Сын подошел к столу, маленький, прямой, горячий. Она увидела в нем себя, и ей поправилось, как он держался. "Вот так, начистоту, по-колхозному. Легче будет".
Михаил оглядел народ, отыскал ее, мать, и точно ответил ей черными горячими глазами: "Да, начистоту… конечно, легче".
Но ему не дал говорить Савелий Федорович Гущин. Его словно прорвало. Куда девались шуточки, ласковая веселость! Оскалившись, он залаял:
- Нечего народу морочить головы. Все сами знаем. Машину сломал, сопляк! Лен погубил… Вычесть у него из трудодней. К работе не допускать. Вот и весь разговор.
- Знамо, вычесть! И работы не давать… Навыдумывали соревнований, пусть сами расхлебывают, - в один голос, как всегда, отозвались Строчиха и Куприяниха.
- Да, уж это соревнование вскочит нам в копеечку, - плюнул Гущин.
- А ты на копейки-то не считай, - сказал Андрей Блинов.
- На рубли прикажешь? - скосив глаза, бросил Савелий Федорович. - Не больно много в нашем колхозе рублей-то.
- Получше добро храни - тыщи заведутся.
- А я не храню? Ты не на завхоза кивай, а на председателя. Он и вторую теребилку ухайдакает, потакая… хулиганам.
Анна Михайловна смотрела и не узнавала Гущина.
Полно, да он ли это, добрый, справедливый человек, с пеной у рта лает на ее сына, бесчестит? Да какой же хулиган Мишка? И почему нельзя его к колхозной работе допускать? Откуда такое зло у Савелия Федоровича?
Матери было горько. Платок свалился у нее с головы, и она не могла поправить его, перевязать. Ее пугало молчание Семенова. Навалившись локтями на стол, он сурово хмурил брови из-под ладоней, покачивая рыжей головой, как бы соглашаясь с Гущиным.
Слово взял бригадир Петр Елисеев.
- Не нравятся мне твои речи, Савелий Федорович, - сказал он, закусывая ус. - Правильно Блинов говорит - все-то ты считаешь на деньги… по-торгашески.
- Торгашом был, торгашом и остался, - кивнул Семенов, отнимая ладони от бровей и спокойно выпрямляясь.
- Прошу не попрекать прошлым! - взвизгнул Гущин. - Честным трудом все заглажено.
- Никто тебя прошлым и не попрекает. - Елисеев дернул плечом. - Мы сегодняшним попрекаем. Да! Черт тебя знает, как это у тебя получается… Лен сеять зачали - плохо. Машины купили - плохо. Люди стали нормы перевыполнять - опять нехорошо… Прямо куда ни глянь - везде дрянь. Или ты без глаз, или мы ослепли… Чего ты хочешь?
- Я уж отхотел, Петр Васильевич… стар, - нескладно пошутил Гущин, отступая. - А вот колхоз порядку хочет.
- Разные бывают порядки, - вставила словцо Дарья Семенова.
- Именно, - подхватил Елисеев, одобрительно взглянув на Дарью. - За копеечные порядки стоишь, Савелий. А других, видать, не знаешь… Вот ты о добре кричишь, а сам пол-амбара овса семенного весной сгноил. Как же это?
- Какой колхоз, такой и завхоз, - осклабился Гущин, разводя руками и становясь веселым. - Али забыл - овес сопрел на корню… Назначай ревизию, я отвечу. Да обо мне ли разговор? Гладь по головке хулигана, он тебе завтра не такой еще фортель выкинет.
Чернея лицом, Елисеев постучал обожженным кулаком по столу.
- Ты напраслину не городи. В бригаде моей хулиганов нет. И по головке мы никого не гладим.
- Оно и видно, - насмешливо отозвалась Строчиха.
- А что ты видишь, дура баба? Ничего ты не видишь. - Елисеев повернулся к Михаилу, пристально посмотрел на него, помолчал. - Ну, браток, отвечай мне, как командиру… по-военному. Как же это у тебя вышло?
Мать опустила голову, закрылась платком по самые глаза. Завозились, зашептались бабы. Говорок пролетел по собранию.
- Ти-хо! - строго сказал Семенов.
И многие повторили за ним:
- Тихо! Тише!
- Отвечай, - приказал бригадир.
- Моя ошибка, дядя Петр, - признался Михаил.
- Знаем. Да откуда она?
- Леньку хотел обогнать… побольше выработать.
- Похвально. А машину зачем ломать?
- Погорячился.
- Погорячился? А ежели бы ты не на теребилке сидел, а на коне… И не на поле был, а на войне? Ты б тоже горячиться стал?
Голос у Елисеева загремел железом, и матери показалось, что это поднялся из-за стола, как много лет тому назад, Семенов - контуженный фронтовик. Вот он стоит рядом с Сергеем Шаровым, высокий, костистый, он срывает окровавленную повязку с головы, размахивая ею, как флагом, зовет и учит ее, мать, учит всех, как надо жить. А может быть, это сам Леша, поправляя сзади солдатскую гимнастерку, точно затыкая за пояс топор, жалеет, что рубил он богачам дома, а не головы. И опять же мнится Семенов зимним вечером в Авдотьиной избе. Он ведет народ в колхоз, крыльями раскинуты его смелые руки, в неведомую даль устремлены глаза. Он смотрит вперед, поверх голов мужиков и баб, словно видит все хорошее, что ожидает их, перепуганных баб, и улыбается этому хорошему, столь далекому и невозможному тогда, что не верилось, а теперь ставшему явью, да такой, точно другой жизни никогда и не было.
- А знаешь ли ты, парнишка, к чему приводит… эта самая горячность? Глянь-ка сюда… - Елисеев шумно вздохнул, должно быть, показывая стесанное ухо. - Вроде тебя - погорячился и чуть башки не лишился… Конь спас. А кто тебя спасет, ежели ты… этому самому коню… ломаешь ноги?.. Что же нам теперь с тобой делать? - задумался Петр Елисеев.
- Дай-ка я скажу.
Мать вздрогнула. Невозможно знакомо прозвучал этот новый, глуховатый голос. Она вскинула голову и ужаснулась.
"Супротив брата?.."
Не глядя на Михаила, Алексей тяжело и медленно, как бы затрудненно, бросал слова:
- Ухарь… какой нашелся. Гектар с лишним… вчера вытеребил. И все ему мало… Ясно! Из-за себя поломал теребилку. Характер свой… дурацкий… тешит. Я его предупреждал.
- Ты лучше расскажи, как комсомольцы тайком на работу ходят… не побудивши других! - гневно крикнул Михаил, возвращаясь к ограде.
- Расскажу. Правильно. Я тоже дурака свалял… Дискредитировал соревнование… Больше этого не случится… А за поломку машины - выговор… я предлагаю… закатить.
- Прежде камни с полос уберите, а потом уж и… выговор, - пробормотал Михаил.
- А где у тебя были глаза? - спросила Ольга Елисеева.
- На затылке.
- Оно и похоже! - рассмеялись колхозники.
"Да что вы на него все напали? - хотелось крикнуть Анне Михайловне. - Ведь не нарочно он… И понимает… Я его вожжами отвозила". Но она не могла защищать сына, поступок его не имел оправдания, и она ничего не сказала.
- На первый раз, Миша, мы тебе выговор не дадим. Но смотри, не пори горячку в будущем. Предупреждаем на сегодняшний день. Нет возражений? - спросил Семенов колхозников. - Придется завтра, товарищи, лен руками теребить… Наделал ты нам делов, парень.
- Я сам… все вытереблю, - угрюмо сказал Михаил.
Прямо с собрания он ушел в поле.
VIII
Дома, не стерпев, Анна Михайловна набросилась на Алексея:
- Как тебе не совестно супротив брата идти? Ну, нехорошо он сделал, так поругай наедине. А то при народе… Срам-то какой, тьфу!.. И откуда слов набрался, молчун? Пусть бы другие говорили. А ведь ты… Как ты ему опосля этого в глаза посмотришь?
- А вот так…
Сын близко подвинулся к матери, прямо и ясно взглянул ей в глаза и рассмеялся:
- Эх, мама, до чего же ты еще отсталая!
- Ну, еще бы, - рассердилась Анна Михайловна. - Где же матери с тобой сравняться, все понять - стара. Только вы, молодые, глазастые, все знаете и все понимаете… Да, может, я подальше тебя вижу! Вот что! Может, от меня больше всех досталось Мишке… Чем зубы скалить, шел бы да подсобил брату.
- Не пойду… Угробил теребилку, пусть и выкручивается.
- Бессердечный ты… истукан!
- Уж какой есть…
Алексей поел и лег спать.
Мать побранилась еще, покричала, сын не отозвался. Тогда она, замолчав, налила парного молока в кувшин, заткнула его тряпицей, прихватила кашник сметаны, хлеба и пошла в поле к Михаилу.
Был одиннадцатый час, колхоз уже спал, и Ваня Яблоков, разжалованный за лень-матушку из конюхов в сторожа, изредка постукивал в свою деревянную колотушку. Роса лежала скупо, лишь по канавам и ямам, и отовсюду надвигалась душная мгла. Во ржи скрипел коростель. Всходила над Волгой узкой багровой полоской луна, ее тусклый, неживой свет стлался по сумрачной земле.
Анна Михайловна задержалась возле сруба. Дом вырастал из груды бревен, теса, вороха щепок, лежавших смутно-белой громадой. Чернели прорубы окон. Пахло смолой и сухими опилками.
"Будет ли мир в этом доме? - подумала Анна Михайловна. - Не понапрасну ли я затеяла… силы убиваю?"
Она понурилась и не обошла, как всегда, сруб кругом, повернула прочь. Ее пугали тишина и мрак. Все было мертво окрест: черные, будто нежилые избы, и тихие тополя, и белесая дорога с еще не остывшим песком, и темное небо с редким и слабым миганием зарниц. А страшней всего чудились поля, пустынные, короткие, точно обвалившиеся по краям в бездну.
Анне Михайловне стало тоскливо, и она пошла быстрее.
Летучая мышь с легким шорохом пронеслась над головой, чуть не задев платка.
- Ах, проклятая! - похолодев, отмахнулась Анна Михайловна.
Ей стало немного легче, когда она отыскала сына. Теребя лен на ощупь, Михаил как ни в чем не бывало мурлыкал песню. Видать, его не пугала эта мертвенная тишина ночи. Стебли мягко шуршали под его торопливыми руками, хрустели и падали комья земли. "Молодому и ночь - день белый и былинка - душа живая… - ласково подумала Анна Михайловна. - Певун ты мой незадашливый… воин во чистом поле… А брат-то дрыхнет… Ну, труд тебе на пользу".
Увидев мать, Михаил перестал мурлыкать.
Не говоря ни слова, Анна Михайловна подобрала готовые снопы, уставила в десятки и, зайдя с краю, принялась подсоблять сыну. Выпрямляясь, чтобы связать сноп, она оглядывалась вокруг, - тьма уже не была такой кромешной, глаза попривыкли, и матери не раз мерещилось, что она видит на конце загона человека, словно бы тоже теребящего лен.
- Кто там? - спросила она сына.
- Где?
- Да вон на конце.
- Привиделось тебе. Никого.
- Как так никого? Эвон ворошится, вроде бы человек. А?
- Почем я знаю, - сердито ответил сын.
И мать долго не решалась заговорить снова, предложить Михаилу поесть. Потом все-таки набралась духу.
- Поешь, Минька, - сказала она заискивающе.
- Не хочу.
- Ты на хлеб не серчай. Поешь - больше сработаешь.
- Да не хочу я… Отстань!
Мать все смотрела на конец загона, ее тянуло туда, и она пошла.
- Куда ты? - позвал тотчас сын. - Давай… брюхо подвело… Что там у тебя?
Она послушно вернулась, подала ему, присела на полосу рядом. Михаил набил рот хлебом и прильнул к кувшину.
- Важно… ух, важно! - бормотал он, захлебываясь молоком и жадно ощупывая закусанную краюху. - Хлеба-то, кажись, маловато принесла, Михайловна… Вот поем - иди домой. Нечего тебе здесь делать.
Не отвечая, мать все оглядывалась на край загона.
- А ведь это Настюшка, - сказала она по догадке и покосилась на сына.
Кувшин качнулся у него в руках, молоко пролилось на рубаху.
- Она самая… - нехотя проронил он, утираясь. - Принесла нелегкая…
- Но, но! - погрозила мать.
- А что? Опять вожжами? - рассмеялся Михаил, залезая всей пятерней в кашник со сметаной.
- А уж чем придется, - усмехнулась мать.
Все светлела вокруг нее ночь, так, по крайней мере, ей казалось. Она не могла больше сидеть, порывисто вскочила и, как маленькая, сгорая от любопытства и нетерпения, побежала, спотыкаясь, межой на край загона.
Верно, это была Настя Семенова, одинокая, крохотная. Она перестала теребить, как только подошла Анна Михайловна, поздоровалась, отвернулась и заплакала.
- О чем ты? - спросила Анна Михайловна.
- Мишу… жа-алко… - прошептала Настя.
Анна Михайловна погладила Настю по голове.
- Стоит его жалеть, баловника, - проворчала она и еще раз погладила Настины волосы. - Ишь растрепала косы-то… длинные какие.
Помолчала и добавила:
- Смерть не люблю стриженых.
Не успели они поговорить, как где-то близко зафыркали кони, затарахтели, приближаясь, гремучие колеса. Анна Михайловна замерла, прислушиваясь. Она опять ничего не видела, ее окружила темень, но зато с груди будто камень свалился. Радостно различила голоса… Один миг, и снова ее задавило горе.
- Проваливай, проваливай! - послышался озлобленный голос Михаила.
- Я тебе провалю! Дай дорогу!.. - отвечал второй, такой же страшный.
"Подерутся… сейчас подерутся. Господи!" - мелькнуло у матери, и она заметалась на конце загона. Бежать и разнимать - поздно, кричать - не послушаются.
- Что же это… Настя? Что же это, а? - в отчаянии причитала Анна Михайловна и вдруг затихла.
- Садись и правь лошадьми, - внятно сказал Алексей.
- Я?
- Ты.
Молчание.
- Садись, говорят тебе, - повторил Алексей. - Я принимальщиком буду. Ну?..
- Доверяешь, братан?!
Свист оглушил Анну Михайловну.
- Эх, вороные, удалые! - запел-засвистел Михаил, ударили копыта, и пошла в лад песне и топоту копей греметь теребилка.
- Пойдем, Настя, спать, - устало сказала Анна Михайловна.
IX
С этих пор перестала мать тревожиться за сыновей. Они по-прежнему соперничали и дружили, все так же не давали друг другу спуску что в деле, что в пустяках, и Анна Михайловна по привычке бранила ребят, но спокойно было ее сердце, тихо и светло на душе. Словно прозрев, разглядела она сыновей в первый раз близко и хорошо, все запомнила, все полюбила и, главное, поняла, что так оно и должно быть, а не иначе. Не расти тополю плакучей ивой, не стоять Волге-матушке болотом, не холодеть молодому сердцу камнем.
Еще больше стала дорожить Анна Михайловна временем, когда сыновья были дома и они втроем на досуге сумерничали, разговаривая про всякие разности. И хорошо было посмеяться над шутками Михаила и послушать, как читает газету Алексей, и просто помолчать, поглядеть на сыновей, тихо порадоваться.
Иногда к ним забегали приятели, приводили с собой девушек, в избе становилось тесно и шумно. Мать уходила на печь и оттуда, свесив голову, смотрела и слушала, как забавляется молодежь.
Все было не так, как прежде. Парни не садились к девушкам на колени, не озорничали. Игры с поцелуями заводились редко, их как-то стеснялись, презирали. Молодежь больше всего любила, сбившись в кучу, разучивать новые песни или стучать по столу костяшками, выкладывая из них какие-то замысловатые, непонятные фигуры. Часто ребята спорили обо всем, что вычитали из газет и книг, спорили по разным пустякам, и не поймешь: в шутку или всерьез, потому что и смеху бывало много, а сердитого крика еще больше. Любили они также шептаться, мечтать, что ждет их в жизни, куда пойти учиться, работать да когда можно будет автомобиль завести, аэроплан, чтобы путешествовать и друг к другу в гости ездить, и всякое такое, что смешило и радовало Анну Михайловну.
Но песни, споры, шепот, игры и смех не мешали молодежи, как видела мать с печи, делать еще другое, извечное, самое для них важное - разговаривать глазами, улыбками, тайным пожатием рук. Заметно было, как они ревновали, страдали, ссорились и мирились, порой обнимаясь украдкой.
Михаил ухаживал за Настей, и мать одобряла его. Эта маленькая, востроносая приветливая девушка, ловкая что на работе, что на гулянье, была давно по душе Анне Михайловне. А ночное теребление льна прямо-таки растрогало. "Дай бог! - думала Анна Михайловна. - Ладная пара… Лучшей снохи мне и не надо". И косилась на Лизутку Гущину, которая молча, не поднимая глаз, как всегда, диковато отсиживалась в стороне. Она редко принимала участие в забавах, не умела спорить и шутить, разве что бросала одно-другое слово, когда ее донимали, и то невпопад, заливаясь румянцем и усмехаясь уголками тонких, постоянно строгих губ. Но в играх она всегда выбирала Алексея, и он выбирал только ее, хотя никогда к ней не подсаживался и почти не разговаривал. "Экий сыч каменный, не девка, - раздражалась Анна Михайловна. - Мать померла, а ей хоть бы что, шляется… Нечего сказать, по себе выбрал Лешка… в молчанку играть. Глаза бы мои на них не смотрели… Ну, да рано думать об этом", - утешала она себя, наблюдая за молодежью.