* * *
Лиля вышла на балкон. Сколько воспоминаний связано у нее с ним.
Внизу густо текла людская толпа - в футболках, разлетайках, сандалетах, - неся шоколадный загар и громкую речь. Будто никогда здесь не было фашистов, убийств, измывательства.
Улетала ввысь связка цветных шаров. Пахло разогретым асфальтом.
Лиле захотелось влиться в толпу.
Взяв за руку Вовку, она миновала в коридоре знаменитый стол и спустилась по лестнице. По-прежнему в витрине гастронома хороводили три розовых муляжных поросенка. Там, где когда-то предприимчивые дамы открыли кафе "только для немецких офицеров", теперь был магазин детских игрушек, и на флюгере безмятежно катался Буратино. Разноцветные афиши облепили круглые тумбы. На шпиле рыбного магазина резвился морской конек. Подремывали мудрые белокаменные львы у здания банка.
Потом, возвратившись назад, они пошли по Ворошиловскому проспекту, и Лиля замедлила шаг у дома, где работала официанткой. Интересно, как сложились судьбы Кати, Нельки, повара Жоржа, околела ли Бригитта?
На доме, у стены которого расстреляли директора их школы, висела мемориальная доска. Лиля рассказала Вовке об Илье Фадеевиче, о Севке, и мальчишка притих, посерьезнел. Все же мало она им занималась: приезжала домой на месяц зимой, на два летом. Что сумела привить? Правдивость, бесстрашие, исполнительность. Чтобы никого в школе не отталкивал локтями, бросался на защиту, если обижали слабого. Но как многое предстоит еще выкристаллизовать в его характере. Вот защитит она диссертацию и займется по-настоящему, только бы не опоздать.
…Они пошли на новую набережную, долго глядели на бег Дона от Цимлянского моря к Азовскому. На другом берегу Задонье в зеленом наряде охраняло этот бег. Возвращались они к центру города мимо рынка, и Лиля поразилась обилию привоза с Кавказа, Кубани, Ставрополья, даров самого Дона. Лоснились золотисто-коричневые рыбы, жареными семечками пахли ведра с подсолнечным маслом, желтели тыквы в пол-обхвата, фиолетово поблескивали баклажаны.
И как всегда - шум, многоголосье. Стекольщики резали алмазом, с хрустом надламывали стекло; предлагали свои услуги тачечники и возчики-драгеля.
Звенели трамваи, резво пробегая мимо рынка, выбивали пыль из-под шпал.
Лиля купила сыну огромную янтарно-сочную грушу, вымыла ее газированной водой, и Шмелек, уплетая, спросил:
- Мама, можно нам остаться в Ростове навсегда?
* * *
Вечером Лиля позвонила домой к Инке. Все эти годы подруги переписывались, и. Лиля знала, что Инка работает в проектной организации, муж ее преподает начерталку в университете и у них четырехлетние девочки-двойняшки. Инка была у нее как-то в Москве, в аспирантском общежитии, и они вместе ходили в Большой театр.
Услышав голос Лили, Инка возликовала и стала звать подругу прийти к ней немедля. Но Лиле не хотелось оставлять маму и Шмелька. Договорилась, что завтра, в воскресенье, прихватив своих ребят, они отправятся на пляж.
…Встретились у паромной переправы. Девчонки так походили друг на друга, что Лиля подивилась:
- Как ты их различаешь?
Инка расхохоталась:
- Открою секрет фирмы… У Софочки на мочке правого уха родинка, а у Беллы глаза немного темнее.
Пораженный Шмелек только хлопал мохнатыми ресницами.
Они выбрали на левом берегу реки место под красным грибком и разделись. На Инке - узкая полоска бюстгальтера и трехцветные трусики. Лиля - в оранжевом купальном костюме.
Припекало солнце, серебрился Дон, поплавками качались на нем бакланы. Проплыла длинная просмоленная баржа с песком, послала берегу тихий шелест волны.
Дети пошли к воде, и Лиля сказала сыну вслед:
- Девочки под твою ответственность.
- Не беспокойся, мама, - солидно заверил Вовка и взял за руку ту, что с родинкой на ухе.
- Рыцарь, - громко рассмеялась Инка, - Ну, как Тарас не-Бульба? - уже понизив голос, спросила она.
- В одной поре, - сдержанно ответила Лиля. Она не жаловалась подруге на свою неудавшуюся семейную жизнь, только однажды вырвалось в письме: "Не ладится у нас, и, думаю, это необратимо".
- А ученые дела?
- Да вот, еду в ГДР защищаться.
- Вах-вах! - всплеснув руками, вскрикнула Инка, и ее добрые голубые глаза посмотрели с нескрываемой гордостью. - Между прочим, твой учитель Васильцов стал доцентом.
Лиля обрадовалась, услышав эту новость: значит, беды Максима Ивановича позади.
- Работает вместе с моим Колышевым, - так Инка величала своего мужа Тимофея, - у него вторым изданием вышел учебник… На разные языки переведен… Получил двухкомнатную квартиру на Пушкинской, на шестом этаже, - она назвала дом.
Инка, как всегда, знала все обо всех. Словно прочитав недоумение в глазах подруги, пояснила:
- Мой Колышев у него дома бывает… Представляешь, так и не женился. В блуде не замечен, - она расхохоталась неожиданной для нее самой фразе и уже серьезно добавила, словно жалея об этом, - снова живет бобылем.
Инке всегда хотелось, чтобы хорошие люди были удачливы в семейной жизни. В Тиме своем она души не чаяла, пусть он не красавец, но зато исключительно порядочный человек.
- Да, Лиль, твой воздыхатель Вася Петухов в Норильске, женился, у него уже трое петушат…
Она энергично вскочила на ноги.
- Пошли искупаемся! - и натянула резиновую голубую шапочку на коротко стриженные светлые волосы.
Лиля тоже встала. Инка, внимательно оглядев ее, подумала: "Клавдии Евгеньевны порода". У Лили красивые покатые плечи, хорошей формы ноги с полными икрами и маленькой ступней.
- Пошли, подружка, - сказала Лиля и спрятала вьющиеся, аккуратно уложенные волосы под цветную косынку.
* * *
Клавдия Евгеньевна отправилась с Вовкой в гости на именины девочки из соседнего дома, и Лиля осталась одна.
В комнату мягко шагнули ранние сумерки. Луч заходящего, солнца скользнул по багрово-фиолетовым хризантемам на столе. В открытую с балкона дверь проникали неясные шумы улицы.
Может быть, найти сейчас в книжке номер телефона Максима Ивановича и позвонить ему:
- Здравствуйте, дорогой учитель! Поздравляю вас…
Зачем? Услышать в ответ вежливую радость в мертвом для нее голосе? Что она ему? Одна из сотен бывших учениц.
Напроситься на визит? Прийти и с порога сказать с наигранной веселостью:
- Без пяти минут кандидат наук горячо приветствует доцента…
Но все это довольно пошло и не для нее. Он начнет расспрашивать ее о семье. Лгать? Выворачивая душу, сказать правду:
- Есть все, кроме счастья, - вызывая ненавистную жалость?
Нарваться на холодок воспитанности:
- Да, да, все это печально…
Или почувствовать такую же отчужденность, как тогда в госпитале? Или - что будет еще больнее - обнаружить у него в доме какую-то женщину, ведь не монах он?
Нет, не будет она звонить и не пойдет к нему.
И все же даже в такой неразделенной любви есть свое счастье, и она не хотела бы, чтобы в ее жизни не было, пусть даже горького, счастья.
Счастливому легко быть добрым, несчастливому трудно не стать злым. Но она не стала злой.
Инка сказала:
- У него усталое лицо, и на висках седина…
Как хотелось бы Лиле усадить Максима - да, да, не Максима Ивановича - в кресло. Он будет в белой рубашке с отложным воротником… А самой сесть у его ног, на скамеечку… Положить голову ему на колени и снизу смотреть в глаза.
Вероятно, у тела есть своя память… Но худо, если ему нечего вспоминать. Его руки никогда не обнимут по-мужски. Учитель, только учитель из детства…
Возвратилась мама с Вовкой. Он был полон впечатлений:
- А торт с орешками… Я два куска съел…
Потом они улеглись, уснули, а Лиля выскользнула на улицу. Горели одинокие фонари. Почти не было прохожих. Она вышла на Пушкинский бульвар и, найдя его дом, села на скамейку в тени акации. Лунный свет ложился на стены домов, тротуары. А на шестом этаже светилось, наверно, его окошко.
Зачем она пришла сюда? Сколько писем - в трудные минуты и в радостях - писала ему, не отправляя. Писала, чтобы не онеметь… Хотя как могла она онеметь, если все время мысленно советовалась с ним, была с ним.
И ревела ночами от невозможности нарушить запретную черту: учитель - ученица.
И кровь пульсировала в истосковавшихся губах. Интересно, сколько может вылиться из человека за жизнь тайных слез?
Ей казалось, что она то и дело попадает изо льда в кипяток. А во сне часто представлялось: отстукивает азбукой Морзе то, что хочет сказать Максиму Ивановичу, но не понимает ответ. Силится понять и не может.
Свет в окне на шестом этаже продолжал гореть. Она медленно пошла домой.
Глава четырнадцатая
Когда Лиля ехала из Москвы в ГДР первый раз, память невольно выхватывала из прошлого то гибель врачей из их дома, то фашистов, отнявших на ростовской улице чемодан у ее учителя, то веселых молодчиков, ограбивших их, когда с мамой возвращались после менки, то шефа столовой Бернарда, с буйволиной шеей.
Но потом, с каждым приездом туда, она все более убеждалась, что эта Германия - новая и воспринимать ее надо по-новому.
У нее появились знакомые среди немецких ученых, она жила на квартире у симпатичной молодой четы, бывала в Доме дружбы народов, куда приходили иностранные студенты, аспиранты, обучающиеся в немецком университете на рабоче-крестьянском факультете. И когда 7 ноября в этом клубе хором вместе с немцами запели Интернационал итальянцы, индийцы, негры, - она окончательно уверовала, что Германия новая.
Ей нравилось, как работали, создавая ее установку, немецкие рабочие: неторопливо, на совесть, делая все добротно. Хотя бесил педантизм: стоило прозвучать сигналу на обед, как они мгновенно оставляли гаечный ключ на полуобороте.
В одно из воскресений Новожилова много часов провела в изрядно поврежденной Дрезденской галерее. Глядя на "Сад нимф", зал гобеленов, "Сикстинскую мадонну" Рафаэля, подлинники Боттичелли, Тициана, Рубенса, Ван-Дейка, Новожилова думала: "Какое счастье, что мы спасли все это".
Лиля вышла из галереи и медленно пошла проспектом Тельмана.
Спали в колясках разрумяненные морозцем, будто упакованные в белоснежные коконы младенцы. Афиши объявляли о выступлении Дрезденского оркестра и певицы Элизабет Райке.
Слышался смех детворы, раскатавшей скользанки. Остановила возле себя трехтонку "хорх" регулировщица - плотно сбитая, в грубых сапогах, белом, почти до щиколоток, плаще, на плечах которого лежали ее льняные волосы.
На стене здания висел кумач с надписью: "Пролетарии всех стран, соединяйтесь!"
На перекрестке Улиц меланхолично крутил блестящую ручку одноглазый шарманщик с попугаем на черном ящике.
Мимо прошли два офицера в серо-зеленых шинелях, фуражках с высокими тульями; и сердце Новожиловой, ошибившись, гулко упало с высоты.
На вывеске пивнушки "Якорь" лысый пастор поднимал над головой пенящуюся кружку. У дверей танцбара с фотографий глядели пляшущие девы. На площади Альтмарк возвышались Крейц-кирка и восстанавливаемый театр, а на берегу Эльбы - дворец Августа Сильного. О них Лиля знала по книгам, а теперь все это видела собственными глазами. Конные статуи курфюрстов… Геракл на доме магистратуры…
Она пошла к центру. Уличная лотерея предлагала за 25 пфеннигов выиграть автомобиль.
Здесь шла своя жизнь, были свои заботы и радости.
В книжном магазине Новожилова вдруг увидела… Людвига Хадермана, того капитана, что опекал ее в ростовской столовой интендантов. Тогда этот Людвиг казался ей глубоким стариком, а ему сейчас было, видимо, не более шестидесяти пяти. Разве что еще больше прежнего стал походить на провинциального нотариуса диккенсовских времен в своей допотопной шапке с козырьком и длиннополом черном пальто с каракулевым, побитым молью воротником.
- Людвиг! - воскликнула Лиля неожиданно для себя. - Это вы?
Хадерман долго вглядывался в лицо молодой женщины, и наконец в памяти его что-то сдвинулось, он радостно закричал:
- О-о-о! Микки из Ростова!
Лицо его разгладилось, морщины поползли к ушам.
- Микки! Какая радость! Я о тебе часто думал. С каким достоинством и как бесстрашно ты держала себя тогда. Да что же это я, познакомься, мой племянник Рольф.
Только теперь Новожилова обратила внимание на молодого мужчину с глазами стального цвета, стоявшего рядом с Хадерманом. У "викинга", как сразу же окрестила его Лиля, - высокий лоб, правильные черты лица. Он, вероятно, был лет на пять моложе Лили. Узнав, по какому поводу приехала Лиля в ГДР, Людвиг расчувствовался еще больше:
- Дитя мое, умоляю тебя, зайдем ко мне, я живу совсем рядом и один. Дочь моя и жена погибли при бомбежке… - он всхлипнул, посмотрел просительно. - Ну, не отказывай, Микки, руине. Кланяйся же, Рольф!
"Викинг" приложил руку к сердцу и поклонился. Новожилова согласилась, - и Людвиг, галантно взяв ее под руку, семеня, повел к своему дому.
Они поднялись по высоким ступенькам старого дома на второй этаж и вошли в огромную комнату, загроможденную старыми вещами. На отброшенной доске секретера лежал кожаный бювар с металлическими застежками и монограммой. Возле качалки с продавленным соломенным сиденьем стояло кресло с тисненным на высокой спинке орлом.
- Вот и моя берлога, Микки, - Людвиг сделал рукой такое движение, словно распахивал дверь, и принял от Лили ее пальто, вязаную шапочку. - А как вас величать по-взрослому?
- Лилия Владимировна.
- Присаживайтесь, Лилия Владимировна. У старого вдовца есть небольшой запасец кофе и даже заветная бутылочка мозельвейна. Она дождалась своего срока.
У Людвига сквозь редкие волосы на голове проступала розоватая кожа, щеки - в мелкой склеротической сетке красных жилок.
Уже сидя за столом, Людвиг признался:
- Я ожидал, что меня упекут в Сибирь проморозить косточки дурака, но вместо этого довольно скоро отправили домой…
- А зачем же вас упекать? - невинным голосом спросила Новожилова, и глаза ее лукаво сверкнули.
- И впрямь незачем, - согласился Хадерман, - после возвращения я решил обосноваться в ГДР… По старой памяти занимаюсь шоколадными делами на государственном предприятии.
Он словно вспомнил о племяннике, чинно сидящем рядом с Лилей:
- А Рольф - директор спортшколы. Надеюсь, на своей машине он отвезет вас в Унтервелленборн. Не правда ли, Рольф?
- Только так! - с готовностью ответил "викинг". - И буду, если разрешите, в дни последующие вашим бетреуером.
"Кажется, это означает - гидом, опекуном, товарищем", - подумала Новожилова и поблагодарила.
У Рольфа жесткие, вьющиеся каштановые волосы. Прекрасно сшитый серый, в мелкую клетку костюм изящно облегает сильную фигуру спортсмена.
Людвиг разлил вино по бокалам и поднял свой:
- Хочу выпить за новую Германию Рольфа и за вашу выстоявшую Россию, Лилия Владимировна.
…Уже к полуночи они мчались пустынной, припорошенной снегом автострадой, и деревья вдоль нее шарахались, словно падая навзничь.
"Викинг" вел машину властно и нежно. Руки его в белесом пушке спокойно лежали на руле.
Лиля чувствовала, как от выпитого вина горит ее лицо, как бьется о щеку завиток волос. Она нет-нет да поглядывала с любопытством на высокую шею "викинга", на его маленькое ухо.
"По возрасту он не мог участвовать в войне", - думала она, и эта мысль еще больше расположила ее к Рольфу.
Бег по ночному шоссе мимо падающих навзничь деревьев убаюкивал, говорить не хотелось. Вдали показалось зарево над металлургическим заводом Унтервелленборна.
Они подъехали к домику под красной черепицей, где квартировала Лиля. Рольф вышел из машины и предупредительно открыл дверцу.
- Надеюсь, до свидания, Лилия Владимировна, - он взял ее руку в свою, - не поехать ли нам завтра в Лейпциг - город моего детства? Покажу вам нашего Деда Мороза - Санта-Клауса…
- С удовольствием, милый бетреуер…
- Можно, я заеду за вами в десять утра?
- Буду ждать…
- Спокойной ночи…
* * *
Рольф приехал с букетом роз, неожиданным в эту пору года. Он был в черной кожаной куртке на меху, кожаной фуражке.
На этот раз Рольф рассказывал о своих питомцах, Лиля - о своей диссертации. В разговорах незаметно доехали до мрачноватого, по первому впечатлению, Лейпцига.
Рольф показал ей двухэтажное здание гимназии, где учился, маленький дом с верандой, в котором жил в детстве с родителями.
- Все погибли в Дрездене при налете американской авиации 13 февраля 1945 гада, - мрачно сказал он.
В кафе с окнами из цветных стекол они подкрепились. Фрау в белой наколке на волосах и белом фартуке поверх синего платья подала им бульон в чашках, каждому по ломтику колбасы, крутому яйцу. К черному кофе она принесла два кубика сахара и два "наперстка" молока. На столе лежали бумажные кружки́ для стаканов.
Оставив машину на стоянке возле изрядно облупленного отеля "Астория", они пошли по городу. Рольф показал ей небольшой дом Шиллера, дом, где родился Либкнехт, типографию, печатавшую первый номер ленинской "Искры", дом Клары Цеткин у входа в парк, названного ее именем. Он понимал, что Лиле особенно приятно и интересно было это видеть.
Какими-то кратчайшими путями привел он ее к храму Александра Невского, а потом к величественному памятнику - пирамиде из гранита, - возведенному в честь Битвы народов.
- Здесь есть земля, привезенная из России, - сказал он.
Возле церкви святого Фомы, где похоронен Иоганн Себастьян Бах, они постояли у позеленевшего от времени памятника. Бах был изображен органистом с вывернутым левым карманом (нет денег!) и, от небрежности, с незастегнутой пуговицей камзола..
- В Томаскирхе он был двадцать семь лет регентом, - сказал Рольф, хотя Лиля это и сама знала, - и сочинил здесь большую часть своих произведений.
В три часа дня они подошли к старому зданию ратуши, с балкончика которой держал речь бородатый Санта-Клаус, в одежде из алого бархата, отороченного белым мехом.
- Ваш Дед Мороз, - сказал Рольф.
Свое шествие по городу Санта-Клаус начал с площади - старой ярмарки, от Торговой палаты. Крутились карусели, сильные порывы ветра раскачивали игрушки на елке. Под фонарями на тонких высоких столбиках зеленели круги из веточек ели. Заиграли музыканты в синих плащах и фуражках.
- Если бы вы знали, как любил я в детстве этот день, - тихо, приближая губы к уху Лили, сказал Рольф и ласково сжал ее руку.
По коридору, отгороженному на мостовой белым шнуром, прошли шесть музыкантов в коричневых сутанах, квадратных коричневых шапочках, разрисованных желтыми зубцами. Музыканты весело играли на сверкающих трубах, а за ними шествовали плюшевый мишка и дети с приставными острыми длинными носами, окрашенными желтой краской.
Похожая на Эмму немка посадила себе на плечо маленького мальчика в голубом костюме на меху. Заросший мужчина с непокрытой головой, в меховой женской шубе протискивался поближе к шествию. Санта-Клаус заговорил с детьми.
- А знаете, как у нас встречают Новый год? - тоже почему-то на ухо Рольфу прошептала Лиля и начала рассказывать о Снегурочке, о Деде Морозе на санях, о елках на площадях городов, о детях…