* * *
Вечером возвращаясь домой, Лиля составляла письмо в министерство - первую в своей жизни, жалобу - с требованием отменить этот приказ. Бог мой, если вывести коэффициент уничтоженных, скажем сегодня, нервных клеток, вероятно, возникла бы безотрадная картина. И все же не будет долго тиранствовать Боголюб. Как это сказано у Омара Хайяма:
Ты обойден наградой - позабудь.
Дни вереницей мчатся - позабудь!
Небрежен ветер: в вечной книге жизни
Мог и не той страницей шевельнуть.
Но она не разрешит небрежному ветру по своей прихоти шевелить страницами. "Недавний съезд партии осудил культ личности, - думает Лиля, - но ведь этим осуждены и "культики", вот такие, как преподобный Боголюб. Любители чванливого единоначалия, признающие только свое мнение, свою прихоть, свой приказ…"
…По дороге надо было заглянуть в магазин игрушек. Два дня назад у входа в институт Новожилову остановила пухленькая, быстроглазая девушка с игривыми ямочками на упитанных щеках.
- Я продавщица, - сказала она. - Мы получили игрушки из ГДР, а сопроводительное письмо прочитать не можем. Кого мне попросить?
- А ну-ка, покажите…
Лилля Владимировна быстро перевела письмо. Уже прощаясь, девушка спросила:
- Может, вам игрушки нужны?
Лилия Владимировна подумала о Шмельке:
- Да, хорошо бы…
- Зайдите ко мне после работы, меня зовут Тоня.
Новожилова, войдя в магазин, спросила Тоню. Ее повели длинным коридором в подвал, в подсобку. Тоня, в синей форме, очень идущей ей, приветливо улыбнулась и сказала:
- Заплатите в кассу и с чеком подойдите во вторую секцию к Наташе.
В этой секции ей дали сверток. Покупатели, стоящие в очереди, поглядели на нее зло, с осуждением, и Лилия Владимировна прокляла ту минуту, когда решилась на подобную покупку и дала себе зарок никогда не гоняться за дефицитами. Это не в ее характере, и переделывать себя она не станет.
…В коридоре стояли тапочки Тараса. Очень приятно, значит, его еще нет дома.
Шмелек уже пообедал, готовил уроки. На столе в ее комнате лежало письмо из Ростова от Инки. Как всегда, обстоятельное. Между прочим, она писала, что доцент Васильцов пользуется большим авторитетом. И опять, как в каждом трудном случае, Лиля мысленно написала письмо Максиму Ивановичу, рассказала о баталиях в институте: "Правда, судьба настолько нас развела, что вряд ли мои горечи и боли могут близко затронуть вас. Мы живем на три часа впереди Ростова, и орбиты наших жизней тоже не совпадают…"
"Собственно, для кого я берегу себя, - с горечью подумала она. - Для чего похоронила как женщину? Что держит меня в этом холодном доме?"
Лиля поиграла Шопена, Бетховена. Странно, в ее характере уживаются они оба. Музыка всегда ее успокаивала.
Пришел с работы мрачный, молчаливый Тарас. Переодевшись, бросил:
- Разогрей! - и уткнулся в журнал "Вокруг света".
"Разогрей" - это неизменный борщ с непременно большим куском мяса. Лиля на кухне налила горячий борщ в тарелку, нарезала хлеб, поставила солонку, горчицу, перец и возвратилась в комнату:
- Можешь есть.
Этим обычно и ограничивалось их вечернее общение. Разве только иногда разнообразилось фразами:
- Пришей пуговицу…
- Приготовь на завтра рубашку…
И никогда: "Спасибо", "Вкусно"… Никаких расспросов о работе…
Если рассказать ему сейчас, что происходит в институте, это вызовет только злорадство: "И там твой характер сказался".
…Шмелек, закончив приготовление уроков, сообщил матери:
- У нас в классе Толька Брагин заявил: "Полечу, как Гагарин". А у самого двойки.
- А ты бы хотел полететь в космос?
Глаза его стали мечтательными:
- Хотел… А можно там за животными ухаживать?
Все мальчишки мечтают полететь в неведомое. Как сиял Вовка в тот апрельский день, когда на экране появился лучисто улыбающийся Гагарин, возвратившийся на землю. С какой завистью глядел на молодых людей, что, ощутив дыхание нового века, шли ломкими шеренгами по Красной площади, восторженно скандируя:
- Юр-ра! Юр-ра!.
…Тарас включил телевизор и вместе со Шмельком смотрит хоккейный матч.
Низко склонив голову, боясь заплакать, Лиля вяжет в соседней комнате, так стараясь успокоиться.
Да неужели это и есть примерная семья? И она не достойна иного? Ее уступчивость Тарас воспринимает как слабость характера. У него нет желания считаться с ее внутренним миром… И опять навязчивая мысль: "Прежде всего я сама в этом виновата… Пагубна нерешительность…"
Ее подруга Полина очень решительная, а что из этого получилось?
Полина Ивановна Маласюк тоже заведовала лабораторией. Долгая работа мастером цеха, общение и власть над мужчинами придали ее характеру решительность. Заглазно Маласюк называли Баобабой.
Ее лицо, не знающее косметики, привлекательно, хотя и несколько грубовато. Жгуче-темные волосы закрывают лоб, нависают над глазами. Любимый жест Полины - хлопнуть кулаком по своей ладони, словно что-то окончательно припечатывая.
Муж Полины, заводской инженер, к жене внимателен, покорно и добродушно сносит ее волевые замашки.
Но, когда под начало Полины Ивановны поступил молодой кандидат наук, талантливый и добрый малый, Ваня Серегин, Маласюк проявила к нему повышенный интерес и повела атаку, Новожилова была в полном недоумении. Помня Жигулину, она не любила вмешиваться в подобные истории, но на этот раз, на правах друга, стала урезонивать:
- Ну что ты, Поля, на самом деле? У тебя взрослая дочка… Твой Савелий прекрасный человек… А Серегин - мальчишка!
Лиля ушам своим не поверила, услышав:
- Савелий не перспективен!
Полина ушла к Серегину.
Сначала они с Ваней ходили, держа друг друга за ручку.
Но детей у Полины быть не могло, а Ваня обожал их: на демонстрации сажал себе на плечи какого-нибудь ребенка, во дворе одаривал ребятишек конфетами.
Через какое-то время Ваня влюбился в молоденькую, очень женственную лаборантку Тамару.
Маласюк вызвала Лилю на улицу поздней ночью. Несмотря на то, что шел снег, голова ее была не покрыта, черное пальто и черные чулки придавали Полине траурно-трагический вид.
- Погибаю, - простонала она. - Ваня сегодня сказал: "Я полюбил Тамару, и это сильнее меня". - Маласюк сжала пальцы в кулак. - Не отдам без боя!
Лиля сочувственно посмотрела на эту несчастную женщину.
- Разве можно, Поля, себя навязывать?
Подруга уткнулась ей в плечо, разревелась.
Лиля тяжело вздохнула. Надо ли ей продолжать недостойную жизнь, пребывать в душевной тюрьме? Ради чего?
Она достала из шкафа свой заветный альбом. Более двадцати лет собирала о Лермонтове вырезки из газет, журналов, открытки, рисовала его и близких ему людей. Отогревала душу, уходя в дорогой ей мир поэта. Он был близким ей человеком. Интересно, сохранил ли Максим Иванович ее томик?
Глава семнадцатая
После отъезда матери Лиле стало еще тяжелее. Шли месяцы один невыносимее другого. Она до глубокой ночи читала на кухне, чтобы выждать, пока Тарас крепко заснет и можно будет тихо прокрасться к своей кровати. Она то и дело придумывала себе командировки. Но ведь бесконечно так продолжаться не могло. Неприязнь накапливалась, при малейшей детонации мог произойти взрыв. Замечено, что самые тяжелые семейные сцены начинаются с пустяков.
В воскресенье, когда Шмелек уже давно спал, Тарас, выключив телевизор, бросил свое обычное:
- Приготовь на завтра свежую рубашку.
Лиля не выдержала:
- А собственно, почему я должна тебе ее приготовить?
И тут Тарас взвился:
- Почему? Почему! Потому что мне нужна не ученая мадам, а персональная домработница.
Еще сдерживая себя, Лиля ответила:
- Тогда женись на трестовской уборщице Фросе…
- Зачем на Фроське? Вызову Елизавету. Она за меня боролась, ценила. А ты со своей аспирантурой бросила на три года, - он это выплеснул, как кипяток, как то, о чем не однажды думал.
- Вы стоите друг друга, - с брезгливой горечью сказала Лиля.
- А я тебя презираю больше, чем ее! - закричал Тарас.
Это был уже предел. Но она не стала отвечать оскорблением на оскорбление, оделась и вышла на улицу. Падал снег, нахохлившись, дремали-бездомные машины с белыми горбами.
Она брела - куда глаза глядят.
Может, пойти переночевать у Галины Алексеевны? - Нет, уже поздно, у Галины Алексеевны большая семья, появление в такой час вызовет недоумение. А если заночевать у себя в кабинете? Но это покажется диким вахтеру.
Неужели она никому больше не нужна и отцветет, не расцветая? И ничего не заслужила, кроме оскорблений?
Да, не заслужила, потому что слишком долго мирилась!. Надеялась, что Тарас еще может измениться. Надо было потерять уважение к себе, чтобы столько времени терпеть его художества. Вот и получила. Они фактически давно уже не были мужем и женой, сохранялась лишь видимость благополучной семьи.
Лиля кружила по уснувшим улицам, заброшенному парку с глубокими тенями под деревьями и снова очутилась у своего дома. Войти в него не было сил.
Возле соседнего парадного заметила шофера Юрку, он, видно, возвратился с гулянки. На Юрке черная меховая куртка и такая же фуражка. С этим высоким стройным парнем Лиля часто встречалась у дома.
Его глуповатые глаза под темными подковами бровей смотрели на мир победоносно и самонадеянно. Он и на Лилю давно поглядывал так, словно прикидывал, с какой стороны лучше к ней подступиться. Новожилову и смешило это, и, как ни странно, льстило женскому самолюбию: значит, не такая она еще старуха.
Юрка называл себя уральским казаком, заявляя, что жениться погодит, отгуляет еще свое. Отпустив темные шелковистые усы, то и дело подкручивал их. Говорил "сложить", "хотишь", ходил вразвалочку, словно сам собой любовался со стороны. Характер у Юрки легкий: он всегда весел, с удовольствием что-то поднесет, предложит подвезти на своем ЗИМе, принадлежащем большому начальству. Да и опасной наглости в нем нет.
Увидя сейчас соседку, Юрка понимающе подмигнул:
- Загуляли, Владимировна?
Но что-то в лице Новожиловой показалось Юрке необычным, странным - горе у нее? Почему расстроилась без меры? И он уже с участием спросил:
- Или беда какая?
- Беда, - тихо ответила Лиля.
Юрка сразу смекнул, что ситуация подходящая и ею надо воспользоваться.
- Может, пойдем, Владимировна, ко мне, чайком побалуемся, за жизнь поговорим от и до. Неприкосновенность личности гарантирую.
- Ну что же, пойдем.
Юрка был в восторге от этого ночного визита профессорши, как он называл ее про себя. Он снял с гостьи шубку, шапочку из песца, довольно бесцеремонно стащил с ее ног меховые сапожки. И глядел во все глаза у него в гостях эдакая краля!
Юрка решил развлечь ее разговорами:
- Я так мыслю: надо, чтобы человек был культурным с головы до ног. Верно? Сегодня на выставку ходил. И честно скажу: не в качество заглядывал, а в смысл картин. Вот такие мы, Федяи.
Фамилия это его, что ли? Или очередное словечко из жаргона?
На Юрке - толстой вязки коричневый свитер, подпирающий подбородок, синие галифе заправлены в сапоги.
Комната у него большая, но явно холостяцкая: одежда висит на гвоздях, вбитых в дверь, занавески какой-то дикой зелено-синей расцветки, на столе - внавал грязная посуда. Они вместе стали убирать ее, готовить чай, а потом Юрка из-за дивана заговорщицки извлек непочатую бутылку водки, любовно обтер ее.
- Выпьем по маленькой, и легче станет от и до, - знающе сказал он.
- Нет, водку мы, Юра, попьем в другой раз, - не желая обижать хозяина, мягко сказала Лиля, - ограничимся чаем. Ладно?
Юрка с огорчением, но покорно сунул бутылку за диван.
- В этой хате демократия, - крутнул он ус.
Они попивали чай с вареньем ("бабка из деревни прислала"), и Юрка все ждал, не объяснит ли профессорша, что же у нее такое произошло - семейное или служебное, - но она не объясняла, а расспрашивала его о родителях, о том, не думает ли он учиться дальше?
Юрка держал блюдце на кончиках пальцев, поставленных торчком. Под широким ногтем большого пальца кляксой чернела запекшаяся кровь - наверно, ударил или прищемил.
Осторожно опустив блюдце на стол и отерев пот со лба заранее заготовленным полотенцем, Юрка вместе со стулом пододвинулся ближе к гостье, словно бы участливо, но и опасливо - как бы не огрела - обнял профессоршу за покатые теплые плечи.
Но нет, Владимировна не рассердилась, только попросила:
- Сядь-ка ты, дружок, на свое место…
Юрка и на этот раз не осмелился ослушаться, отсунулся, подбил взмокший чуб.
Но теперь он решил пустить в ход еще одно проверенное средство из своего богатого арсенала: бабе польстить - первое дело, любая дрогнет.
- Ну и кожа у вас, чистый штапель, - восхищенно произнес Юрка, уставившись на нее затуманенными глазами.
- Почему именно штапель? - поинтересовалась Лиля, с трудом пряча иронию.
- Он мягче от шелка, - знающе пояснил Юрка.
- А-а-а…
Глубокой ночью, несмотря на бурные протесты Юрки ("Да куда ж в такую темень?"), Лиля ушла. Когда за ней закрылась дверь, он в сердцах даже плюнул: "Ну не стерва ломучая? Сорвалась с кукана!" Он был уверен, что какую-то еще возможность не использовал. А попервах все так хорошо шло.
Лиля еще долго кружила по улицам. Мысленно разговаривала с… Максимом Ивановичем. Он спрашивал: "Сколько же ты еще будешь попирать свою гордость, насиловать свою природу? Или утратила чувство собственного достоинства?" - "Нет, нет, дорогой человек, - отвечала ему Лиля, - я осталась и останусь сама собой".
Зарозовели сугробы. На улицах появились дворники. Начался перестук их ломиков. Лиля решила пойти в институт, пусть вахтер подивится такому раннему приходу ученого секретаря. Мало ли какие могут быть у нее неотложные дела. Нет, надо уехать со Шмельком к маме, развестись с Тарасом.
Она снова и снова подумала: "Кому нужна фальшь? Меньше всего Вовке".
Вечером, когда сын спал, она об этом решении сказала, насколько могла спокойнее, Тарасу. Он сразу поверил, что она так и сделает.
- Прости, Лиля, прости… Подлец я… И о Елизавете пакостно… Прости… Подумай о сыне… Я не могу без тебя…
Жалок этот несчастный человек, не умеющий любить. Но разве можно строить семейную жизнь на жалости?
- Нет, Тарас, я тебя не только не люблю, но и не уважаю… Мы не можем оставаться вместе…
Как Новожилова и предполагала, Аркадий Станиславович чинить ей препятствий в уходе из института не стал. Когда она объявила о своем решении уехать в Ростов "по семейным обстоятельствам", он, даже не поинтересовавшись этими обстоятельствами (впрочем, Новожилова и не стала бы о них распространяться), с готовностью и явным удовольствием подмахнул заявление. Только и сказал:
- Ну, вам виднее…
Вероятно, счел, что добился победы в "борьбе".
Глава восемнадцатая
"Как ни хорохорься, - печально думала Клавдия Евгеньевна, - как ни подбадривай себя, а годы дают знать. То не рассчитаешь движение и оступишься, зацепишься, что-то упустишь. То понадеешься, что пройдет, а оно не проходит: пустяк, царапина, ожог вырастают в опасность. И болят суставы, одолевает бессонница, и все чаще говоришь себе "нельзя"! В юности счет идет на годы, к старости - на месяцы и дни, отвоеванные у смерти".
Вот в эту минуту горестных размышлений и появилась у нее в доме дочка с внуком.
- Принимай детей, - сказала Лиля, ставя чемоданы на пол, - приехали навсегда…
Клавдия Евгеньевна ушам своим не поверила, заметалась, радостно причитая:
- Давно бы… Боялась это вслух сказать, а давно бы так!
Ох, как мама постарела: лицо стало маленьким, пергаментным, на щеках морщины, глаз подергивает нервный тик, руки, в синих узлах вен, беспокойны и немного дрожат.
У Лили были некоторые накопления, и с первых же недель, преодолевая сопротивление матери, она принялась обновлять квартиру: заменила мебель, собственноручно оклеила стены обоями. Особенно упорно не желала Клавдия Евгеньевна иметь в доме телевизор.
- Он вредно влияет на здоровье, - упрямо говорила она.
- Ну, мама…
- Не спорь, я знаю.
Она стала обидчивой, капризной, как дитя. Когда Лиля все же привезла телевизор, Клавдия Евгеньевна в знак протеста… объявила голодовку и залегла в постель.
Вскоре от этого непрерывного лежания она так ослабла, что ей трудно было дойти даже до кухни, поставить для себя чайник.
Лиля была в отчаянии:
- Мама, ну что ты творишь? Зачем заживо укладываешь себя в гроб? Ну я тебя умоляю, ради нас, встань…
Клавдия Евгеньевна упорно продолжала лежать: Тогда Лиля гневно сказала:
- Эгоистка! Папа увидел бы. Немедленно встань!
Она все же сумела поднять ее с постели.
- Мы уйдем на час с Володей, а ты прибери, пожалуйста…
И действительно, только они ушли, как Клавдия Евгеньевна начала убирать в комнате: подмела, смахнула тряпкой пыль даже с ненавистного телевизора и, намазав хлеб маслом, съела.
А внука своего она явно портила.
- Деточка, - говорила Клавдия Евгеньевна, готовно заглядывая ему в глаза, - ты что хочешь: котлетку или курочку? С пюре или с вареной картошечкой? С огурчиком или с зеленым горошком?
И этот наглец снисходил:
- Котлетку с зеленым горошком.
- Ну что ты, мама, барчука из него воспитываешь? - упрекала Лиля, когда Володьки не было в комнате. - Ведь он тебе на голову сядет. А потом жене и теще. Лучше я сама буду его кормить.
Клавдия Евгеньевна обиженно всхлипывала:
- Я в этом доме лишняя.
И все же нет-нет да проступало в ней что-то от былой горделивости, величественности, когда, уложив волосы валиком, набросив на плечи пуховый платок ("Володенька подарил"), сидела на диване, с неприязнью смотря эстрадную передачу по телевизору. Современные ритмы она называла "сплошным воем" и млела, когда исполняли старинные романсы.