловне дороги и гогочущей белой рекой медленно проплыли мимо нее.
Подождав, она прошла на площадь. Палисада под липами не оказалось. Железная ограда окружала могилу. И вместо дубового креста за оградой поднялся белый остроконечный камень.
Это ее удивило. "И не сказал…" - подумала она про Семенова.
Анна Михайловна прошла за ограду и потрогала мокрый гладкий камень. Ладонь ее нащупала выпуклую звезду. Она выступала как метина зажившей, но незабываемой раны.
Внизу, под памятником, словно пышная лесная кочка, буйно зеленела озимью могила. "И когда успели?" - подосадовала Анна Михайловна. Все-таки она достала из-за пазухи платок, зубами развязала тугой узел. Собрала в гость пшеницу и дрогнувшей рукой посыпала зернами озимь.
"Пташки склюют… помянут".
Долго и бездумно сидела она на лавочке. Было слышно, как падали с лип на землю редкие капли.
Когда совсем стемнело, Анна Михайловна поднялась и молча низко поклонилась могиле, всему, что было для нее дорого.
XVIII
Еще года за три до колхоза, осенью Анна Михайловна посадила около своей избы тополь. Петр Елисеев, должно быть, подчищая в палисаде разросшиеся липы и тополя, навалил целую кучу сучьев на дорогу, Анна Михайловна шла из капустника мимо палисада. Один сук, валявшийся в грязи, ей чем-то приглянулся. Голубоватый, толщиной в руку, он был прямой, как свеча. Она подняла сук, голый конец его обтесала топором, как вострят колья, и вбила в землю около огорода.
"Авось отрастет, - подумала она, - огурцам тень будет". И тут же, в хлопотах по хозяйству, забыла про тополь.
Никто тополь не поливал, никто за ним не ухаживал. Стоял тополь осень и зиму серым омертвелым колом. И даже весной тонкие рогатки прошлогодних отростышей не подавали признаков жизни. Ветер качал мертвый ствол, сучья со звоном ломались, падая на луговину.
"Подсохло… не отросло… - решила Анна Михайловна, заметив однажды тополь, и пожалела свой попусту потраченный труд. - Убрать, пока не иструхлявился вовсе, - подумала она, - в изгородь пойдет али на дрова - все польза".
Анна Михайловна не успела этого тотчас сделать и только в мае, когда кругом все зеленело, она, идя с гумна с поскребышами сена в плетюхе, снова вспомнила о тополе. Отнесла на двор корзину, взяла топор и опять пожалела напрасные свои труды.
Попробовала выдернуть тополь руками - он не поддавался. Подняв топор, Анна Михайловна ухватилась свободной рукой за колючий отростыш, чтобы удобно было рубить. Вдруг сучок вырвался из ее руки и гибким прутом больно хлестнул по лицу.
- Ишь ты! - удивленно проговорила Анна Михайловна и, потирая щеку, отнесла топор в сени.
Несколько дней она наблюдала за тополем, видела, как слезала с деревца, точно чешуя, мертвая кора и на матово-голубых сучках появились почки; вначале такие же, как сучья, голубые, сухие, потом они стали бурыми и липкими. На знакомом колючем отростыше, который ударил Анну Михайловну по лицу, она насчитала шестнадцать почек. Она сковырнула одну и, пачкая пальцы, раздавила. Из душистой шелухи вывалился желто-розовый сморщенный листочек.
Ночью прошел дождь. Лежа на печи, Анна Михайловна слышала, как стучались в окно дождевые капли. А утром тополь сиял ярко-зелеными иголками, на луговине валялась бурая, как от орехов, скорлупа. Горячее солнце сушило мокрую, словно крашенную поднебесным лаком, кору тополя.
Анна Михайловна полюбовалась на тополь и снова про него забыла.
А тополь рос себе да рос на свободе. Осенью он цвел багрянцем и позолотой, быстро роняя тяжелый лист. Зимой он то жалостно, то непокорно гнулся на ветру, все глубже и глубже уходя в снег, а весной одевался густой зеленью и шумел, пугая воробьев в огороде. С каждым годом тополь становился выше и кудрявее.
Обдумывая постройку дома и решив не торопиться, скопить денег побольше, чтобы не стыдно было за новую избу, Анна Михайловна как-то обходила свою старую одворину. Дом и двор, если их рубить просторно, по всему видать, не влезали в одворину - мешал огород. А занимать унавоженные, копанные десятками лет и перекопанные гряды было жалко.
"Такую загороду на новом месте не скоро разведешь. Огурцам и луку здесь вольготно… Опять же тополь придется рубить", - недовольно думала Анна Михайловна, подходя к огороду. Она взглянула на тополь и не узнала его.
Молодо и могуче высится тополь. Курчавая вершина его касалась крыши, и сучья раскинулись вокруг на добрую сажень. Невнятно лепетала глянцевитая листва.
- Вот так вытянулся… точно парень к свадьбе! - вслух подумала изумленная Анна Михайловна. - Поди ж ты! А я и не приметила.
Усмехаясь, она обошла тополь кругом. Запрокинув голову, оглядела его веселую тонкую вершину, попробовала пальцами обеих рук обхватить дерево и не могла.
- Ну, уж такой тополище я рубить не дам. И загороду не трону… Пускай одворину прибавляют, - решительно сказала она.
Как не заметила Анна Михайловна роста тополя, точно так же не заметила она, как выросли ее сыновья. Не заметила она, и как подкралась к ней старость.
Волосы у Анны Михайловны побелели, она высохла, стала еще меньше, на лице прибавилось морщин. А ей казалось, что волосы у нее сроду такие, чуть с сединой, и толстая она никогда не была, и без морщин не живала. К тому же глаза у нее были по-прежнему черные, горячие, вся она была живая, торопливая, легкая на ногу, как в молодости.
- Какие мои годы, - откровенничала она иногда с Дарьей Семеновой в веселую минуту, - в мои годы еще ребят таскают.
Сыновья для нее были по-прежнему малыми детьми, за которыми нужен глаз да глаз. И хотя они учились в семилетке, в каникулы косили Подречный дол, почти не отставая от мужиков, хотя голоса у сыновей ломались, грубели, особенно у Алексея, а плечи угловато раздвинулись, она, мать, не меняла своего взгляда и не чувствовала перемены.
А сыновья, мальчишки, уже стыдились париться при ней в избе, в печи, и, когда зимой колхоз отстроил баню, отказались вместе с матерью идти мыться. Они пошли одни, и она видела, как ребята, по давнишнему обычаю парней, нагишом выбегали из бани, розовые, в крапе березовых листьев, валялись в снегу, ухали и стремглав летели обратно париться.
- Долго ли простудиться, - ворчала мать, когда сыновья вернулись из бани. - Насмотрелись у больших и туда же… в снег… обезьяны. Задохлите только у меня, я вас за ноги - и на улицу.
Под горячую руку она бралась, как прежде, за веревку, награждала сыновей оплеухами и подзатыльниками, но сыновья не бежали под кровать или на голбец, они покорно принимали материно учение и посмеивались, точно им было не больно. Вечерами, когда они гуляли по гумнам и задворкам около парней и девушек или сидели в избе-читальне и запаздывали, стоило ей выйти на улицу, разыскать их и приказать: "Марш домой, спать пора", - ребята послушно, как телята, шли за ней, а если Михаил и ворчал иногда, так больше для фасона.
- Ты, Михайловна, хоть бы орала потише, - говорил он, переняв у Семенова привычку звать ее по отчеству. - Чай, мы не глухие, слышим.
- Знаю я вас, - отвечала мать. - Не скажи, так вы до свету прошляетесь.
- Ну и что же?
- Ничего. Рано тереться по беседам. Вытри-ка сперва нос.
- Да он у меня сухой, посмотри, - дурачился Михаил. - Узнаешь знакомого?
Смеясь, Анна Михайловна щелкала его по носу.
XIX
После ужина, перед сном, Михаил любил "чудить". Кудрявый, быстроглазый и насмешливый, он представлял, как мать разговаривает с бабами у колодца, как молится, истово прижимая ко лбу сложенные щепотью пальцы.
- Вот уж и врешь, пересмешник, - сердилась Анна Михайловна. - На вас, безбожников, глядя и молиться-то разучилась.
Но это была неправда. Она вспоминала о боге часто, по большим праздникам ходила в церковь, хотя перестала говеть и, садясь за стол, иногда забывала перекреститься. Но, как прежде, молилась на ночь, твердо читая положенные по церковному уставу молитвы. Босая, на холодном полу, она подолгу стояла перед иконой, крестясь, шевелила губами, повторяя заученные с детства, непонятные, но как бы и нужные слова.
Сейчас, глядя на баловника Михаила, мать думала: хорошо это или худо, что сыновья растут без бога? Если послушать сыновей - выходило даже очень хорошо. Но ведь они несмышленыши. Что разумеют? Нет, без бога Анне Михайловне было бы как-то пусто.
Михаил представлял в лицах последнее колхозное собрание: Николая Семенова с его неизменным "сегодняшним днем", тараторку-балаболку Строчиху, горячего, вечно недовольного бригадира Петра Елисеева, постоянно сонного Ваню Яблокова.
Стоит Ваня у ворот,
Широко разинув рот,
И никто не разберет -
Где ворота, а где рот,-
пел Михаил сочиненную комсомольцами частушку, и мать от души смеялась, забывая все.
- Воистину, - говорила она, отдышавшись. - Дай ему волю в колхозе, он бы всех нас по миру пустил… А Петра не трожь. Петр Васильич справедливый человек… Ну, сердце горячее. Так ведь поди и у тебя не камень.
Преобразившись, Михаил, скосив глаза, угрюмо пробирался по избе, держась за стену. Шаркая подошвами и тяжело переставляя негнущиеся в коленях ноги, он выпячивал грудь колесом и задирал голову.
- Богородица, я не пью… я вып-пиваю… р-разница! - говорил он, останавливаясь перед матерью. - Что есть человек? Навоз. Удд-обряет для других землю… Не хочу. Выпиваю, потому ура-зу-мел смысл… Коля Семенов м-ме-ня в прорубь тол-кает. Иду, иду!
- Будет тебе, - отмахивалась Анна Михайловна, начиная снова сердиться. - Никогда мне Савелий Федорыч таких слов не сказывал. Жена при смерти - поневоле запьешь… с горя.
- Внимание! Алексей свет Алексеевич на уроке русского языка… отвечает на "отлично", - продолжает баловаться Михаил, вертляво подскакивая к брату, молчаливо уткнувшемуся в книжку. - Порадуйся на сынка, Михайловна!
- Брось болтать! - обрывает Алексей, захлопывая книгу. - Пролетишь завтра по геометрии.
Михаил урчал и сопел, в точности изображая повадки брата. Дар передразнивать у него был необыкновенный. Во всем он видел смешное, слова не мог сказать без шутки.
"Легкая у Мишки будет жизнь. Так и пройдет ее со смешком да шуточками, - думала мать. - Да и то сказать, время ноне такое… веселое. Смеху-то и песен в деревне приметно больше стало".
В школе Михаилу все давалось легко, он редко готовил уроки, надеясь на свою память и острый язык, и поэтому учился плохо.