IV
Ей нечего было желать больше. Сыновья жили вместе с ней, за лето они, послушные, работящие, загорели и вытянулись, скоро можно было о свадьбах думать. В колхоза все шло хорошо. Новый дом выходил богатый. И она, мать, хотела лишь одного - чтобы эта незаметно сложившаяся, тихая, ладная жизнь так и продолжалась день за днем, год за годом.
Но как-то получалось так, что этот обжитый порядок часто нарушался.
Сама того не замечая, Анна Михайловна первая ломала размеренную, нравящуюся ей жизнь. Ухаживая за льном, она забывала порой дом, не успевала управляться по хозяйству, все делала рывком, наспех и сердилась на себя. У нее не хватало времени побыть с сыновьями лишний вечер вместе, она прямо разрывалась, чтобы успеть накормить их, постирать, пошить и вовремя поспеть на работу.
Конечно, она имела теперь право немножко и отдохнуть, трудодней в сыновних книжках за глаза хватило бы, но она привыкла быть на людях, не любила сидеть сложа руки - для них всегда находилось в колхозе неотложное дело. Она не могла пропускать собраний, потому что и к ним привыкла, хотела все знать и все принимала близко к сердцу.
Но чаще и больше ее порядок нарушали сыновья. Они оказывались вечно занятыми по горло, даже по праздникам. У них завелись свои, не понятные для матери интересы, какие-то нагрузки, обязанности, а им надо было и погулять, повеселиться, и они всегда торопились, прибегали домой только есть и спать. По всему видать, сыновья отдалялись от матери, и это было страшно.
- Шляетесь неведомо где и незнамо почто, - ворчала Анна Михайловна, когда у нее выдавался свободный вечер. Ей хотелось посидеть с сыновьями, посмотреть на них, о чем-нибудь поговорить, а они, как нарочно, являлись под утро. - Остыло все в печи… Разогревай вот вам, полуночникам.
- А мы и холодное съедим. Проголодались страсть… - говорил Михаил и сам лез в печь, гремя заслоном.
- Хоть скажите матери, куда вас пес носит? - спрашивала Анна Михайловна.
- А на станцию, - коротко бросал Алексей. - Кустовое совещание комсомола.
- Можно было не ходить.
- Да ведь ты сама на собрания ходишь, - напоминал из кухни Михаил.
Мать не сразу находила, что сказать.
- То я… Сравнил небо с землей. У меня сурьезные дела.
- Ну и у нас дела… еще посерьезнее твоих. Молока-то нам оставила?
- Оставила, - вздыхала мать, забираясь на печь. - В сенях, в ведре с водой, кринка стоит.
Сквозь дрему она слышала, как ребята, постукивая ложками, хлебали молоко и вполголоса разговаривали; вскоре трубил пастух, и они, не спавши, уходили на работу.
В ненастные утра, когда в колхозе делать было нечего, Алексей, выспавшись, охотно помогал матери в стряпне. Михаил уходил в лес за грибами или по ягоды, Анна Михайловна не торопилась и вдосталь наговаривалась с сыном. Собственно, разговаривала больше она одна - обо всем, что слышала от баб, что приходило в голову; сын, по обыкновению, только хмыкал, поддакивал или не соглашался, но, бывало, и он сказывал одно-два словечка про что-нибудь свое, молодое.
Ему нравилось раскатывать скалкой белое тесто и делать сдобники. Он брал стакан, искусно резал им крутое, желтое от яиц и сметаны тесто на кружки, полумесяцы, звезды, накалывал вилкой замысловатые узоры, посыпал мелко истолченным сахаром, и печенье выходило первый сорт, как покупное, даже красивее и вкуснее.
Михаил приходил из лесу прямо к чаю, ел да похваливал:
- Ай да стряпуха! Придется тебе, Михайловна, подавать скоро в отставку. Сынок-то, гляди, на твое место у печки метит.
- Ешь знай, - бормотал Алексей недовольно. - Подавишься.
- Невозможно. Прямо во рту тают… без всякого вредительства, - не унимался Михаил, уписывая сдобники за обе щеки. - Тебе, братан, кондитерской бы заправлять… Пирожными командовать, а? Проси путевку в райкоме. Станешь инженером кулинарных дел.
- А что ж, худо ли? - защищала Алексея мать. - Вон Глаша Семенова учится на повара.
- Ей к лицу, - Михаил презрительно шмыгал носом… - Сама как булка рассыпчатая.
- А вам что надо?
- Нам, Михайловна, надо многое.
И верно, все, что сыновья имели, что делали, им вроде как было мало. Они постоянно казались недовольными, хотели чего-то большего, куда-то стремились.
- Чего вам не хватает? - спрашивала, сердясь, Анна Михайловна. - Кажись, сыты… одеты не хуже людей. Вчера Коля Семенов вычитывал - трудодней у нас, слава тебе, за тыщу перевалило… Вот осенью справлю вам по новому костюму. Ну, чего вам еще?
- Ничего, - вяло отвечал Алексей. - Мы не жалуемся.
- А фырчите, вижу!
- Эх, Михайловна, не единым костюмом жив человек, - насмешливо и укоризненно говорил Михаил, потряхивая кудрями. - Глаз у тебя близорукий. Скучно слушать.
- Уж какая есть. Близорукая-то, скучная мать жизнь на вас положила. Сколько горя хлебнула, пока выпоила-выкормила эдаких… толсторожих… А они все недовольны матерью.
Алексей, хмурясь и кусая ногти, пробурчал:
- Тобой мы довольны.
Помолчал и, глядя в сторону, добавил:
- Мы собой… недовольны.
- Господи! - изумилась Анна Михайловна, тревожно вглядываясь в сыновей. - Да почему?.. Али вы уроды какие? Рук нет, ног? Али вам, ученым, не по носу работа в колхозе? Чистенькой захотелось? Да в прежнее время одна бы вам дорожка - в пастухи, трешница за лето. Свиньи вы, вот что… зарылись…
Ребята отмалчивались, и это, пожалуй, было хуже всего. Они словно таили что-то от матери. И ей становилось обидно.
Тайком она присматривалась к сыновьям, прислушивалась к разговорам их, загадывала разное, да без толку.
Одно приметилось ей, несомненное и горькое: у ребят все меньше и меньше было промеж себя ладу. И хотя они работали и гуляли чаще всего вместе, дома шептались доверчиво, сидя на крыльце или забравшись с ногами на лавку, куска не съедали врозь и спали по-прежнему рядышком на старой деревянной кровати, однако на людях они словно тяготились друг другом, насмехались, как чужие, придирались ко всякой пустяковине, спорили и даже в открытую ругались. Но то были не ссоры, как в детстве, а что-то другое, чего Анна Михайловна понять не могла.
- И чего вы поделить не можете? - не раз горько спрашивала она ребят. - Авдотья сказывала, опять на народе поругались… Разве хорошо… Каково матери-то слушать?
- Я этой Куприянихе отрублю как-нибудь язык, - грозил Михаил, переглядываясь с братом и мрачно насвистывая. - Больно длинен вырос у балаболки… А ты развесила уши!
- И развешивать нечего. Видно мне… Ровно вам стыдно, что вы братья родные.
- Ну, поехала… - бормотал глухо Алексей и старался уйти из избы.
- Нет, постой! - мать загораживала ему дорогу, пытливо вглядываясь. - Сказывай напрямик, что у вас там вышло? О чем ругались?
- А мы и не ругались, - усмехался Алексей, спокойно выдерживая разгневанный взгляд матери.
Анна Михайловна отворачивалась, махнув рукой.
- Пес вас разберет… Что и за детки ноне пошли, одно мученье!
V
Богатое догорало лето.
Цвели и влажно шумели листвой и пчелами старые корявые липы. Выкидывал голубую тяжелую броню овес. Завивалась в курчаво-непокорные зеленые кочаны капуста. В зное и грозах спела рожь, светлая, напоенная до отвала дождем и солнцем. Коленчатые горячие стебли ее не ломались еще в руке, гибко гнулись, как тонкие серебристые прутья ивы. По сухим скошенным взгорьям лежал густой загар, а в тени, по впадинам, в зарослях орешника и малины, поднималась взъерошенной гривой молодая трава и украдкой снова распускалась иван-да-марья.
Все кругом было в самой поре роста. Душисто пахло в огородах укропом, огурцами и сырой землей. На гумнах, возле сараев, был пролит крепкий настой свежевысушенных трав, а с ближних полей и лесов тянуло тем тонким, знойным дымком, в котором больше сладости, чем горечи, и не разберешь: то ли это пахнут, загорая, пшеница и рожь, то ли на самом деле где-то далеко-далеко жгут смоляной костер, и он струит жаркое благовоние.
Но побледнело, словно выцвело за лето, небо. В болоте, по кочкам, на седом мху, мелко простроченном черными нитями ягодника, стыдливо зарумянилась в полщеки клюква. Неуловимо укорачивались дни, а ночи прибавлялись, теплые и темные. И однажды, идя селом, мимо могилы, Анна Михайловна заметила, как отделился от липы круглый, еще почти зеленый, с пушисто-желтым цветком лист, тихо покружился над ее головой и неслышно упал под ноги, на луговину. Анна Михайловна наклонилась и подняла лист. С цветка слетела встревоженная пчела, недовольно прожужжала над самым ухом и взвилась вверх, в густую зелень и медовую цветень липы.
Поспел лен, высокий, кудрявый, точно вылитый из золота. Горячий полдневный ветер играл червонными головками льна, они звенели бубенчиками. Был дорог каждый час, в колхозе все от малого до старого помогали теребить лен.
Бригадир поставил Алексея к конной теребилке, и Михаил, выдирая с матерью лен руками, не скрывал зависти. Он словно бы и петь и свистеть стал меньше.
- Везет долговязому, - ворчал он, ожесточенно захватывая полными горстями мягкие стебли и с треском вырывая их из сухой земли. - Просил дядю Петра разрешить по очереди с Лешкой работать. Ни в какую! Обалдел, видать, с жары, не понимает ничего. Знай башкой вертит да ус кусает… шатун одноухий.
- Перестань! - строго приказывала мать. - Лен-то в чем виноват? Гляди, сколько головок оборвал. Прогоню с поля.
Михаил замолкал, теребил прилежно, но, связав сноп, опять начинал скулить:
- Уж хоть бы умел Лешка как следует лошадьми править… Смотреть противно, до чего неловок. Правой вожжи не отличает от левой.
- Полно молоть не дело.
- Да погляди сама. Над ним же лошади смеются!
Когда Алексей, важный, не замечая брата, проезжал мимо, тот, не вытерпев, просяще кричал:
- Дай разок прокатиться… Эй, братан!
Кони с храпом проносились рядом, обдавая Анну Михайловну горячим дыханием и седой пылью. Не оборачиваясь, Алексей коротко кидал баском в пространство:
- Сломаешь… нельзя… баловство.
- Я потихонечку… честное комсомольское, потихонечку! - умоляюще выкрикивал Михаил, бросаясь следом за теребилкой. - Ну что тебе стоит? Дай объеду загончик… Ну?
Гремя, теребилка летела по льну, к ногам Михаила падали ровные кучи золотых стеблей. Приминая, он ступал на них и, сунув по-мальчишески два пальца в рот, оглушительно, зло свистел.
Кони шарахались в сторону. Алексей, туго натянув вожжи, грозил брату кулаком.
Неизвестно, чем бы все это кончилось, если бы колхоз не получил второй теребилки. Михаил чуть не плакал, выпрашивая у Семенова позволения работать на машине.
- Что, заело ретивое? - посмеялся председатель, выслушав жалобную, горячую и бессвязную бормотню Михаила. - Ладно. Бери теребилку и действуй… Покажи брату, что не один он парень на деревне.
- Я ему, медведушке, жирок поспущу, - пообещал Михаил.
Анна Михайловна, присутствовавшая при разговоре, с сердцем сказала Николаю Семенову:
- Ты чего их науськиваешь… как собак? И без тебя грызутся, не приведи господь.
- Зубы растут. Это хорошо, - довольно усмехнулся Николай.
- Да что же тут хорошего?
- Побольше бы такой грызни, Михайловна, вот что. Пользительна она для дела. Ах, жалко, в тракторах нам отказала эмтеэс. Смахнули б ленок в три дня… Вишь ты, бросили машины в отстающие колхозы. А разве мы не отстаем? Горит лен… Вся надежда на твоих парней.
Мать с сомнением покачала головой, поджимая губы. Непонятен ей был Семенов, непонятны стали сыновья.
Михаил живо приловчился к теребилке и летал по загону, словно в масленицу на праздничном кругу. Сидя ухарски, боком, сдвинув на курносый нос лакированный козырек белой замаранной кепки, он, маленький, легкий, чуть шевеля вожжами, горячил коней свистом. Пара вороных, прижав уши, неслась по полосе, как по гладкой дороге. Новенькая, необкатанная теребилка визжала и раскатисто гремела. По этому безудержному грому мать, будучи в поле, не взглянув, безошибочно определяла, где сегодня работает Михаил.
Ольга Елисеева, посаженная принимальщицей, не успевала сбрасывать ползущий по транспортеру лен.
- Рученьки отнялись, - жаловалась она Анне Михайловне. - Я ему кричу: "Миша, погодь ты маленько, дай вздохнуть!" А он знай насвистывает… Уморил до смерти, песенник.
По-иному работал Алексей. Его старая, порядком изношенная теребилка жалобно скрипела, когда он, сутулый, грузно опускался на сиденье, заботливо подобрав ноги. Молча тронув лошадей, он не давал им сразу полного хода, сдерживал, сосредоточенно и угрюмо приглядываясь ко льну, буграм и камням. Наклонясь, он вслушивался, как воркуют смазанные чугунные шестеренки, всматривался, как ползет по ремню лен, ровно ли, не обрывает ли головок, и только со второго заезда давал коням волю.
И не стало у ребят иного разговора дома, кроме как о льне.
- Сколько натеребил сегодня? - небрежно спросил Михаил за ужином на третий день работы.
- С меня хватит, - усмехнулся Алексей.
- Значит, старушка твоя не развалилась еще?
- Поскрипывает. На молодую не сменяю.
- Но-о? - удивился Михаил, озорно прижмуривая левый глаз и подмигивая матери. - А может, уступишь? Моя молодка чтой-то ленится. Сегодня обстряпал всего-навсего… гектаришко. У вас?
- С четвертью.
- Заливай!
- Пожара нет.
Михаил перестал есть… Видела Анна Михайловна, как потемнели от волнения его глаза.
- Нет, без шуток. Сколько? - пристал он к Алексею, раздраженно отодвигая от себя локтем сковородку с шипящей яичницей. - Скажи по-честному?
- По-честному - гектар с осьмой.
Брат так и подскочил за столом.
- Ох, косолапый! У меня… три четверки.
"Соперничают… - неодобрительно подумала мать. - Диви б чужие… И что им надо? Я этому Семенову за выдумку…"
- Будет вам! - вскинулась она на сыновей. - Что вы из работы забаву строите? Попортите мне лен… Ешьте яишню, пока горячая. Спать пора.
- Ну и спи, коли тебе охота, - огрызнулся Михаил, водворяя сковородку на место. - Мне от этой забавы сна нет.
Анна Михайловна постучала по сковороде вилкой.
- Как ты с матерью разговариваешь, стервец? Веревки захотел? Получишь… Я не посмотрю, что ты семилетку кончил и с девчонками хороводишься, отлупцую за милую душу.
- Михайловна, пожалей! - жалобно и смешно закуксился сын. - Не туда сослепу, извиняюсь, целишь. Ты веревкой вздуй Савелия Федоровича. Он Леньке понарошку сотки приписывает, помогая бригадиру. Я знаю… Лизку свою пучеглазую сосватать хочет. Вот и копит жениху трудодни.
- Мели, Емеля, - сердито сказал Алексей.
- Ничего не остается другого делать. Мелю, братан, на все тридцать два зуба, без передыху. Плесни молочишка стакан, Михайловна!
Забираясь последним на кровать, к стене, Михаил, перелезая через брата, навалился на него и притиснул. Тот не остался в долгу. Они возились как ни в чем не бывало, свалили на пол одеяло, подушки. Старая деревянная кровать стонала под ними, того и гляди развалится.
Ребята баловались, пока Анна Михайловна не закричала на них.
Угнездившись, Михаил тихо спросил брата:
- Как тебя угораздило… гектар с осьмухой?
- А вот так и угораздило. Поменьше свисти на лошадей.
- Боишься - перегоню?
- Нет… угробишь теребилку.
- А-а… - протяжно, сладко зевнул Михаил. - Не твоя забота.
Помолчав, сонно пробормотал:
- Чур… за тобой… очередь… будить.
- Ладно, - согласился Алексей, потягиваясь. - Стащу за ноги ровно в три… как по будильнику.
- Ну, спи…
- Сплю.
"В гнезде - голуби, на работе - чисто ястребье… Вот и пойми их, - думала, засыпая, мать. - Чую, теперь не жди добра".
Но добро это само лезло ей в глаза. Глядя на ее сыновей, девчонки задорнее теребили лен. Они работали наперегонки и подшучивали над бабами, которые отставали. Тем стало вроде как неудобно и немножко обидно, что их обгоняет молодежь, и они прибавили усердия.
Незаметно разобрал задор и Анну Михайловну. Она теребила лен на пару с Дарьей, вела счет своим и ее снопам.
"А ведь это вроде соревнования… про которое в газетах пишут", - подумалось Анне Михайловне.