- Ну, вот и прибыло нашего полку, - тепло сказал он матери. - Дождалась, Михайловна, помощников.
- Дождалась… слава богу, - она перекрестилась, принимая книжки, и бережно завернула их в платок.
Она отнесла книжки в избу, положила вместе со своей на божницу, за иконы, где хранилось самое дорогое - два пожелтевших огарка венчальных свечей с помятыми пыльными бумажными цветами, свидетельства сыновей об окончании школы, мужнин кисет зеленого бархата, вышитый ею красным шелком еще в девичестве, бутылочка с крещенской водой и грамота, которой колхоз наградил Анну Михайловну за лен.
Любо было матери выйти с сыновьями в поле рано утром, по холодку, в горячую сенокосную пору. Еще с вечера сыновья наказывали матери будить их, как протрубит пастух. Но ей было жалко поднимать так рано ребят. Она доила корову, провожала ее до околицы, вернувшись, разливала молоко по кринкам, ставила одну, самую большую, на стол, осторожно доставала из горки два стакана и чашку, резала вчерашнюю подовую, с творогом, лепешку крупными ломтями. И только заслышав звонок бригадира, приневоливая себя и еще чуточку помедлив, будила сыновей.
Сонные, натыкаясь на табуретки, они одевались, немножко, прилику ради, плескались у рукомойника и, вялые, позевывая, лезли неуклюже за стол, нехотя пили молоко, чуть дотрагивались до лепешки. Мать присаживалась на краешек лавки, мочила в чашке корки, сердито и ласково косясь на ребят.
Сон бродил еще по их розоватым лицам, сковывал руки, заволакивал дремотой глаза. Алексей, посапывая, тер липучие веки кулаками, а Михаил, как в детстве, когда его будили рано, слюнил ресницы и все-таки клевал носом.
- Работнички… нечего сказать, - ворчала мать, - продрать глаза не можете.
- Я выспался, - сипло отвечал Михаил. - Это у меня что-то в глаз попало.
- Хоть раз правду скажи!
- Правду и говорю.
Напившись молока, Алексей молча вставал из-за стола, шел во двор. Он брал с повети свою большую косу-литовку, оставшуюся после отца, прихватывал заодно косы брата и матери, взваливал на плечо и уходил первый. За ним торопился Михаил, засовывая на ходу в карман, по ребячьей привычке, недоеденный кусок ватрушки. Анна Михайловна доставала брусочницу, оселок, запирала избу и догоняла сыновей в поле.
За Волгой, окутанной молочно-голубым туманом, поднималось солнце. Огромное, красное, оно еще не жгло, а только ласкало и светило, заливая все ровным светом. И каждая росинка в этот добрый час сияла махоньким солнышком на сизых стеблях колосящейся пшеницы-зимовки, на придорожной метелке, испачканной дегтем, на разлапой густо-зеленой ботве отцветающего картофеля.
Слышно было, как кричал на коров и хлопал кнутом пастух на дальнем лесном выгоне. За рекой, на той стороне, кто-то запоздало отбивал косу, сталь звенела тонко, прозрачно, как падающая вода.
Пожимаясь от свежести, позевывая, сыновья, сутулясь, шли навстречу солнцу. Косые дымчатые тени падали от них на обочину дороги, к ногам матери. Мать замедляла шаги, чтобы не наступить на эти светлые качающиеся тени.
По дороге встречались девушки, и сон слетал с сыновей. Степенно трогая кепки, ребята здоровались, сходились по пути к покосу с другими парнями, и у них начинался разговор, понятный им одним.
Анне Михайловне приятно было кланяться с девушками, с их матерями, отцами, слушать болтовню и смех молодежи, примечая, как зубоскалит Михаил с Настей Семеновой, хохотуньей, такой же маленькой, как и он, и всегда опрятно одетой, как молча переглядывается украдкой второй сын с Лизуткой Гущиной, и та, высокая, тонкая, покраснев, надвигает на глаза кумачовую косынку.
А когда подходили к клеверам, народ, торопясь, рассыпался по участку, и натачиваемые косы пели жаворонками. Михаил подлетал к Петру Елисееву, дурачась, брал под козырек.
- Товарищ командарм, бригада имени Анны Михайловны Стуковой на позиции, - докладывал он. - Прикажете начать наступление?
- Наступай, - одобрительно кивая, распоряжался Елисеев, пробуя заскорузлым пальцем лезвие косы, точно саблю. - Да смотри, ног не обкоси.
- В атаку! За мно-ой!.. - пронзительно кричал Михаил и, держа косу наперевес, как ружье, пригибаясь, бежал на край загона.
Алексей давно был там. Ребята спорили, кому закашивать первому.
- Да не все ли равно? - говорила им сердито мать. - Будет вам народ дивить!
- Нет, не все равно, - горячился Михаил. - Он меня всегда задерживает. Я быстрей кошу.
- По макушкам, - усмехался Алексей.
- Кто?
- Ты. Половину на корню оставляешь.
- Это у тебя под носом остается… Размахнешься в сажень, а скосишь вершок.
Алексей, плечом отодвигая брата, плевал на ладони, ловчее перехватывал косье. Точно пробуя косу, он осторожно окашивал вокруг себя и потом, откинув наотмашь правую руку, не сгибаясь, делал первый свистящий полукруг. Клевер покорно ложился охапкой ему под ноги, осыпая росу с мохнатых сиренево-красных головок, а старинная коса с золотым полустертым клеймом, длинная и узкая, свистя, делала второй размашистый полукруг, третий…
- Догоняй… богатырь! - отрывисто кидал Алексей брату, и тот ворча шел следом по прокосу, поспешно и коротко тяпая пяткой косы-хлопуши. Вал у него выходил жидкий, неровный, с непрокошенными краями.
- Не торопись… чище коси, - наставляла Анна Михайловна, идя последней и привычно, не сильно и не часто, но споро махая косой. - Ровнее бери… не дергайся.
- Как бритвой брею.
- Оно и видно, - отзывался Алексей, оглядываясь. - Тебе бы этой бритвой лысых брить.
- Пятки береги! - орал Михаил, нагоняя брата.
Умаявшись и попривыкнув, ребята косили спокойнее и лучше. Даже у задорного Мишки ряды выходили ровные, крупные и почти без пропусков.
Останавливаясь точить косу, мать подолгу любовалась на сыновей.
"Господи, ничего мне больше не надо, - думалось ей. - Наглядеться бы на них досыта и умереть".
Горячо и благодарно окидывала она взглядом поля, отягощенные зеленью; облитые солнцем, они раскинулись привольно, убегали под гору сплошной скатертью. Мать щурилась на блеснувшую из тумана серебряной подковой Волгу, на марево, начавшее струиться над головой. Прислушивалась к шороху и свисту кос, к говору народа, опять оглядывалась на сыновей, на просыхающие светлые валы, по которым ступали ее босые ноги. Она смотрела на весь этот знакомый и такой хороший мир, в котором жила, и не могла оторвать глаз от него.
- Михайловна, не отставай! - кричал сын.
Глубоко вздохнув, она наклонялась, чтобы прихватить горсть скошенной травы, обтереть косу, и, жадно вбирая хмельной, щекочущий ноздри запах, примечала: сквозь сухую, колкую щетину срезанных стеблей пробивались от земли бархатные крестики молодого клевера.
- Пострел какой, - бормотала она, - растет… Все растет!
А когда солнце начинало припекать, к ней подходил который-нибудь из сыновей и говорил:
- Ты, мама, иди… топи печку. Мы зараз одни управимся.
- Управимся, - подтверждал другой. - Припасай побольше лепешек да помаслянистей.
- Наработаете, так припасу, - усмехалась она и не шла, а летела домой, легкая, проворная, чтобы вовремя настряпать всего вволю сыновьям.
Она топила печь каждый день, и всегда в печи не хватало места для противней, горшков, кринок и плошек. Ребята возвращались с поля обожженные солнцем, голодные, ели, как пильщики, только поворачивайся мать, и она радовалась, подставляя им груду горячих румянистых сочней, блюдо картошки, плавающей в сметане, противень с дроченой, ноздреватой, истекающей маслом и ароматным обжигающим паром.
Больше, чем прежде, наводила Анна Михайловна чистоту и порядок у себя и жаловалась, что в избе повернуться негде, печь мала, в сенях второму ларю места нет, - видать, пришла пора ставить новый дом.
II
Сельский Совет не прибавил Анне Михайловне земли к старой одворине (прибавлять было не из чего, кругом застроено до отказа), а отвел новую, крайнюю к шоссейной дороге, идущей от станции в районный город. Всем взяла новая усадьба: и простором и удобствами. Зеленая луговина начиналась пригорком и отлого, узорчатым ковром дикой кашки, зверобоя, аграфены-купальщицы и одуванчиков бежала к шоссейке. Место было сухое, веселое.
Однако Анна Михайловна долгое время и слушать не хотела про новую одворину, грозилась пойти в райисполком жаловаться на сельский Совет.
- Как на отшибе… Поживите сами! - гневно кричала она в сельском Совете. - Что я, прокаженная или подкулачница какая, чтобы меня с родного места выселять? У меня на старой одворине и колодец рядышком, и тополь поди как вымахал, и капустник близехонько… и земля в огороде чистый чернозем, и на гуменнике я по три воза гороховины каждый год накашиваю… Не тронусь я, вот и весь сказ!
Убеждали ее всем правлением колхоза. Говорили, что обиды никакой нет, строится не одна она: где же старых одворин напастись? И так скученность в селе страшенная, беда, как случится пожар. Колодец ей выроют, луговину рандалем изрежут да многолетних трав насеют. Опять же, слава тебе, в колхозе на трудодни клевера много дают, за глаза хватит на корову.
- Смотри, не пожелает новый дом на старой одворине стоять… убежит на новую усадьбу без твоего спроса, - шутливо говорил Гущин. - Полно за гнилушки держаться!
- Да ведь курица и та свою жердочку любит, человек и подавно, - отвечала, сердясь, Анна Михайловна.
- Э-э, ноне и куры без насеста обходятся. В клетках сидят, по два раза, говорят, в день несутся… благо цыплят не выводить. Облегчение труда! Постой, скоро и людей в инкубаторах родить будут… Везде перемена жизни.
- Не желаю я никаких перемен.
- А нас и не спрашивают, - смеялся Савелий Федорович, ласково кося глазами.
Он за последнее время опять повеселел, зубоскалил, бросил пить, хоть жене его лучше не стало, кровь у нее шла горлом. Савелий Федорович возил ее по докторам, да без толку, все говорили, что недолго бедняжке осталось жить на этом свете. Наверное, притворялся Савелий Федорович и веселостью своей, как мог, скрашивал последние дни близкого человека. Когда бабы, жалея, спрашивали, как он успевает управляться по колхозу и дома, он коротко отвечал:
- Приспособился. Доченька ненаглядная помогает… Да ведь я и сам постирать, погладить могу.
- Золотые у тебя руки, Савелий Федорович, цены им нет. - Бабы качали головами, забывая в такие минуты все нехорошее, о чем говорили за глаза про Гущина.
- Не жалуюсь, работящие, - скромно соглашался Гущин. - Да вот не всем они нравятся, мои руки.
Анна Михайловна понимала, на кого намекает Гущин. Действительно, Николай Семенов по-прежнему не любил завхоза, наказывал ревизионной комиссии почаще проверять амбары и житницы, и сам, словно ненароком, взвешивал некоторые мешки, когда весной Савелий Федорович отпускал по бригадам семена.
- Перемена - старому замена. Все к лучшему, - уговаривал Гущин Анну Михайловну, по доброте, что ли, своей сочувствуя чужому, хотя бы и маленькому, горю. - По дому и усадьба. Богатое гнездо совьешь… приспособишься.
- Ты-то, видать, ко всему горазд приспособляться.
- А то нет? - осклаблялся Гущин. - Уж мне ли сладко, а смотри, я каков! Потому верю: где ни жить, как ни жить - солнышко везде согреет человека. А тебе чего надо?
И толкнул Анну Михайловну локтем, игриво подмигивая:
- Сватьей-то скоро я тебя назову?.. Что-о? Али невеста не по сердцу, сват не по душе?
- Ну, где нам до твоей гордой крали дотянуться! - хмурилась Анна Михайловна, не любившая долговязую стриженую и молчаливо-диковатую дочь Гущина.
- Хо-хо! Дотянешься… - смеялся Савелий Федорович. - Выезжай из проулка на простор.
- Нет, нет, - твердила свое Анна Михайловна, - не тронусь я, пусть что хотят со мной делают.
Сломили ее сыновья. Они обещали пересадить тополь на новую усадьбу и до единой горсти перетаскать чернозем из огорода. Все-таки жалко было расставаться Анне Михайловне со старым, обжитым местом. Она даже всплакнула тайком от ребят.
III
Лесничество еще зимой отвело делянку поблизости, в сосновой роще. Вначале Анна Михайловна положила строить дом размером восемь на девять аршин, но, взглянув на сваленные сыновьями бревна, длинные и ровные, точно телеграфные столбы, она раззадорилась, прибавила по аршинчику, потом прибавила по второму и, наконец, посоветовавшись с Семеновым и сыновьями, окончательно решила ладить избу на целых двенадцать аршин по фасаду и без малого восемнадцать в длину, с прирубом, сенями, светелкой и двором на два ската.
Тес пилили пришлые, а срубы взялся рубить, ставить и отделывать новый сосед по одворине хромой Никодим с зятем. Цену он назначил подходящую, без запроса, был мастер на все руки, славился плотницкой честностью. К тому же Анна Михайловна, угостив, по обычаю, Никодима и его зятя вином, выговорила за ту же плату сладить ей из старья хлев для поросенка и погреб - словом, в колхозе все утверждали, что она не прогадала, дешевле плотника не порядишь.
Первый раз в жизни строилась Анна Михайловна. Ее волновала каждая пустяковина: не мелки ли ямы под фундаментом, ладно ли легли камни да нельзя ли под средний переклад для прочности лишний камешишко положить? Подбирая щепки, она подолгу ревниво и счастливо следила за плотниками, как они тесали бревна.
"Был бы жив Леша, - думалось ей, - не пришлось бы нанимать чужих… сгрохал бы сам за милую душу".
Зять Никодима, рослый, плечистый молчун, рубил крупно и торопливо. Он высоко заносил над головой топор, со свистом опускал его, и щепа, брызгая медовой смолой, с треском отскакивала, как тесина. Обтесав бревно, зять, не глядя, переходил к другому, плевал на ладони и без передышки вскидывал звенящий топор.
Старый Никодим, напротив, рубил мелко, не спеша. Отставив больную ногу и припав на колено здоровой, он, покашливая и помаргивая красными, слезящимися глазами, тяпал топором, словно сечкой капусту. Топор он держал в маленьких, точно детских руках почти за самый конец и как-то вкось - вот-вот, кажется, выронит.
Анне Михайловне было жалко смотреть на Никодима. "Ай, батюшки, никак я прогадала на плотнике!.. Погналась за дешевкой, - пугалась она. - Немудрящий попался. И за что только хвалят его?"
Но пригляделась и успокоилась. Не выпадал топор из сморщенных ручонок Никодима, и, дивное дело, розовой послушной лентой беспрерывно разматывалась щепа, и бревно пело под топором.
Когда бревно было обтесано, Никодим вздыхал, точно сожалел, что так рано окончилась работа. Ковыляя, обходил бревно, часто и нежно постукивая обушком.
- Как в аптеке… Любота! - сиповато говорил он, присаживаясь понюхать табачку из берестяной, замысловато открывавшейся тавлинки.
Дело у него спорилось незаметно. Вечером, считая обтесанные им и зятем бревна, он неизменно заключал:
- Любота! Обогнал я тебя, зятек… Ну, соседка, припасай литр, будет у тебя вскорости Дворец Советов.
- За литром дело не станет, два припасу, - благодарно отвечала Анна Михайловна, нагружая пахучей щепой корзину. - Спасибо, Никодимушка, как для себя стараешься. Горазд бревна тесать, как я погляжу.
- Ты спроси, на что я не горазд? - посмеивался старик, нюхая табак и блаженно чихая. - У тебя, соседка, учусь. Я всегда баял: старый человек не выдаст, старый человек - любота.
- И не говори, - охотно соглашалась Анна Михайловна. - Откуда только силы берутся, сама не знаю. Вот, к примеру, изба эта… Да какая! Почище Исаевых хором будет. И не думала, не гадала такой домище сгрохать.