Командир роты молчал, понурив голову в неопрятной матерчатой ушанке.
- Эх ты, нянька! - гаркнул комбат, намекая на прозвище, давно и плотно приставшее к бывшему школьному учителю Садыкову, известному неусыпной заботой о своих солдатах. - Каждый день по нескольку бойцов во вчерашние списываем, а он сопли раскидал!.. Войне до краю пока далеко. Придет час гнать фрица в обратную!
Голос его сорвался. Комбат постоял несколько мгновений, судорожно сжимая и разжимая кулаки.
- Когда идут сражения, кому-то судьбой назначено сгинуть… А мои чуть не сорок штыков понадобятся родной сторонушке! - стихая, договорил он. - Слушай, Анбар… Как этого долговязого кличут? У которого лапы здоровые, вроде моих? Ты в Березине все бегал со старшиной - ботинки ему отыскивал?
- Изя Молдавский? - тускло уточнил ротный.
Командир батальона согласно кивнул:
- Пришли ко мне!
- Не придет, - после короткого молчания ответил Садыков. - Скосил его снайпер. Час назад…
Комбат сел на топчан и принялся сворачивать "козью ножку". Махорка из его пальцев сыпалась мимо газетного лоскутка. Где-то неподалеку грохнул взрыв. И вслед за ним, как за рыком крупного пса, остервенелыми собачатами залились-затявкали пулеметные и автоматные очереди…
- Началось!.. - прикурив, устало констатировал комбат. - Разведчика давай, Штапова. Он-то хоть цел? А впрочем… Без тебя разберусь. Иди, Анбар.
- Анвар, - в какой уже раз подсказал Садыков: командир батальона никак не мог запомнить его имя и постоянно изменял на русский лад.
Комбат не ответил. А когда командир роты, сгорбившись, направился к выходу и плащ-палатка, прошелестев, закрылась за ним, хрипло крикнул:
- Степан! Филь!.. Где ты там?
Ординарец комбата сидел в окопной нише. Листок бумаги, исписанный химическим карандашом, был зажат в его правой руке. Он уже не читал письмо, но закрытыми глазами видел каракулями выведенное:
"Собчаем вам уважаимый сосед Стипан Ивдокимыч што матушка ваша Аликсандра Иванавна сканчалась от васпаления в лехких акурат на Покрова а козу вашу мы для сахранасти держим у себя как вазвернетес так заберети обрат…"
Степка снял шапку, вжался лицом в ее пахнущую потом подкладку. Грохот начавшегося боя не вывел его из оцепенения, которое смог нарушить лишь голос комбата, призывавшего его, Филя, к себе…
Командир батальона встретил Филя сидя на ящике. Он был обут в оба сапога, туго, по форме, затянут ремнем. Скосив на ординарца красные от недосыпания глаза, коротко предложил:
- Сядь.
Степка, глаза которого еще полнились слезами, поспешно опустился на краешек жесткого топчана. В ту же секунду плащ-палатка сдвинулась с места и в проем двери шагнул бывший разведчик, затем штрафник, а ныне первый номер пулеметного расчета Алфирий Штапов, из-за непривычного имени всеми называемый Олифой. Был он не молод - лет под сорок, коренаст, с неровной белесой челкой, которую приминала комсоставская ушанка. Шапкой Олифа гордился.
- По вашему приказанию явился, - в обычной дерзкой манере сообщил он.
- Является нечистая сила, - машинально поправил комбат, явно занятый другими, мыслями. - Солдат прибывает…
И стремительно поднялся.
- Товарищи бойцы Красной Армии, слушайте приказ! - с торжественностью, изумившей Филя, произнес он, отчетливо выговаривая каждое слово.
Степка вскочил, торопливо протянул руки по швам, прижал каблуки, носки развел в стороны. Олифа, независимо подбоченясь, встал рядом с ним.
- …от имени партии и правительства, а также являясь командиром вверенного батальона, ставлю перед вами боевую задачу.
Комбат облизнул губы, чуть помолчал.
- Ввиду отхода подразделения на заранее подготовленные позиции с целью избежания грозящего окружения, вам надлежит остаться на данном участке обороны, чтобы создать видимость наличия батальона… И путем огня, а также других боевых действий, ввести в заблуждение вражеского противника. Родина не забудет вашего поступка!.. Вольно.
Командир батальона рухнул на консервный ящик и, перекосившись, стащил с ноги сапог.
- Ух, разъедрит его в троебожие! - скрипнул зубами он, а потом совсем тихо добавил: - Слышь, Степка. Обувку мне раздобудь… Чую, в этих сапожонках не дойти.
- Откуда же ее взять? - вслух подумал Филь, ошеломленный и комбатовским приказом, и незнакомо мягким звучанием его голоса.
- С кого-нибудь из вчерашних сыми, - прикрыв веками глаза, посоветовал комбат.
Близким разрывом землянку закачало, будто разваливая на куски. Комбат смахнул осыпавшуюся на него пыль, судорожно чихнул и добавил уже привычное степкиному слуху:
- Командиров ко мне! Оба покудова можете быть свободными. Готовьтесь к выполнению данного приказа…
…Филь вытащил из-под топчана вещевой мешок, развязал тесемки. В мешке лежала пара ненадеванных байковых портянок, коричневый обмылок, выстиранное и самолично укороченное в штанинах теплое белье, два снаряженных диска к автомату и еще что-то, завернутое в белую тряпицу.
Развернув ее, Филь осторожно извлек комсомольский билет. К нательной стороне степкиной гимнастерки был пришит потайной карман, куда в трудные минуты упрятывался неприкосновенный запас махорки. В него-то, бережно подержав в пальцах, Филь, сопя, вложил комсомольский билет, а следом - письмо из родной деревни. Затем вытряхнул на топчан диски для ППШ, завязал вещмешок и сунул его на прежнее место…
Выйдя из землянки, Степка столкнулся с комбатом, который возвращался из расположения первой роты. Мочка его правого уха сочилась кровью.
- Рикошетом задело, - отвечая на тревожный вопрос степкиных глаз, объяснил он. - Ничего! До свадьбы заживет…
И распорядился:
- Получайте с Олифой пулеметы "Максим" и "Дегтярев", полный боезапас. А также гранаты - в неограниченном количестве.
* * *
Глухой ночью, в час, когда даже петухи, сморившись, замолкают на какое-то время, батальон бесшумно снялся с позиций, бесконечные недели поливавшихся потом и кровью…
Последним уходил комбат. Он долго смотрел на Филя неразличимыми в темноте глазами, глухо произнес доселе неслыханное:
- Прощай, Степа! От сердца, с мясом тебя отдираю… Потому - надо. Извини, ежели что…
Передохнув, закончил:
- Держись, брат! Момент, сам знаешь, какой… Теперь вы со Штаповым есть спасение всего батальона…
Он вроде хотел обнять Филя. Но, сделав рукой движение - как бы козырнув - ушел в ночь…
Привалившись к стене хода сообщения, Алфирий Штапов курил в рукав, сдвинув щетинистые брови.
"Максим" был установлен в окопе с бруствером, тщательно замаскированным квадратиками свянувшего дерна. Олифа заранее налил в кожух воду, вставил ленту. Сейчас она серела плоской змеей, начиненной черными патронами. Олифа затушил цигарку, встал к пулемету, повел стволом вправо-влево. Затем, аккуратной кучкой сложив гранаты, от нечего делать направился к ручному пулемету, который был установлен метрах в ста пятидесяти от "Максима".
Олифа погладил его шершавый на ощупь стальной ствол, придвинул коробки с дисками, разместил гранаты. "Где его, обормота, носит?" - с нарастающей злобой подумал о Филе, с которым расстался в суматошной тишине, сопутствовавшей уходу батальона.
И сразу увидел Степку, идущего по траншее со стороны комбатовской землянки.
- Кому теперя портки стирать будешь, прислужник? - усмешливо поинтересовался Олифа, хотя и почувствовал благостное облегчение от появления напарника.
Как большинство строевых солдат, он считал ординарцев холуями-дармоедами, а потому симпатии к ним не испытывал. Но Филь, одернув бушлат, обыденно сказал:
- Рубать будешь? Я картохи в землянке спек… Соли только нема. Всегда имею, а нынче - как на грех!
Они молча пожевали несоленую картошку, с осторожностью покурили. Филь встал.
- Однако, давай распределяться… Какой пулемет возьмешь?
- Чего-о? - немедленно вскипел Олифа. - Вот он - мой природный станкач! Ишь ты, "ка-акой"…
Уставившись на Степку издевательским взглядом, он скорчил физиономию, изображая его круглое лицо. Филь удивленно заморгал светлыми ресницами. Безмолвное непротивление охладило негодование Олифы.
- Оглобля! - ниже тоном заключил он.
И с несвойственной покладистостью добавил:
- Слышь, ты… Давай на спичках кинем. Кто, к примеру, вытянет длинную - того и станкач.
После чего, выудив из кармана ватных брюк почти сплющенный коробок, вынул из него две спички и у одной старательно отломал серную головку.
- Только не мухлевать! - вручая их Филю, предупредил он. - Перед собой лапы держи, чтобы видно… Знаем мы вас!
Перемешав в руках спички, Степка протянул Олифе сжатые кулаки. А тот, будто решая вопрос жизни и смерти, запрокинул лицо к низкому бессветному небу и что-то забормотал.
- Вот эту! - наконец выбрал он, шлепнув каменно заскорузлой ладонью по левой степкиной руке.
Увидев обломанную спичку, Олифа с такой злобой плюнул, столь оголтелой руганью обложил весь белый свет, что было странно - как земля до сих пор его терпит… И опять быстро утих.
- Сроду везенья нет! - тоскливо признался он. - Ну, сказать вроде стеной от него отгородило… Родителев не знаю, жены-детей не завел. И в детскую колонию первоначально ни за что заперли. И баба, одну которую любил, тварью оказалась. Все наперекосяк! Даже желанный пулемет - и тот в руки не дается!
- Бери, - буднично сказал Филь.
И ушел к ручному пулемету, который словно ожидал его.
…Стояла промозглая осенняя тишь, настоенная на запахах прелого листа, окопной сырости и откуда-то ползущей гари. "Вроде тлеет что-то?" - встревожился Филь. И, по привычке стараясь не шуметь, помчался туда, где совсем недавно находилась вторая рота…
Немотность опечатала окопы и траншеи. Лишь звякнула железная кружка, в спешке позабытая кем-то, ненароком попав под ботинок. Здесь и гореть-то было нечему. Дымком тянуло со стороны немцев. "Греются, заразы!" - подумал Филь, немигающим взглядом впиваясь в ночь.
Нет, все было тихо… И вдруг безмолвие треснуло, развалилось на несколько кусков: это мины, прошелестев в вышине, оглушительно взорвались за спиной. Сполох огня озарил немецкую сторону.
Свирепый градобой свинца обрушился на окопы. Пули проносились над головой, бились в брустверы, рикошетили со зловещим визгом. Зачастил грохот мин. С равномерными промежутками ухнули снаряды. Съежившийся Степка похолодел, когда один из них взорвался в ходе сообщения - там, где затаился с "Максимом" Олифа.
С перехваченным дыханием, спотыкаясь, ринулся Степка туда. И остановился, с ужасом различая сквозь едкий, медленно расползающийся дым искореженный ствол пулемета, выскочивший из разорванного кожуха, да неведомо как уцелевшую, хотя и лопнувшую пополам окровенелую командирскую ушанку - все, что осталось от Алфирия Штапова, более известного по кличке Олифа…
Филь обтер лицо тыльной стороной ладони и поплелся к своему пулемету. Шаги его ускорялись, пока не перешли в тяжелый бег. Он стукался о стенки хода сообщения, а добежав, кинулся к "Дегтяреву", вжался в его приклад, средним пальцем рванул спусковой крючок - и темноту рассекла длинная отчаянная очередь…
Вскочив, он уже не прекращал движения - непрерывно перебегая, швырял гранаты, рубил автоматными очередями, нажимал спуск пулемета. И, мечась как заведенный, думал лишь об одном - далеко ли ушел батальон.
А батальон торопился нестройной колонной по четыре. Во главе шагал кургузый комроты Садыков - неотрывно наблюдая за тем, чтобы своевременно менялись несущие раненых. Заметно спавший с лица командир батальона шел замыкающим. В просторных солдатских ботинках, раздобытых Филем, мозоль почти не чувствовалась: ощерившуюся подметку правого Степка перед расставанием надежно подвязал сыромятным ремешком…
…Огонь немцев начал затухать и погас совсем. Филь отвалился от пулемета, устало свесил руки… но сразу вскочил. Тяжело дыша, он побежал к комбатовской землянке.
В ней было темно - хоть глаз коли. Однако Филь, будто при свете, сразу нашел одинокий топчан, скрипнувший под его тяжестью, вытащил вещевой мешок.
- Ничего, гадюки, не оставлю! От меня не попользуетесь, - свистящим шепотом сказал он и надел вещмешок.
Начинался рассвет. Немощная зорька высветила край неба. Стала видна полоска за горизонт уходящего леса. Холод полз, прижимаясь к земле по-пластунски…
А Степка Филь забылся. Ожила перед ним родная деревенька Луговищи - приземистая, в одну улицу, скрипящая колодезными "журавлями", спозаранку хлопающими калитками. Он увидел речку Ивицу, с которой была связана вся жизнь - в густых зарослях ивняка, обступившего ее, играли они, ребятишки, в казаков-разбойников, удили шустрых ершей и медлительную плотву. В прозрачной воде тихой речушки смывал он сенную труху, приставшую к потной коже во время скирдования. На ее берегу, первый и последний раз, познал острую радость, которую дает нагое женское тело…
Как наяву встали перед тоскующим мысленным взором избенка с голубыми потрескавшимися наличниками, размалеванными самим - краску он выпросил у заведующего избой-читальней, лохмоногая коза Шалава, чучело с жестяной банкой вместо головы, вековечно топырившееся на огороде…
Деревенская ребятня прозвала его Телей - за медлительность и незлобивость. Между тем долго вспоминали в деревне, как Степка чуть не всю ночь гонялся за распутавшейся и отчего-то ошалевшей лошадью, но к утру все же поймал ее.
Маленькая и неулыбчивая, воскресла в памяти мать. Он увидел ее светлые волосы, на затылке забранные жидким пучком, круглые, что и у него, добрые глаза, широкие в ладонях руки, услышал слова, которыми, плача и сморкаясь, проводила она сына на фронт:
- Господь тебя сохрани, Степуша! Вертайся, сыночек, поскорей…
Утираясь платочками, потихоньку горевали соседки: у вдовы колхозного пасечника не было никого на свете - желтоголовый парнишка, который косолапо, будто медвежонок, вышагивал в последнем ряду, оставался ее единственной опорой. Муж - мосластый желтоволосый, как сын, бестолково суетливый человек, бредил неотвязной мечтой: выучиться на шофера. За месяц до войны его сшиб на дороге грузовик…
Степка сидел, не открывая глаз. А потом, проведя рукавом бушлата по лицу, припал к пулемету… и ледяной уж скользнул по спине: маскируясь сосновым перелеском, по пояс в тумане, прямо на него двигались немецкие шинели!
Соленая влага еще холодила Филю щеки и губы. Он сдувал ее, не отрывая пальцев от приклада и спускового крючка. Он подпускал врага все ближе и ближе. А когда перебегавшие фигуры стали видны уже в полный рост, ствол пулемета зашевелился.
- Маманя моя родненькая, - одним вздохом сказал Филь и нажал спуск.
Фашисты падали, словно их валил кто-то, дергая за веревочки. С длинной очереди перейдя на короткие, Степка не прекращал огня, пока не опустел магазин. Спеша и потому не попадая, он вставлял новый, когда увидел вторую цепь галдящих немцев, показавшихся слева, из оврага.
Задыхаясь, Филь закрепил магазин. Он не слышал частого треска автоматов, из которых на ходу строчили черношинельные егери, уханья расшвыривающих осколки мин.
- Маманя моя! - бормотал он, выжимая из пулемета струи точно направленного свинца.
Вдруг "Дегтярев" смолк. Магазин снова был пуст. И тогда, сжав в каждой руке по гранате, упираясь локтями и коленями, Степка выбрался на бруствер окопа. Он встал, выпрямился и привычным движением поправил за спиной вещевой мешок.
- Бога вашу мать, кровососы! - сказал он, беспощадным взглядом обведя дымящееся туманом поле и частокол сосенок, откуда выкатывалась еще одна вражеская цепь.
- Бога вашу мать! - дико закричал он и двинулся вперед.
Он шел, переваливаясь на толстых ногах, прижав к груди нагревшиеся в ладонях гранаты, солдатский вещмешок покачивался за его плечами, желтые волосы прилипли к мокрому лбу.
Он шел, все убыстряя шаги, оскальзываясь на мягких хребтинках пересеченного бороздами поля.
Он шел, и рот его изрыгал самое святое слово, которое превратилось в выражение смертельнейшей, ни с чем не сравнимой ненависти…
Его не собирались брать живым - стремительно идущего навстречу неровной, будто оцепеневшей в эту минуту стене грязно-серых и черных шинелей. Страшен он был в несокрушимом своем одиночестве, которое казалось призрачным!
Пули пробивали его насквозь, но он торопился, почти бежал вперед, потому что комбат знал - кто способен создать видимость наличия!
Потом начал падать. И уже не слышал, как выплывающие из тумана скорбные перелески негасимой эстафетой эха передают дальше и дальше всемогущее слово, с которым Степан Филь начал жить и с которым упал, заслонив собой батальон…
КОНЕЦ ЗЛОДЕЯ
Они сидели по обе стороны древнего стола, неведомо как попавшего в здание ультрасовременного клуба. Профиль щуплого директора был, казалось, вырезан из гофрированной жести, грузного художественного руководителя - высечен из ноздреватого гранита.
Эти серьезные люди возглавляли художественную самодеятельность богатейшего комбината, который без труда содержал коллектив театра, не имевшего в своем составе ни одного самодеятельщика. Театр выезжал на гастроли, давал платные спектакли и время от времени пополнялся благодаря актерской "бирже".
Затянувшееся, молчание нарушил директор.
- Откровенно говоря, Алексан Алексаныч, радужных надежд на это не возлагаю! - резким фальцетом сказал он, ткнув большим пальцем в сторону развешенных по стенам эскизов нового спектакля. - "Царевна Несмеяна", адресованная нашему зрителю - чистейшее донкихотство! Поверьте моему опыту… И, если хотите интуиции!
- Интуиция - не кассовый сбор, - недовольно пробасил худрук.
- А кассового сбора как раз и не будет! - взвился директор.
- Это почему же, позвольте узнать?.. Я вас не понимаю, Борис Владимыч. Отчего вы вцепились в "Несмеяну"? Поэтичность, чистота чувств… гражданский пафос, наконец!
- Пафос пафосом - дело делом! - с раздражением заметил директор. - Давайте не будем карасями-идеалистами! Что требуется нашему зрителю? Лихо закрученный сюжет. Еще лучше - детектив. Он ждет таинственности… Он не примет эти псевдококошники и мелодекламацию под баян!
- Перебор, Борис Владимыч, перебор! - менее решительно не согласился художественный руководитель. - Кстати, разве не интригует ожидание - кто же, черт возьми, рассмешит царевну?
Несколько секунд директор сверлил худрука взглядом.
- Смею заверить, уважаемый Алексан Алексаныч, что зрителю в высшей степени начхать на такую интригу!
Откинувшись на спинку стула, он обеими руками взъерошил и без того растрепанную шевелюру.
- Нуль. Идеально вычерченный нуль! А ведь на почве рассмеивания, если хотите, можно было создать… ну, клоунаду с изюминкой. Нечто эксцентричное… что-то, знаете, этакое…
Подняв руку, директор многозначительно покрутил в воздухе пальцами, сложенными в щепоть.
- Ни современного танца, ни пикантности… Пустота! Ситуация, чуждая современной молодежи плюс недостоверные разглагольствования… Короче, это не спектакль.
- А что же по-вашему? - оскорбленно осведомился худрук.
- Если хотите, банкротство!