* * *
Профессор не захотел ехать домой трамваем и, прихрамывая, пошел пешком - от площади Карла Маркса к Театральной.
Во втузе, где он теперь работал, кафедру высшей математики, по существу, создавали заново.
В ноябре сорок первого года Костромин при бомбежке Ростова был ранен в бедро, эвакуирован в железноводский госпиталь, но и туда докатилась фашистская волна.
Теперь в анкете Костромина появилась криминальная строчка: "Оставался на оккупированной территории". Иные из тех, кто успел эвакуироваться, относились к нему с подозрением или уж, во всяком случае, с недоверием. Они ведь уехали, а он остался. Сам.
Константин Прокопьевич перешел на работу во втуз. Но и здесь завкафедрой профессор Борщев, благополучно отсидевшийся в тылу, смотрел на него косо.
Ну, да бог с ними, важно возводить науку, а ее можно возводить с такими ребятами, как Васильцов.
Глава третья
Немец, который вел Олю Скворцову, цепко держа выше локтя, вошел с ней в полутемный складской амбар с узкими окнами у потолка и штабелями ящиков вдоль стен. Посреди амбара за столом, составленным из таких же ящиков, накрытых мешком, сидело еще трое немцев, в шортах, без рубах, с номерками на цепочках, свешивавшихся с шеи.
Перед немцами стояли высокие бутылки со шнапсом, горчица, лежало нарезанное ломтиками розовое сало.
- Привел, Ганс? - закричал один из них, с тонким хрящеватым носом и ласковыми карими глазами.
На груди у него вытатуирована пирамида со свастикой - память о пребывании в африканском корпусе Роммеля.
- Садись, - предложил Оле по-русски Ганс и ногой пнул решетчатый, по углам обитый полосками железа ящик.
Оля села, натянув на колени армейскую юбку. Ею овладело оцепенение, словно все это происходило с кем-то другим. В сумеречном сознании она не различала даже лиц немцев.
Ганс размашистым движением разлил шнапс по граненым стаканам, предвещая что-то страшное.
- Пей, руссише Жанна д’Арк, - приказал Ганс и насмешливо улыбнулся.
- Я не умею, - пролепетала Оля и сжала на груди переплетенные тонкие пальцы.
- За победу германского оружия, - с угрозой произнес Ганс. Лицо его по-прежнему расплывалось перед Олей..
- Не могу…
- Значит, решила с нами воевать? - в голосе Ганса прозвучала злоба.
Неожиданно он обхватил Олю левой рукой - словно железный прут обвил тело - и, краем стакана разжимая ее зубы, стал насильно вливать шнапс. Оля замотала головой, закричала. Ганс тряпкой забил ей рот, повалил на пол.
Его приятели держали девушку за руки, а Ганс надругался над ней.
Окровавленную, потерявшую сознание, они облили ее водой из ведра и позвали пятого, что стоял у входа в амбар:
- Вилли, брось эту шлюху в эшелон с ранеными на втором пути, открытая платформа, - приказал Ганс, оттирая тряпкой, вынутой изо рта Оли, кровь с пальцев, и снова наполнил стаканы.
Вилли сбил набок пилотку, забросил автомат за спину:
- Пошли!
У него острый подбородок, разноцветные глаза - один много светлей другого.
- Вперед!
Полусгоревшая станция забита платформами с танками; пуская пар, маневрировали паровозы, пахло горелыми резиной и зерном.
- Эй, парень, - окликнул Вилли солдата, прижавшего к зеленому комбинезону несколько банок французских консервов с яркой оранжевой наклейкой ("Везет же людям!"), - ты не знаешь, где платформы с ранеными пленными?
- Спохватился! - откликнулся тот. - Их уже час как отогнали.
Вилли озадаченно уставился разноцветными глазами на солдата, выругался:
- А мне мой лейтенант приказал сдать эту девку туда. Как же теперь?
Солдат подсунул консервы к подбородку:
- Да чего тебе возиться? Заведи за полотно и пусти пулю в башку. А лейтенанту скажешь, что сдал.
Вилли покривился:
- Нет, я привык, раз уж получил приказ, делать все честь по чести. Может, все же удастся спихнуть ее куда?
- Я не из конвойной команды. Хотя… Вон там, - он мотнул головой, - стоит товарняк, а к нему арестантский вагон прицеплен с какими-то бабами… Попробуй, может, возьмут.
- Тоже вроде не положено - пленную к арестантам, - с сомнением произнес Вилли.
- Ну, умник, тогда жди до второго пришествия.
- Ладно, пошли. - Вилли толкнул Олю в плечо.
Во все время этого разговора Оля, еще находясь в полуобморочном состоянии, только поняла, что ее хотели расстрелять, но почему-то раздумали. "Уж лучше бы пристрелили", - вяло подумала она.
Они подошли к длинному, бурачного цвета, вагону, в каких обычно перевозят скот. Возле вагона, смоля сигарету, скучал пожилой, с вислыми плечами конвойный.
- Здорово, комрад! - приветствовал его Вилли. - Что за товар у тебя?
- Русское бабье, - конвойный бросил на землю и придавил ботинком окурок, - не иначе, партизанки. В кацет повезем.
- Возьми еще одну, - попросил Вилли, - а то ее эшелон ушел.
- У меня по списку, - возразил было конвойный, но потом махнул рукой: - Э, ладно, давай. Если штукой больше - никто не опросит… Вот если усушка - другое дело… - он рассмеялся, довольный своей шуткой.
* * *
Скворцова пришла в себя поздно ночью. Опять лил дождь, монотонно постукивали колеса. "Почему я не бежала с Васильевым?"- в какой уже раз с отчаянием думала она.
Под утро, когда через зарешеченное окно проник свет, Оля увидела справа от себя сидящую на полу женщину лет тридцати в белой порванной кофточке с короткими рукавами и в босоножках. Как выяснилось, Галя - так звали соседку - попала днем в облаву. У нее при себе не оказалось паспорта, она умоляла немцев пройти два квартала до их дома, но те не пожелали и слушать, погнали прикладами на вокзал.
У Гали мрачный блеск немного косящих темных глаз, замкнутое, монашеское лицо. Черные косы лежат на голове тяжелым венком.
- Я им, паразитам, для счета понадобилась, - мертвым голосом произнесла она, - а дома больная мать и трехлетняя дочка Нюша.
Галя приглушенно разрыдалась.
Слева к Оле прижалась девушка с голубыми петлицами летчицы.
- Надя я, - сказала она, когда ночью ее втолкнули в вагон.
Наде года двадцать два, у нее загорелое круглое лицо, копна густых каштановых волос, серые глаза с отчаянкой.
- Ну, дала я фрицам чесу! - весело сообщила она сейчас. - Станцию бомбила, да зенитки самолет продырявили.
Надя сокрушенно причмокнула, достала из кармана гимнастерки сухарь, разделила его на три части.
- Все, что есть, девочки.
Позже она мечтательно стала рассказывать о своем детстве: как любила кататься на лыжах, ездить верхом, как, вопреки мольбам матери, поступила в аэроклуб.
Поезд остановился. Устало попыхивал паровоз, бегали вдоль состава, громыхая сапогами, немцы, вылаивая команды.
Оля прильнула к щели в двери. Был, вероятно, полдень. Поникло стояли под дождем хаты, крытые потемневшей соломой. Копалась в огороде женщина в черном платке. На плетень взлетел петух с огненно-красным, словно вымытым, гребнем, загорланил, вытягивая отливающую синим лаком шею. По раскисшей дороге мимо мокрых лопухов пробежала, вздернув кренделем хвост, собака. Казалось, ветер сносит ее боком в сторону.
Куда их везут? Что их ждет?
…Они ехали еще несколько суток, пересекли Украину, Польшу, а когда однажды к вечеру Скворцова снова припала к щели, то увидела немецкое селение: чистенькие дома, солнце, заходящее за низкорослым лесом. Поезд остановился у небольшой станции. Гуляли по аллее парка розовощекие немки, бегали дети в коротких штанах и рубашках с засученными рукавами. Меланхолично звонили колокола, играл духовой оркестр. Будто и не было войны.
Мимо, вероятно в глубь Германии, прошли платформы с насадами, груженные лесом, скотом, углем и даже черноземом.
К их вагону подошел пожилой немец, проверил задвижку двери, крикнул:
- Фертиг! (Готово!)
Зловеще загудел паровоз. Кто-то, словно преследуя, пробежал по крыше в кованых сапогах. Состав двинулся дальше.
* * *
На рассвете поезд прибыл к месту назначения.
Пожилой немец ссунул дверь вагона, прокричал гортанно:
- Раус! Шнель! ((Вон! Быстро!)
Оля онемелыми ногами ступила на перрон. Ослеплял мертвящий свет прожекторов, странный после затемненных городов и вагонной тьмы. Ветер проносил клочья тумана. Под железной крышей на тонких высоких столбах немцы в черной форме держали на поводках сильных, свирепо лающих овчарок. На дальнем бугре, правее перрона, торчали редкие сосны. Низкие, мрачные тучи цеплялись за их верхушки.
Пожилая женщина в старой кофте с трудом сползала из вагона. К ней подбежала немка с мясистым лицом, круглыми глазами, в черной пелерине с капюшоном, ударила женщину что есть силы сапогом в зад, и та упала на четвереньки.
- Шнель, ферфлюхте швайн! (Быстро, проклятая свинья!) - казалось, еще немного - и черные стекляшки глаз немки вывалятся из орбит.
Узниц построили в колонну по пять и повели к распахнутым, словно ожидающим их, железным воротам. На арке бронзовый орел распростер крылья над свастикой.
Остановились на площади, обнесенной высокой кирпичной стеной в колючей проволоке, уставленной серыми, похожими на конюшни, приземистыми бараками под черным толем.
Возле ближайшего барака выстроилась длинная очередь - женщины в полосатой мешковине, серых платках. Одна из них, стоя на оглоблях повозки, черпаком доставала из бочки какую-то жидкость и разливала в протянутые миски.
Оле страшно захотелось есть.
Их колонну подвели к одноэтажному кирпичному дому. Та надсмотрщица, что била на перроне старуху, крикнула:
- Хальт! Хирхер! (Стой! Сюда!) - как кричат на лошадей в стойле. - Ин шрайбштубе! (В канцелярию!)
Немка жестами показала, чтобы входили по пять человек.
Когда очередь дошла до Оли, она поднялась по двум ступенькам и очутилась в большой, грязновато выбеленной комнате. Деловито трещали пишущие машинки. Девушка, тоже в полосатом платье, записала в пухлый гроссбух фамилию Оли, ее возраст, откуда родом, вероисповедание, то, что она кригсгефангене - военнопленная. Перенесла все эти сведения на карточку и, взяв оттиски пальца, направила ее к бледному, болезненного вида молодому немцу в толстом свитере, поверх которого был выпущен воротник клетчатой рубашки.
Рядом небрежно развалился на стуле гитлеровец с железным, крестом на мундире, безупречно прямым носом и шрамом-подковой под глазом. На черном бархатном околышке его фуражки виднелся череп из блестящего металла.
Молодой немец назвал Оле ее номер - 13867 - и потребовал, чтобы она повторила его по-немецки. Оля ошиблась, он написал ей номер на руке химическим карандашом.
Перед выходом из комнаты Оля услышала, как немец со шрамом спросил у Нади:
- Флигерин? (Летчица?)
- Да, - бесстрашно ответила Надя.
- Много наших убила?
Оля оглянулась. Гитлеровец смотрел, на Надю с ненавистью.
Надсмотрщица вытолкнула Скворцову за дверь:
- Марш! Ферботен! (Запрещено!)
После канцелярии заключенных повели в баню - мрачное помещение, внутри похожее на неглубокий колодец со скользкими стенами.
Их остригли женщины в черных фартуках, с большими ножницами. Галя с отчаянием посмотрела на свои косы, упавшие в кучу льняных, каштановых, седых, золотистых волос. Продолжали металлически лязгать ножницы.
- Раздеваться! - приказала надсмотрщица и жестом показала, что именно они должны делать.
Полетели на пол выцветшие гимнастерки, разноцветные кофты, платья с короткими и длинными рукавами, белье в кружевах и простенькое. Собирались в кучу легкие босоножки, армейские сапоги, изящные красные туфли с ремнями-переплетами, спортивные тапочки, лакированные лодочки, высокие ботинки со шнурками.
Женщины в полосатых платьях сортировали обувь, одежду, набивали ими большие мешки, проворно завязывали и отволакивали к стене. В дверях гоготали эсэсовцы. Оля понуро стояла, стыдливо прикрывшись руками.
- Дезинфекция! В зауну! - прокричала надсмотрщица, заталкивая женщин в подвал без окон. Их поставили под ледяные струи душа, облили вонючей жидкостью, пахнущей раздавленными клопами. От нее сразу вскочили волдыри. Затем выдали полосатые, синие с черным, похожие на мешки, платья, вместо чулок - зашитые с одной стороны рукава каких-то тонких кофт, тяжелые деревянные колодки, обтянутые бурой клеенкой, - здесь их называли крейсерами.
Наконец вывели во двор. Наголо остриженная, в колодках, в арестантской одежде, стояла Оля под чужим небом, холодным ветрам, без фамилии, только с номером.
Уже под вечер партию рассовали по разным баракам - блокам.
Оля, Надя и Галя оказались вместе.
…В три яруса высились, словно закопченные, нары, похожие на лотки. В этой части барака - штубе, - тускло освещаемой единственной подвесной лампой, за длинным столом сидела женщина и шила, другая на незнакомом Оле языке громко читала стихи, третья била вшей на одежде…
Увидя вошедших, кто слез сверху, покинув свои лотки, кто высунулся из них и уставился на новеньких с любопытством.
- Откуда, дядецки? - спросила та женщина, что шила у стола, оставив свое занятие. У нее живые, густо-янтарные глаза, маленький вздернутый нос на добром лице.
Они ответили.
- О! Россиянки! А я естем полька… Ядвига, - она улыбнулась, высоко открыв десны. - Размовлям трохе по-россыйску… Разумешь?
- Кто из Советского Союза? - громко спросила Надя. Отозвались двое: девушка с нездоровым, желтого цвета лицом сказала, что она из Одессы, а коренастая, темноволосая - что из Смоленской области.
В барак вошла миловидная женщина с волосами до плеч, в синем, подчеркивающем стройность, платье. У нее фиалковые глаза, нежная кожа лица.
- Цуганги, ко мне! - приказала она, и Ядвига подтолкнула Олю:
- Пойдем, то так новичушек называен. А я перекладавач буду… як то - переводчица, тлумачич… Разумейте?
- Я ваша пани блокова Анель Ожаговска, - строго объявила женщина, подозвавшая их. - Здесь вам не курорт… Завтра будете распределены по рабочим командам. Исполнительность, усердие и - никаких жалоб. За нерадивость - карцер, лишение пищи. За саботаж - экзекуция. Каждое утро, в три часа, - поверка, аппель. На сборы, уборку коек пять минут. Вот ваши койки.
Анель указала рукой на ярусы справа и ушла.
Надя забралась на верхнюю нару. Галя вместе с Олей устроились внизу. Вскоре рядом с ними села Ядвига, спустилась Надя.
- Анель только с виду ангел, а сама есте змия жултошкура, пшед ними выслугавце… Ховала в Кракове своего коханка, не знала же он ест партызанем… А главный зверж - ауфзеерка Кифер, надзирательница… Вы тылько слез своих не показывайте, не оправче для них радошчи…
Ядвига рассказала, что в лагере она уже более полугода. Сюда попала после того, как каратели разгромили их партизанский отряд в Староховицких лесах.
- Понадобились им, сволочам, косы мои! - с болью, сказала Галя, все еще не примирившаяся с этой утратой.
- А як же, - ответила Ядвига, - комендант Гротке продает влосы для матрасув - пулмарки за кило. Моя знайкома работает в канцелярии и там виджала паперы… бумаги… Для якыхсь науковых опытов продает нас Гротке по 170 марок за голову…
Они тяжко помолчали. Наконец Ядвига сказала:
- Ну, пора и спать, девочкы. Завтша день с непривычки важки будет… тяжелым…
Оля долго не могла уснуть. Впивались в бок деревянные стружки матраца. Жалили клопы. Тревожил осатанелый, хриплый лай собак. Мимо окон барака, подсвечивая карманными фонариками, гортанно галдя, шастала охрана. Кто-то из женщин вскрикивал во сне. Галя пробормотала: "Мама… мамочка" - и всхлипнула, прижалась к Оле. Душил спертый воздух, вобравший запах параши, прогнившей соломы, пота, нечистого тела. Наконец недолгий сон сморил Олю. Очнулась она от резкого, требовательного крика:
- Аппель! Цельаппель! Аллее раус! (Все выходить!)
Зловеще взвыла сирена. Галю словно ветром сдуло. Оля вскочила, ударившись головой о верхние нары, став босиком на цементный пол, поспешно оделась, прибрала в своем лотке. В это время к ней подбежала Анель и, недовольная тем, как подоткнуто "не в кант" серое одеяло, сбросила его на пол и с размаха ударила Олю ладонью по лицу:
- Перестелить!
Оля оторопела от неожиданности, обиды и гнева. Но пока перестеливала заново, в дверях появилась грузная женщина с гривой медного отлива волос под черной пилоткой, с тяжелым подбородком. Кожаные перчатки доходили у нее до локтей. "Ауфзеерка Кифер", - мелькнуло в голове у Оли. Китель с трудом сходился на груди надсмотрщицы.
У выхода из барака Кифер преградила Оле путь, закрыв собой дверь, приблизила к Оле прыщеватое лицо. Потом отступила, словно раздумав, пропуская Олю. А когда та шагнула вперед, Кифер с криком: "Антретен! (Строиться!)" - ударила ее хлыстом по плечу.
Оля выбежала на плац. Еще сильнее вчерашнего дул ветер с Балтики. Лучи прожекторов словно жгли стоящую толпу узниц. Моросил холодный дождь. На стене белела какая-то надпись. Оля не знала, что это внушение: "Усердие - путь к свободе".
На аппельплаце их продержали часа четыре, бесконечно проверяя: кто умер, кто заболел, все ли номера в наличии. Словно в насмешку, играл вальсы Штрауса лагерный оркестр.
Ноги у Оли окаменели. Холод поднимался к сердцу, пронизывал его. Казалось, еще немного, и она упадет, но по бокам поддерживали Надя и Галя. Ядвига сзади нет-нет да и шептала:
- Крепитесь, кохане…
Женщина, стоящая впереди Оли, в первом ряду, желая согреться, начала крест-накрест похлопывать себя руками. Кифер подскочила к ней и, ударив в лицо свинцовым кастетом, поранила щеку.
- Ты что, зейшла с розуму? - не выдержала и крикнула Ядвига.